Вера вышла замуж. Вскоре мужа призвали в армию и в том же, 1944 году он погиб. Вера с дочуркой жила у матери. Отец ее уходил еще вместе с нами и не вернулся. Вера работала в колхозе.
Она была и впрямь на редкость красивой. Впервые после прибытия я увидел ее на колхозном поле. Она вместе с другими женщинами косила сухую траву и потом сжигала ее, очищала поле. У меня тоже было много работы, и встретились мы с ней только вечером. Я выполнил поручение Петра и все рассказал ей.
Вскоре она вышла замуж за Андрея – старшего брата Петра, который до войны и в войну служил на Черноморском флоте. Живут они хорошо, я считаю, что она счастлива за братом Петра. Вот какая миссия выпала мне в жизни Коптевых.
Василий Егорович рассказал еще об одном бойце из взвода разведки, Валентине Авдееве, “добровольном замполите взвода”. Призвали его на службу в Баку, где он работал на нефтепромыслах в Мардакьянском районе пли в самом Мардакьяне.
– Мне кажется,– говорил Василий Егорович,– что если не вспомнить сейчас о нем, это равносильно, что он не жил на свете, а этот человек был богат душой.
В нашем многонациональном взводе Авдеев всегда искал и находил материал для воспитания дружбы и братства между бойцами...
Авдеев много и увлекательно рассказывал о комсомоле – это было еще в Сухуми, во время учений,– поэтому почти все молодые ребята полка пошли на фронт комсомольцами. Коптев тоже стал членом Коммунистического Союза Молодежи благодаря Авдееву. Коптев любил повторять слова Валентина о том, что не только комсомольский билет должен храниться у сердца, но и само сердце должно стать комсомольским билетом.
По словам Василия Егоровича, он был “крупным детиной” и вынес из-под огня немало наших раненых. Ребята из взвода разведки называли его “слезливой мамкой” – так бережно и внимательно относился он к товарищам, многих раненых перевязывал в боях. Вскоре тяжело ранили и самого Авдеева.
Это произошло в дни, когда шли бои за каменную гряду и немцы поливали наших бойцов свинцовым пламенем из автоматов и минометов. У каждого бойца была своя каменная ячейка. Авдеев, чтобы выбрать наиболее выгодную позицию для поражения врага, передвинулся метров на сто–сто пятьдесят в сторону от нашего левого фланга. Однажды разведчики заметили, что он стал стрелять все реже, а потом и совсем перестал.
Решили, что он ранен или убит. Но вражеский огонь был, как назло, так сосредоточен, что пробраться к ячейке товарища долго не могли. Лишь ночью боец Королев нашел его, вернулся и доложил, что Авдеев тяжело ранен в живот. Снова пошли к нему, на этот раз вдвоем – Королев и Миронов, и принесли Авдеева в санчасть. Он всю дорогу просил не тревожить его и еще просил: “Добейте меня, братцы...” На исходе вторых суток после ранения он скончался...
– ...А историю деревянных ложек я знаю,– говорит Василий Егорович. – Из дому мы, конечно, брали ложки другие, но в пути к призывному пункту потерялся наш ездовой вместе с бричкой и вещмешками. Мы, правда, не горевали о вещах, но когда уже прибыли на станцию Телави и нам впервые дали поесть горячего, а ложек не дали – приспособились. Там же возле кухни мы их и вырезали из дерева. Многие так делали. И чачмахом, то есть кремниевым огнем обзавелись. Чачмах тогда был в моде.
Чуть не забыл главное о Коптеве. Он был запевалой, очень любил песни “Якорь поднят, вымпел алый...”, “Тачанка”, “Хмелю, мни хмелю...”, “Ой, дубе, мий дубе...” и другие...
И снова Василий Егорович рассказывал о других товарищах, с кем воевал или встречался на трудных дорогах войны, о том, как живет теперь на пенсии. Память о друзьях, погибших на леднике, не дает ему покоя до сих пор, иногда эта боль бывает очень острой.
– ...На леднике я был ранен. После того я снова участвовал в боях, снова был тяжело ранен, долго лежал в госпиталях. Прибыл домой в 1945 году инвалидом Великой Отечественной войны второй группы. Эта группа у меня и сейчас, только чувствую я себя неважно.
Однако жизнь перебивает горечь мыслей довольно скоро и тогда Василий Егорович с юмором заключает:
– ...Когда писал вам письмо, мои дети – две дочки – одна учится в девятом классе, а другая во втором – смеялись, говоря, когда ты закончишь и закроешь свою канцелярию?
Очень был рад Василий Егорович, когда получил от нас газету с очерком о том, как жители станицы Зеленчукской и города Черкесска встретились с героями Марухского перевала. В газете был и снимок этих героев – комиссара полка, командира взвода разведки и других. Василии Егорович сразу узнал их всех, и радости его не было конца. С тех пор он переписывается с бывшим своим командиром Василием Толкачевым, и, надо думать, у них есть что сказать друг другу...
