Здесь солидарность была почти полная.
Все, над чем я бился, все усилия, все попытки, пошло прахом. Мирно договориться не удалось.
В такой ситуации уходить сложно. Получается, что тебя, по сути дела, выгнали.
Тут надо бы досидеть до конца, а потом спокойно встать и уйти — как будто ничего особенного не произошло, проголосовали и проголосовали. А действовать уже потом. Когда на тебя в упор или украдкой смотрят ухмыляющиеся, уверенные в полной своей безнаказанности депутаты — сложно точно и адекватно реагировать. Вы не представляете, какая это тяжесть.
…Однако мне в такой ситуации становится в первый момент легче. Мобилизуется нервная система, начинаю даже как-то легче дышать.
Видно, я по природе своей плохо приспособлен к терпеливому ожиданию, к хитрой, скрытой борьбе. Как только ситуация обнажается с полной ясностью — я уже другой человек. Это и хорошо, и плохо, наверное.
Но в тот момент, на седьмом съезде, я принял неверное решение.
Так неожиданно и резко идя на конфронтацию, я не должен был уходить из зала. Мне и в голову не пришло, какими будут последствия этого шага.
А всех присутствовавших охватил ужас: что же дальше? Что же будет сейчас? Импичмент? Немедленное отстранение?
Мне почему-то казалось, что съезд сразу расколется на две части. И это будет наглядным уроком.
Но, видимо, в моем уходе была какая-то торопливость. Я не дал своим сторонникам времени, чтобы осмыслить происходящее и прореагировать. И часть из них осталась сидеть в зале.
Сильный я человек или слабый?
В острых ситуациях, как правило, сильный. В обычных — бываю вялым, конечно. Бываю и вообще непохожим на того Ельцина, которого привыкли видеть.
То есть я могу сорваться, как-то глупо, по-детски… Это, конечно, слабость.
Где-то я прочитал про себя, что слабость Ельцина в том, что он сам себе создаёт препятствия, которые потом с огромным трудом, героически преодолевает.
Но это не так. Препятствия меня находили сами. Всегда. Я их не искал…
Худой мир
После восьмого съезда, я стоял перед серьёзным выбором.
Либо президент превращается в номинальную фигуру и вся власть в стране переходит к парламенту. Либо я должен предпринять какие-то шаги, которые бы разрушили создавшийся дисбаланс.
Группа юристов во главе с Алексеевым в рамках президентского совета подготовила для меня юридический анализ возникшей политической ситуации. В международной практике такой патовый расклад сил случался не раз, прецеденты выхода из кризиса существовали, не зря ещё Горбачёв говорил о президентском правлении. Президент или временно ограничивает права парламента, или распускает его, и Конституция вновь начинает действовать в полном объёме уже после новых выборов.
…Обращение к народу готовил узкий круг моих помощников. Я хочу подчеркнуть — именно помощников, то есть людей, доводивших идею до уровня готового текста. Все кардинальные решения я принимал самостоятельно.
Мне помогали спичрайтеры Людмила Пихоя и Александр Ильин, мой первый помощник Виктор Илюшин, Сергей Шахрай и член президентского совета Юрий Батурин.
Визы Шахрая и Батурина стояли на указе. Я набросал тезисы выступления для телевизионного обращения. На 12 часов дня была назначена запись выступления, в 21 час — эфир.
Перед этим я разговаривал с Руцким. Мне надо было выяснить его позицию, и я спросил напрямую: как он отнесётся к решительным, жёстким действиям президента? Руцкой твёрдо сказал: давно пора.
Что касается секретаря Совета безопасности Юрия Скокова, то он сам в личных беседах не раз и не два поднимал эту тему, указывал на имеющиеся у него агентурные данные, что, мол, заговор против президента вполне вероятен, ждать нельзя, надо разгонять парламент…
И вот, когда я подписал указ, возникла некая пауза.
Указы выпускает Илюшин. Он настойчиво предлагал мне перед выпуском указа в свет поставить на документе визы Руцкого и Скокова. Я спросил: почему? Он ответил: здесь не должно быть осечек, предстоят ответственные мероприятия, нельзя допускать хаоса, когда одни говорят одно, а другие — другое. Две такие фигуры в президентской команде должны не только на словах поддержать указ, кардинально меняющий соотношение сил в стране. Без их виз выпускать указ нельзя.
Я ясно видел, что Илюшин находится в сильнейшем нервном возбуждении. Он не мог скрыть волнения.
Разговаривать с человеком в таком состоянии сложно. У меня его обеспокоенность вызывала чувство протеста. Но я сделал над собой усилие и постарался вникнуть в его, как всегда, чёткую и ясную логику. Да, Илюшин прав, есть смысл в визах Руцкого и Скокова.
Илюшин взял экземпляр указа и отправил его Скокову.
