– Добрый вечер, доктор…
– Здравствуйте, добрый вечер…
Говорить при больных было неудобно, Поляков еще кого-то осмотрел, а тут вернулся фельдшер со стетоскопом.
– Вот у Замахиной воспаление, я думаю, свечи надобно, – начал докладывать он.
– Да, разумеется, делайте…
Анна вышла, Анатолий Лукич ждал, не будет ли дальше указаний, Поляков почувствовал жар и раздражение.
– Ну-с, ладно, – кивнул он, выходя, чтобы фельдшер не увязался следом.
Анна была уже в соседней палате, он открыл дверь и строго сказал:
– Анна Кирилловна, я думаю, следует повторную инъекцию сделать…
– Кому? – растерялась Анна.
– Еще инъекцию. Морфию, – тихо проговорил Поляков.
Старуха, сидящая на кровати, забормотала:
– Батюшка, помираю я, отпусти до дому помереть, боль давит, мочи нет, вот грудь давит…
– Тихо, тихо, тихо, – Анна уложила бабку и кивнула Полякову: – Я сейчас, доктор…
Массируя место укола, Поляков поставил пластинку, аккуратно опустил головку с иглой.
– Чаю выпейте со мною, Анна Николаевна…
– Кажется, приедет кто-то, наверняка…
Музыка медленно набирала силу. Пели виолончели, поднимались басы. Поляков дождался, пока вступит голос, и услышал Анну.
– Красивая женщина, – она смотрела на фотографию. – Это жена ваша?
– Нет. То есть приятельница… Бывшая.
– Красивая женщина…
– Вы, Анна Николаевна, тоже красивая женщина. Вы в Москве, в Большом театре, бывали?
– Да, бывала, два раза.
– Я тоже два раза. А в Киеве бывали?
– Нет. В Киеве нет…
– А я вот в Киеве почти каждый день на театре бывал. «Фауста» раз сорок, наверное, слушал, да и «Аиду» тоже… Пешком бегал, я рядом жил, на Андреевском, знаете?
Анна покачала головой, улыбаясь, подошла к окну. Снег прошел, в небе стояли крупные звезды.
– Ну да, вы же в Киеве не бывали…
Музыка звучала все прекраснее, раскачиваясь в такт ей, посреди заснеженного двора стоял Влас в одной рубахе, уставившись вверх, на небо.
– Ну вот, приехал кто-то… Один. За вами, значит, доктор.
– Это что же, мне ехать куда-то?
– Не надо бы вам сейчас ехать…
– Да мне совсем и не хочется, признаться…
– Странно, это из Симоновской больницы сторож; может, у Бомгарда что-то…
Поляков уже пошел открывать дверь, Анна, упершись лбом в стекло, слышала голоса.
– Зайди, обогрейся… А что случилось-то? Сам-то доктор не мог приехать?
– Записку передать велено, в записке вот написал, верно… – бубнил в ответ посыльный.
Поляков зашел в комнату:
– Слушайте, это Бомгард, я его знаю по университету, мы учились вместе, он на педиатрии, кажется, был…
– Да… Он в Симоновской врачом. А что такое?
– Странно как-то… Приехать просит… «Болен тяжко и нехорошо… Приезжайте при первой возможности…» А почему в город не поехал? Да и что он, не при смерти же… Господи, может, люэс? Нехорошая болезнь…
– Не надо бы вам сейчас, на ночь, Михаил Алексеевич, путь далекий, завтра день будет…
– Да нет, черт знает что! Видать, с нервами что-то, он и пишет-то как-то… Бомгард – маленький такой, белобрысый? Он, он… Да-с… Далеко эта Симоновская? – прокричал Поляков в сторону коридора.
Когда въезжали во двор симоновского санитарного пункта, начало мести. Темная фигура, защищаясь от ветра, приняла лошадь под уздцы.
– Егор где? А? – крикнул возница. – Чего ты? А?
Из-за ветра слов было не разобрать.