Мы отправились на соседнюю улицу, к матери Петра Коптева, Прасковье Потаповне.
Вечерело. Роса опадала на землю, и в переулке, по которому мы шли, остро пахло увядающей травой. Высокая и сухая фигура Василия Егоровича все время маячила впереди. Он шел, показывая нам и рассказывая, что вот здесь – вторая сотня села, а там вон, за кирпичным домиком, она кончается и начинается третья. Так они назывались раньше, когда еще тут запорожские казаки жили. Говоря, он то и дело оборачивался к нам, и мы видели его лицо и понимали, что думает он сейчас вовсе не о запорожцах, а о том, как встретит нас мать Петра. А она встречала нас уже у калитки, и маленькая, седая голова ее, повязанная легким платком, чуть заметно вздрагивала, и закрывались глаза от нахлынувших слез...
Не будем говорить о подробностях. Они понятны всякому, кто видел и сам испытал когда-либо человеческое горе. Каждый человек горюет по-своему, но боль его сердца понятна всем. От Прасковьи Потаповны мы пошли к родителям Михаила Послушняка и снова слушали безыскусный и искренний рассказ о том, каким хорошим мальчиком был Миша, да и старший брат его, тоже погибший на фронте, и сестра, которой тоже нет в живых. Мы долго рассматривали фотографии в пухлом альбоме, а потом Прасковья Иовна, мать Михаила, как самое дорогое и сокровенное, показала нам единственное сохранившееся письмо сына, павшего смертью храбрых на леднике. Письмо это сильно пожелтело и потерлось на сгибах – видно, не один раз читалось в этом доме.
Адресовано оно даже не матери и отцу – они в это время находились уже на оккупированной территории,– а сестре матери. Оно стоит того, чтобы привести его полностью, потому что типично и по настроению, и по мыслям для многих молодых солдат, кому на войну довелось идти прямо со школьной скамьи – не долюбив и книг не дочитав.
“Здравствуйте, родные мои – Дарья Иовна, Ефим Прокофьевич, Маруся, Ксеня и Рая. Первым долгом я вам сообщаю, что жив и здоров, того и вам желаю. И первое, что я спрошу у вас, Дарья Иовна, это почему не отвечаете вы мне на мое письмо, которое я послал три месяца назад, и вообще – знаете ли вы что-нибудь о моей матери и отце? Прошу, как можно быстрее пишите ответ, потому что давно уже я ни от кого не получал вестей и ни с кем не встречался.
Здесь хоть и красивая природа – с обеих сторон горы, на которых месяц уже лежит снег, и леса, где мы проводим занятия – но курить нечего и нет того борща, что на Украине. И вообще мне Украина ближе сердцу. Зато много тут фруктов и орехов.
Дарья Иовна, прошу вас, передайте Раисе и Марусе, что я наибольше о них скучаю и прошу, чтобы они писали мне письма почаще. Пускай напишут, на какой они работе, как протекает их жизнь, и вообще пишите много, потому что бывает скучновато: с занятий приходим в семь часов и до одиннадцати делать нечего. Если могут, пускай вышлют мне хорошие художественные книги. Еще если знаете адрес и местонахождение Штельмаха Федора Ивановича, напишите мне адрес и передайте мой красноармейский привет. Мой адрес: Полевая почта 1451, 810 стрелковый полк, взвод пеших разведчиков, получить Послушняку М.
Надеюсь, что близок уже тот час и день, когда мы пойдем в бой против озверелого немецкого фашизма, за Родину, за родную Украину, за отцов, матерей, братьев и сестер, оставшихся на произвол немецких псов-рыцарей. И разобьем фашистов дотла, как сказал товарищ Сталин.
На этом я свое письмо оканчиваю и еще раз прошу писать мне почаще. С этим до свидания, дорогие родственники.
Писал М. Послушняк. Пущено 26-го...”
А всего через несколько дней после этого письма Михаил уже шел во главе огромной колонны, двигавшейся по живописным ущельям Сванетии, рядом с Мироновым, Коптсвым и другими бойцами, шел, чтобы никогда больше не пройти ни этот путь, ни другие пути по своей прекрасной родине. Как и все его сверстники и товарищи, он понимал, что может не вернуться, но не было в душе его ни страха, пи растерянности – одна только любовь к родной земле и ненависть к ее врагам. Впрочем, все это видно из самого письма...
Весть о том, что владелец комсомольского билета, найденного на знаменитом леднике, бывший житель села Казанки, что и другие юноши этого села воевали и погибли на леднике, разнеслась буквально с быстротой молнии. Ранним утром, когда мы подходили к Дому культуры, где был назначен митинг, там уже толпился народ. Миронова тут, конечно, знали давно, но теперь как бы узнавали заново н расступались перед ним, а дети здоровались особенно почтительно. Ведь этот человек, с кем они встречались чуть ни ежедневно, беседовали о самых будничных вещах, есть один из очень немногих свидетелей и участников страшной войны в юрах.