Филатов, новый глава администрации, пошёл к Руцкому.
Это было после обеда.
Вскоре мне доложили, что и Руцкой, и Скоков указ подписывать отказываются. Между тем приближалась трансляция телевизионного обращения. Надо было что-то делать. Или снимать трансляцию, или вызывать к себе Руцкого и Скокова и пытаться их уговорить, или…
Прямо из машины я по телефону связался с Зорькиным. Он уже был в курсе. Думаю, что и текст документа лежал перед ним. Но отвечал он уклончиво, что да, Борис Николаевич, надо всесторонне взвесить этот шаг, какие могут быть последствия, должна быть проведена конституционная экспертиза.
Шахрай поехал к Руцкому. Тот сделал в тексте указа около десяти поправок. Когда стали разбираться с его замечаниями, в конце концов выяснилось, что документ он подписывать не собирается ни при каких обстоятельствах.
Скоков также отказался визировать указ. Аргумент — страна к такому шагу не готова.
…Кто-то из них снял копию с документа, с визами на обратной стороне, и уже на следующий день в Конституционный суд для дачи показаний вызвали Батурина.
Эти детали в поведении Зорькина, честно говоря, меня поразили больше всего: он бросился в расследование происхождения указа как матёрый прокурор; и крайне неприятно, когда председатель Конституционного суда, мягко говоря, обманывает: вечером по телевидению он сказал, что президент с ним не говорил, что об указе он узнал из моего телеобращения.
И тут, может быть, впервые в жизни я так резко затормозил уже принятое решение. Нет, не заколебался. А именно сделал паузу. Можно сказать и так: остановился.
Реакция на указ меня насторожила. В нем не содержалось и намёка на какие-либо резкие действия по отношению к депутатам. Не было призыва к роспуску съезда. Не вводилось даже в каком-то смягчённом виде чрезвычайное положение.
«Особое положение», упоминавшееся в тексте, определяло чисто юридическую, процессуальную сторону дела: я объявил запрет на те решения парламента и съезда, которые ограничивают полномочия президента России.
Около половины двенадцатого ночи по ТВ состоялось совместное выступление Руцкого, Воронина и Зорькина. Стало ясно, что они объявляют президенту войну. Из их пространных речей вполне ясно вырисовывалась тактика ближайших действий: созыв съезда, объявление президента вне закона. Власть переходит к Руцкому.
Это был ещё один сильнейший стресс, хотя морально я был готов к такому противодействию. Но главное предстояло пережить позднее.
…Борьба есть борьба. Я понял, что указ помог мне вскрыть линию политического противостояния. Позиции обнажились в полной мере. Руцкой и Зорькин под видом защиты законности пошли в атаку. И цель их была банальна — захват власти.
Практически подписанный указ был приостановлен, над ним снова началась работа. Слова об особом положении мы убрали.
В ночные часы
Мама умерла в половине одиннадцатого утра. А сообщили мне об этом только вечером. Утром я проходил мимо её комнаты раза три, то за документами, то позвонить… И в последний раз дежурный охранник видел, как она вышла из своей комнаты, что-то сказала мне вслед, но я не заметил, прошёл.
Это было в воскресенье.
Накануне вечером 20 марта она сидела, смотрела телевизор вместе со всей семьёй. Смотрела моё заявление о введении особого положения. Подошла, поцеловала и сказала: «Молодец, Боря». И ушла к себе.
В воскресенье открылась чрезвычайная сессия Верховного Совета, на площадях Москвы состоялись митинги «ДемРоссии» и коммунистов. Я занимался всеми этими делами, готовил дальнейшие шаги, получал информацию с сессии, постоянно звонил силовикам, Черномырдину…
В середине дня мне в первый раз сообщили, что маме плохо, я сказал: «Что же вы медлите? Надо везти в больницу». Мне ответили: врачи занимаются, вызвали «скорую». Я немного успокоился.
Прилёг, потому что был уже на пределе, ночь прошла без сна. Да и перед этим накопилось… Мама меня очень беспокоила, я несколько раз спрашивал, как она, но мне не сообщали, говорили: она в больнице. Надо же, и я не почувствовал, что это все, конец. Все мысли были заняты этим проклятым съездом.
Вечером ко мне приехали члены правительства, человек семь, и все уже знали. Не знал один я. Вот такие собрали большие силы. Видно, очень боялись моей реакции…
Помню, что я попросил всех выйти и лёг.
Все, мамы больше нет.
Почему именно в этот день? Какой-то знак, что ли? Её уход был как благословение, как жертва. Будто она сказала сыну: все, больше я ничем тебе на этом свете помочь не смогу…
Она умерла тихо, безболезненно, во сне, не меняя позы. Так врачи мне сказали.