– …лился… Часа два… – прокричал человек. – …танцию за приставом поехал…
– Чего за приставом?
– Застрелился, доктор застрелился насмерть, говорю…
Поляков побежал к корпусу, споткнулся и наконец оказался в темном коридоре. Навстречу прошмыгнула старуха с тазом, глянув из-под платка, Поляков пошел на свет, миновал девочку с замотанным горлом и горшком, а потом увидел в кабинете чернявого человека в очках. Галстук на нем был сбит, халат испачкан кровью. Толстая красная сестра что-то писала за столом.
– Здравствуйте. Доктор Поляков. Оба уставились на него.
– Здравствуйте, – растерянно проговорил чернявый.
– Где он?
– Кто? Доктор? В комнате… – чернявый вскочил. – Ничего не стали… Рана сердечной аорты, практически сразу… Вы, простите, откуда приехали?
– Я Поляков, из Мурьинской больницы. Так где он?
– Вы хотите посмотреть, – догадался тот. – Да, да. Ангелина, вы проводите… Собственно, пойдемте, я сам…
– Когда это случилось? – Они поднимались по крутой лестнице.
– Э-э… Часов в восемь, может быть… Ангелина услышала выстрел… Какой-то несчастный случай, может быть… Около восьми часов, я сразу поднялся… Первую помощь и перевязку, но травма, сами понимаете…
– Вы кто, фельдшер?
– Да, да, Лев Аронович, очень приятно…
– Поляков.
В неряшливой комнате, заставленной склянками, книгами, на диване лежало тело. Рядом на столе стояли пузырьки с лекарствами, тарелки, в лотке валялись какие-то инструменты. Поляков машинально пощупал руку, отогнул веки. Фельдшер суетливо поправил подушку, стал что-то убирать на столе.
– Вы бы не трогали, пока полиция не приедет… – мрачно посоветовал Поляков.
– Полиция? Ах, да, да…
– Что, болел доктор?
– Болел? Нет, не болел, кажется… Так, может быть, какое-то расстройство… Или несчастный случай. А вы как, собственно, узнали? О случившемся?
– Да я не знал, откровенно говоря… Я письмо получил.
– Как письмо? От кого?
– От доктора Бомгарда. Просил приехать.
– Что вы говорите… И что же… Был чем-то болен?
– Не знаю; может быть, нервный срыв. Ну что ж, Лев Ароныч, поеду я. Вы акт сами напишете или мне написать?
– Как вам угодно, как угодно… Я сам напишу. Немного постояли, Поляков оглядел книги.
– Я же знал доктора… Мы в Киеве учились вместе…
– Что вы говорите, что вы говорите… – закачался фельдшер. – Да, да. Не угодно ли чаю выпить?
– Нет, поеду, велите мне лошадей дать.
– Можно бы и остаться, – подала голос Ангелина. – Пурга начинается.
– Да нет, у меня прием… Потом, не так уж поздно еще.
Лошади то и дело проваливались по колено в снег, колючие брызги впивались в лицо, под капюшон и под воротник. Поляков кое-как выудил часы, но так и не смог рассмотреть стрелок. Через несколько минут лошади окончательно встали.
Возница, отчаянно кряхтя, слез и бессмысленно походил вокруг.
– Что, сбились? – неуверенно спросил Поляков.
– Сбились… Говорили вам оставаться… Нет, надо в ночь ехать… Не жалеют ни скотину, ни людей… Сбились… Не видать дороги вовсе, – возница кинул под ноги шапку.
– Нечего ворчать, садись давай, я вперед пойду.
Поляков вылез из-под полости и, проваливаясь,
побрел впереди. В какой-то момент мелькнула луна, высветив лес и горку впереди. Лошади немного прибавили ходу. Они поднялись на гору, но разглядеть было ничего невозможно.
– Погоди, сейчас раздует, увидим дорогу… – возбужденно прокричал Поляков. Тяжело дыша, он повалился в сани, достал из саквояжа банку.