Довольно обширный зал был переполнен. Все, кто могли прийти в это утро, освободившись от хозяйственных дел, пришли. Люди сидели на стульях, скамьях, стояли плотно в проходах. Поначалу было шумно, детям в особенности плохо сиделось на месте, но когда на сцену медленно поднялись три старых женщины в черном траурном одеянии, стало так тихо, что явственно услышался шорох деревьев за окном. Так скорбным молчанием люди выразили свое уважение к матерям героев и словно попросили разделить их личную печаль на всех, кто тут собрались. И матери поняли это, потому что вдруг поклонились залу и тихо промолвили:
– Спасибо...
Не было на митинге ни традиционного председательствующего с длинной речью, ни толчеи выступающих. Да никто и не готовился выступать. Просто один из ветеранов войны предоставил слово Василию Егоровичу Миронову, и тот рассказал, что мы уже знаем. Потом старенькая учительница вспомнила маленького мальчика Петю, который неплохо учился, как все дети – играл в разные игры. Его, пожалуй, нельзя тогда было отличить от других. Но вот что особо запомнилось: каждый раз, когда учительнице надо было идти домой (а жила она далеко от школы, на квартире), к ней подходил Петя и говорил:
– Я провожу вас, а то на том краю собаки злые.
– А ты разве не боишься их?– спросила учительница.
– А я ничего не боюсь,– сказал Петя, н когда учительница с удивлением и леткой улыбкой взглянула на него, он повторил, не отводя глаз:– Честное слово, не боюсь.
С тех пор оп провожал учительницу часто и в любую погоду, но много лет протекло, прежде чем она окончательно узнала о смелости и благородстве своего ученика...
Мы рассказали, как были обнаружены останки погибших воинов и расшифрованы документы, двадцать лет пролежавшие во льду. А после слово предоставили матерям. Одна за другой они поднимались и говорили. Очень тихо. И очень медленно. Никогда в жизни не приходилось им выступать, да еще на таком собрании, да когда столько народу, да о сыновьях своих повернувшихся. Снова была мертвая тишина в зале. Шелестели старые акации за окнами, солнечные лучи вспыхивали по залу то там, то здесь, и, казалось, по мере рассказа, незримо появлялись среди мальчишек, сидящих в первых рядах, и Петр Коптев, и Михаил Послушняк, и Иван Баранчук. Ведь они были мальчишками когда-то и почти мальчиками ушли на великую войну.
Матери тихо роняли слова о том, что хорошие были эти мальчики, честные и правдивые. Дай бог, чтоб и все вы такими были. Сыновей не вернешь, но дай бог, чтоб вам хорошо было, люди. А вы, дети, слушайте хорошенько своих учителей, матерей да отцов, бо они вам не поганого желают, а добра хотят...
Когда выступила последняя и потом села, горестно опустив голову и вытирая глаза кончиком черного платка, на сцену поднялись пионеры и преподнесли им букеты степных цветов. И зал единодушно поднялся и рукоплескал им, простым украинским женщинам...
Нам запомнилось еще одно выступление на этом митинге. Саша Истомин, комсорг средней школы, той самой, где учился Петр Коптев и его товарищи, от имени учеников, которые сидели тут же, в зале, поклялся хранить верность делу, за которое погибли герои-односельчане и всегда помнить их самих. Он попросил присутствовавших на митинге представителей обкома комсомола ходатайствовать перед соответствующими организациями о присвоении средней школе имени Петра Коптева.
– Кроме этого, – сказал Саша, – мы хотели бы, чтоб трем улицам нашего села были присвоены имена трех воинов – Петра Коптева, Михаила Послушняка, Ивана Баранчука. А мы в школе создадим комнату-музей, посвященную событиям на Марухском перевале...
Пропыленный, насквозь выгоревший на солнце райкомовский “газик” увозил нас из Казанки. Позади осталось и прощание с Василием Егоровичем и его милой семьей, и пруд с рыболовами по илистым берегам. Снова потянулись колхозные и совхозные поля по сторонам. Они были полны машин и людей – шла уборка кукурузы. Крепкие молодые ребята, обнаженные до пояса, ставили вдоль дороги новую электрическую линию. Дорожники, щурясь от яркого солнца, подновляли асфальт. Продолжалась жизнь на спасенной земле.
Некоторое время спустя мы получили новое письмо от Василия Егоровича. Порадовал прежде всего тон письма – какой-то очень светлый, жизнерадостный. Да и вести, какие он сообщал, были хорошими. Приезжал из Николаева специальный человек из газеты по вопросу установления пенсий семьям погибших. “Меня приглашают в школы выступать и рассказывать о ребятах. Пойду обязательно всюду, но прежде, наверное, в ту, где учатся дети мои (одна теперь в десятом, а другая – в третьем!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66