И по старой русской привычке отложили главные решения до утра.
Люди из темноты. Ночные встречи
Вечером 19 августа ко мне в кабинет в Белом доме зашёл Председатель Совета Министров Иван Степанович Силаев и сказал: «Борис Николаевич, простите, но я уйду домой. Хочу быть с семьёй в эту ночь». И в его глазах я прочитал: «Поражение неизбежно, я старый человек, хочу в последний раз увидеть жену и детей».
Первой моей реакцией была какая-то растерянность. Я мог ожидать трусости, когда уходят тихо, просто исчезают и все. И мог ожидать готовности стоять до конца, которую проявили большинство защитников Белого дома. А тут был третий вариант.
В конце концов политики — не самураи, клятву кровью они не подписывали. Я Ивана Степановича прекрасно понимал. И все же это был уход одного из лидеров. А значит — тяжёлый моральный удар по оставшимся. Поэтому этот эпизод постарались обставить как необходимую меру предосторожности — один из руководителей России должен был оставаться вне стен Белого дома. Потом Иван Степанович возвращался, снова уходил и вновь возвращался…
Я подошёл к окну. Обратил внимание на отряд студентов, кажется, Бауманского института. Ребята грелись у костра. Было их человек сто. В темноте мирно светились окна на Калининском. Шум в коридорах у нас тоже как бы нехотя затихал. Позади был самый тяжёлый день в моей жизни. И впереди была самая тяжёлая ночь.
После ухода Силаева мне нестерпимо захотелось увидеть своих.
Мы были друг от друга совсем близко. Я знал, что в любой момент жена может позвонить мне из телефона-автомата. Откуда-то из этой ночи, которая становилась для меня все тяжелее.
Глядя через щёлочку в занавеске — окна были закрыты металлическими жалюзи, — можно было увидеть бурлящее кольцо людей, и танки, танки, танки… И — более узким кольцом, прямо колесо в колесо — БМП. Воздушно-десантные войска, Тульская дивизия, которая была, как и несколько других дивизий, заранее переброшена к Москве. Дивизия, в которой я не так давно был.
На крыше выставили антивертолетные штыри, чтобы машина с боевой группой не могла приземлиться.
Всем раздали противогазы на случай химической атаки («черёмухой»), я тоже его примерил, но в противогазе можно нормально пробыть лишь первые полчаса, потом начинаешь париться, а уж тем более в нем невозможно активно двигаться.
Приёмная представляла собой баррикаду из стульев, столов, сейфов — могли продержаться несколько минут в случае атаки.
Нервная система работала здорово. Помимо моей воли. Тогда организм знал: если не отключиться хотя бы на полчаса, завтра будет ошибка, неверное решение. А это смертельный риск. Усилием воли я засыпал на полчаса и снова вскакивал.
Отдыхал я так. Около моего кабинета стоял часовой с автоматом. А я на самом деле в это время был совсем в другом крыле Белого дома, в какой-нибудь маленькой незаметной комнатке, о которой знали только два-три человека.
Несмотря на все планы, на все наши приготовления к возможной атаке, общая ситуация была тупиковая. Белый дом можно было взять довольно легко. Два гранатомёта, оглушающий и ослепляющий эффект, первый этаж вышибается начисто, потом в дыму спецгруппе нет проблем подняться до нашего этажа, тем более если поддержать сверху вертолётом.
Такие операции отработаны до мелочей.
Есть по ним и специальные учебники. Была единственная вещь, о которой в учебниках нет ни слова, — люди перед Белым домом. Психологически это была громадная проблема, поскольку этих людей, эту живую массу в ходе операции надо было просто давить и расстреливать.
Как я уже говорил, меня не покидало чувство, что нам все время помогает какое-то чудо.
Хотя, конечно, все объяснялось просто: с одной стороны была безличная машина, которая в силу своей невероятной мощи и вложенных в неё ресурсов считалась непобедимой. Но ведь все в конечном итоге зависит от людей, люди либо ничего не понимали, как эти офицеры на танках, либо действовали вразброд, либо просто отказывались выполнять приказы. А вот с другой стороны, с нашей, как раз наоборот —
находились те, кто оказывался в нужной точке практически в самую нужную секунду. То ли по наитию, то ли по вдохновению какому-то…
Всем известно, что против нас должна была действовать команда снайперов — несколько человек, под прикрытием. А обнаружил эту команду не кто иной, как наш снайпер. Да, среди разнокалиберных стволов милицейской охраны службы безопасности Верховного Совета оказалась одна снайперская винтовка с оптическим прицелом.
Именно он чётко проделал свою работу — вылез на крышу, осмотрел близлежащие верхние точки — и обнаружил противника. Во время войны у снайперов был такой неписаный закон: если они друг друга засекали одновременно, в прицел, то расходились, что называется, с миром.