Похороны состоялись во вторник. Не сверхпышные, не сверхскромные. Христианские похороны.
Было отпевание. Маму похоронили на Кунцевском кладбище в Москве.
Мне не понравились разные спекуляции в прессе вокруг появления на похоронах Руцкого и Зорькина. Конечно, мне их вид был неприятен в этот момент. Но никаких уколов, никаких заявлений не было, никаких бумаг никто не передавал. Люди пришли — и не надо об этом никаких слов.
А на съезде никакой реакции не последовало. Ни официальной, ни неофициальной.
Но в принципе я и не хотел, чтобы съезд касался этого вопроса.
Ещё 9 марта я подписал распоряжение приступить к плановым ремонтным работам Большого Кремлёвского дворца съездов. Там уже разобрали столы, все красили, раздрапировали бюст Ленина, стояли леса.
Честно говоря, моральных сил смотреть на этого монументального Ленина уже не было. Порой просто хотелось спросить себя: где я? В какое время все это происходит? Что за бред? Но раздавались и такие голоса: пусть Ленин остаётся, весь народ смотрит съезд по телевизору, и депутаты этим просто разоблачают себя… Все видят, кто собрался.
Ремонт был очень удобным поводом, чтобы отказать им в возможности собраться в БКД.
Но на это мы не пошли — какая разница, где они будут заседать? Пришлось срочно сворачивать строительные работы и готовить зал к заседанию.
…Наши эксперты ещё и ещё раз просчитывали на компьютере варианты, причём с помощью разных методик. Получалось: голосов для импичмента все-таки не должно хватить, будет 618 голосов плюс-минус один… Так и получилось. Но тогда во всю эту умную математику как-то слабо верилось. Все-таки запах чужой крови распаляет. Я вспоминал, как на восьмом съезде вдруг повысился до визгливой ноты голос Хасбулатова, когда он кричал что-то Черномырдину: вы, Виктор Степанович, мы знаем, Виктор Степанович…
Это было настолько неожиданно. Я так привык к его тихому голосу. У Хасбулатова ничего не бывает случайно. И в тот момент он сделал над собой усилие, включая у расслабившихся депутатов коллективный рефлекс: вперёд, фас, ату его!..
…И все-таки — если импичмент?
Импичмент
Чем, собственно, страшно это слово?
…Ведь это решение не имело бы никакой силы. Всенародно избранный президент не может быть отстранён от власти съездом, тем более таким съездом — давно потерявшим народное доверие. Но, впрочем, не субъективный фактор тут важен, важна суть проблемы — съезд не может отстранить президента, потому что не он его выбирал.
И это понятно любому школьнику.
Но слово произнесено. А для нашего народа именно слово имеет мистическое значение. Такая у нас, у русских, психология. Не импичмента я боялся, а именно простого русского глагола — «сняли». Скинули. Или ещё как-нибудь похлеще.
Ведь в истории порой действуют какие-то необъяснимые факторы. И к этому нужно относиться очень осторожно. Скинули, значит, власти нет, все разрешено. Где-то давно копилась энергия противостояния, агрессия, анархическая или террористическая идея, жаждущая воплощения. Где-то что-то произошло — и дальнейший сценарий известен. В ход обязаны вступить силовые структуры. Ради спасения порядка они
отменяют законы. На время. Но на какое?
…Но что делать, если все-таки отстранение от власти произойдёт? Я не боялся этого варианта. Я был готов и к нему. В случае принятия парламентом такого решения я видел один путь — обращение к народу. Люди бы меня не подвели, в этом я абсолютно уверен.
В момент, когда шёл подсчёт голосов, я находился в Кремле.
И я считаю принципиально важным, что депутаты в момент голосования тоже находились в Кремле.
Конечно, не помпезная обстановка Кремлёвского Дворца на них повлияла, но есть все-таки какая-то магия места, воздуха истории… Подсознательно включаются у человека защитные механизмы. Механизмы генетической памяти — ведь это Кремль, это Россия, это моя страна.
Эти-то механизмы и подавили агрессивный импульс, на который рассчитывали мои противники.
…После объявления результатов голосования по импичменту я вышел к импровизированному митингу на Васильевском спуске. Собор Василия Блаженного. Прохладно. Но дышится легко в этом влажном воздухе, наполненном прожекторами и криками. Много-много людей, целое людское море на Васильевском спуске.
Вроде бы чего праздновать — мы же не победили? Мы просто не проиграли этот ход, эту партию.
Но я-то знаю: теперь все будет в порядке. На очередном — каком по счёту? — витке борьбы правильно сработала моя жизненная тактика: играть на победу. Играть только на победу. Не бояться, не отворачиваться, не прятаться.
Поэтому я произношу в микрофон это слово: по-бе-да. И мне не стыдно.
Перечитываю эти страницы. Да, мне не стыдно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61