Думаю, что этот же закон сработал и в тот момент.
И все-таки главное — это сигнал об опасности, который прозвучал нам с крыши жилого дома, сразу за детским парком имени Павлика Морозова. За нами следят. И следят с крыши гостиницы «Мир», что рядом с американским посольством.
Поэтому мы не подходили к окнам, а моё выступление перед защитниками Белого дома с балкона было перенесено на другую сторону здания. Обсуждались и варианты захвата этой снайперской команды. Но наши военные сказали, что каждого снайпера охраняет небольшое подразделение КГБ. То есть будет бой в подъезде, с перестрелкой и взрывами. Эскалация прямого боя, причём уже в городе. На этот риск мы не пошли.
Снайперы поняли, что их засекли. И ночью, как мы и ожидали, работать не стали. Вскоре они ушли со своих точек. Была сделана ставка на прямой штурм.
Наверное, самая ясная и чёткая задача была у Александра Коржакова. У немногочисленной президентской охраны.
Почти все находившиеся в Белом доме понимали, что по логике вещей штурм должен быть. Штурм был просто необходим этим проклятым путчистам…
Поэтому охрана собиралась спасать президента.
Я знал, что Коржаков придумывает один вариант за другим и отрабатывает каждый, пытаясь найти самый надёжный. И знал также, что дай моей охране волю, меня начнут выводить, увозить, прятать в подземных переходах, я буду переправляться на плотах, взмывать в небо на воздушных шарах и т. д. Естественно, я не вдавался во все эти многочисленные планы, узнал о них только много позже, но по боевому и заведённому виду Коржакова видел, что опять он придумал что-то новенькое. Например, я узнал, что он заказал для меня в гримерной Театра на Таганке бороду, парик, усы… Хорош я был бы в этом гриме!
Так получилось, что выдающийся русский музыкант, виолончелист Ростропович дважды оказывался в России — хотя живёт он в США, много ездит по свету — в самый острый и ответственный момент.
В первый раз это было во время августовского путча 1991 года.
Во второй раз — в конце сентября — начале октября 1993 года.
Для меня обе встречи с ним представляются символическими. Это не просто эпизоды, а какая-то душевная веха.
В августовские дни я знал, что внизу, у Белого дома, собралась почти «вся Москва» — то есть самая активная, видная, деятельная её часть, в том числе и актёры, художники, писатели, музыканты.
Но Ростропович — это особая магия, особое лицо.
Я вдруг понял, что меня благословляет старая Россия, великая Россия. Что меня благословляет самое высокое искусство, выше уже не бывает.
…И внутри, и вокруг Белого дома у многих нервы не выдерживали. А кто-то просто не умел себя вести в подобной ситуации или не знал — как нужно. Были истерики. Было довольно много пьяных. Позднее один видный демократ, когда мы спустились в бункер, тоже порядочно напился, и это произвело на меня тяжёлое впечатление. Вообще любая толпа — вещь обоюдоострая. Мы пытались ею управлять, но не все ведь было нам подвластно. Я это понимал, и каждая минута ожидания давила на меня как стопудовая гиря.
И вот зашёл Ростропович, и все встало на свои места. Ушли эти мелочи, пустяки. Ушла эта давящая атмосфера, когда наступает полное отчуждение. Конечно, это великий человек, совершивший экстравагантный, смелый поступок. Он попросил автомат, и ему его дали на некоторое время, хотя каждый ствол был на счёту.
А вот другой эпизод, связанный с Ростроповичем.
Концерт на Красной площади. Холодный ветер рвёт фалды фраков, руки у музыкантов замёрзли, пальцы синие — но они играют. Играют для всех нас.
Как в августе Мстислав Леопольдович благословил своим душевным порывом демократию в России, так в конце сентября 1993 года своей прекрасной музыкой он как бы сказал — будьте готовы к великим испытаниям, да поможет вам Бог.
И ещё одна встреча в ночном Белом доме надолго запомнилась мне.
Юрий Лужков, тогда ещё не мэр, а премьер правительства Москвы, так называлась его должность, пришёл в Белый дом не один, а с женой. Она была беременна. В неприятном свете дневных ламп, в тусклых коридорах подземелья было очень странно видеть её бледное лицо и напряжённое лицо Лужкова, который от неё не отходил. Они подолгу сидели вместе, и их никто не беспокоил.
Этот эпизод ещё раз мне напомнил, что здесь мы играем, как писал один поэт, «до полной гибели всерьёз». Мужской характер привёл Лужкова в Белый дом. Но с женой он расстаться не мог. Они ждали вместе, чем кончится эта ночь для них и для их будущего ребёнка.
Мне доложили, что в Белом доме появился генерал Александр Лебедь. С ним провели предварительные переговоры Руцкой, Скоков, Коржаков.
Познакомился с ним и я.
Лебедь — интересная личность. Генерал, прошедший Афганистан, выполнявший солдатские нормативы десантника лучше любого солдата. Необычайно жёсткий в общении, прямой человек, превыше всего ставящий именно воинскую, офицерскую честь.
Грачев прислал его прощупать обстановку. В то время, как в Москву по приказу Язова прибывали все новые и новые части, надо было определиться и понять: что в конце концов происходит вокруг Белого дома?
Лебедь пытался объяснить нашим людям, что достаточно выпустить по Белому дому несколько ракетных снарядов ПТУРС — и не о какой защите Белого дома серьёзно говорить не придётся.
Генерал объявил, что восемь БТРов, которые стоят сейчас вокруг Белого дома, будут участвовать в его обороне. Руцкой и Кобец начали спорить, как лучше расположить боевые машины. Спор ни к чему не привёл. Лебедь ещё раз убедился, что имеет дело с дилетантами, и вряд ли они смогут противостоять даже небольшому профессиональному воинскому подразделению. Между тем в Москве и под Москвой таких подразделений были уже десятки.
Во время нашей встречи сухо и корректно Лебедь объяснил мне, что мой призыв к армии не подчиняться ГКЧП провоцирует солдат и офицеров на невыполнение приказа, а это является нарушением присяги.
Для того, чтобы ваш призыв имел какую-то силу и основание, говорил Лебедь, вы должны принять на себя статус Верховного главнокомандующего на территории России. Ведь Верховным главнокомандующим является не министр обороны Язов, а президент Горбачёв. Он сейчас находится неизвестно где. И вы как президент республики имеете право возглавить Вооружённые Силы России.
Я поблагодарил Лебедя, и мы расстались.
Я не мог сразу решиться на такой шаг, и указ по этому поводу был подписан только на следующий день.
Юрию Скокову я поручил осуществить контакты с высшим руководством армии и МВД. Нам нужно было поддерживать с ними неформальные связи. Он встретился с заместителем Язова Грачевым и замом Пуго Громовым. Борис Громов и Павел Грачев также прошли Афганистан. Прошли жуткую школу колониальной, как сказали бы раньше, войны. Но в Москве оба этих генерала воевать очень не хотели.
Хроника событий
20 августа 1991 года
Эксперты КГБ подготовили для Крючкова справку. В ней говорилось о грубейших ошибках ГКЧП.
Московские журналисты запрещённых изданий готовят выпуск «Общей газеты» в виде листовок, отпечатанных на компьютере и размноженных в тысячах экземпляров.
Экспресс-опрос 1500 москвичей показал, что только 10% поддерживают действия ГКЧП.
Члены Совета безопасности СССР Примаков и Бакатин высказались против путча.
Бывший член Президентского совета и ближайший советник Горбачёва А.Н. Яковлев призвал народ к борьбе и неповиновению.
Многотысячный митинг у Белого дома не прекращается много часов. Он прерывается сообщениями по местному радио. В одном из них говорится: Янаев подписал приказ об аресте Ельцина…
Накануне вечером Бакланов сел писать заявление на имя Янаева. Оно начиналось так: «Уважаемый Геннадий Иванович! В связи с неспособностью ГКЧП стабилизировать ситуацию в стране считаю дальнейшее участие в его работе невозможным. Надо признать, что…»
Не дописал. Бросил. Пошёл убеждать, уговаривать лично.
Варенников прислал из Киева шифрограмму: «Мы все убедительно просим немедленно принять меры по ликвидации группы авантюриста Ельцина Б.Н. Здание правительства РСФСР необходимо немедленно надёжно блокировать, лишить его водоисточников, электроэнергии, телефонной и радиосвязи и т. д.».
В голове Варенникова, судя по всему, был готов чёткий план «ликвидации». Видимо, он страдал оттого, что находится в Киеве.
Но вот прошла целая ночь, целое утро, а штурма нет, нет и блокады здания. Войска по-прежнему стоят, идёт большое движение техники… Неужели Крючков до того туп, что не понимает, чем грозит такая нерешительность?
Вот что писал в своих воспоминаниях генерал Лебедь:
«…На аэродромах в Чкаловске и Кубинке творилась дикая чехарда. Болградская дивизия три года летала по „горячим точкам“ и уж с таким опытом могла высадиться куда угодно. А тут самолёты сбивались с графика, шли вразнобой, заявлялись и садились не на те аэродромы. Подразделения полков смешались, управление было частично нарушено… За всем этим беспорядком чувствовалась чья-то крепкая организационная воля. В начале первого ночи позвонил Грачев: „Срочно возвращайся!“ Я вернулся. Командующий был возбуждён. Звонил Карпухин и сказал, что „Альфа“ ни в блокировании, ни в штурме участия принимать не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61