– Спирту хочешь?
Возница не отвечал, тогда Поляков отхлебнул сам и, замотав головой, стал пихать в рот снег. Отдышавшись, он сунул банку мужику.
– Выпей спирту, тебе говорю.
Тот сделал глоток, потом еще один залпом, до дна. Вытерев слезу, мужик бережно вернул склянку.
– Спасибочки, дай вам Бог. Какая едкая. Спаси Бог, – еще раз вежливо поклонился он.
Опять блеснула луна, возница гаркнул на лошадей, те дернули и, почти сразу почувствовав почву под ногами, устремились вперед.
– Ну, кажись, на колее… Аккурат рядом стояли…
Мело не так сильно, но вдруг где-то вдали послышался не то жалобный крик, не то лай. Лошади вдруг вздрогнули и понесли, так, что Поляков чуть не выпал из саней.
– Куда гонишь так?
Возница что-то пробормотал, втянув голову в плечи, и жахнул по лошадям. Лай повторился ближе, уже на два голоса или больше. Лошади, прижав уши, несли изо всех сил.
Поляков еще ничего не понимал и, когда увидел сбоку и сзади две серые тени, крикнул:
– Гляди, это что ж, собаки? Или… Мужик остервенело оглянулся назад:
– Волки, ети их в душу…
Один был уже метрах в шести, но броситься не решался, вообще их было штук семь. Неприятно было, что они уже не лаяли, а бежали молча, постепенно стараясь окружить сани. Онемевшими пальцами Поляков стал судорожно раздирать замок саквояжа.
– Погоди, погоди, я сейчас, гони, гони…
Первый стал боком пристраиваться к левой пристяжной, стараясь столкнуть ее с дороги, возница, перегнувшись, попытался достать его кнутом, но не попал. Наконец замок поддался, Поляков, рассыпая содержимое саквояжа, вытащил браунинг, передернул, прицелился в ближнего, нажал. Выстрела не произошло, он, чертыхаясь, снял с предохранителя и выстрелил сразу раза три.
Слева волки пропали. Он вгляделся в темноту справа, что-то еще мелькнуло, и он с расстановкой выпустил туда еще две пули. Через полверсты лошади замедлились, и стало слышно их хрипящее дыхание.
– Ушли, – удивленно сказал мужик. – Нет у тебя, доктор, вина боле?
В большой неуютной гостиной, убранной немного с претензией на английский манер, сидели шесть человек. Аккуратный прямой старикан читал газеты.
– И что же, вы полагаете, Владимир Андреевич, Учредительное собрание сильно нам поможет? – не поднимая головы, спросил он.
Владимир Андреевич рисовал в это время профиль Екатерины Карловны Шеффер, знакомой нам эффектной полковничьей вдовы. Рядом с ней сидела некрасивая девушка, с напряженной улыбкой следящая за его работой. Владимир Андреевич тем не менее вежливо отвечал:
– Я, Василий Осипович, думаю, что нам уже мало что поможет, но какое-либо представительство должно все же быть, по крайней мере, чтобы сказать себе: «Мы, что смогли, сделали».
– Эх, а вот и ничего-то мы не смогли пока. Царя-батюшку только попросили вежливо и с немцами теперь будем миндальничать. И с террористами…
– Папа, ну право, хватит о политике, пусть лучше Владимир Андреич про Петербург расскажет… – подала голос девушка.
– Да уж, Владимир Андреич, папа у нас политик опытный, вы с ним не связывайтесь, – подхихикнул лысеющий Осип Васильевич, сын, который такими же влюбленными глазами, как и его сестра, смотрел на художника.
– Может, вы нам тогда сыграете, Танечка, – обратился к некрасивой девушке Владимир Андреевич. Танечка, вспыхнув, двинулась к роялю, но тут вошел старенький лакей.
– Ваше превосходительство, там доктор молодой приехали из Мурьино, в пурге сбились, замерзшие… Велите привесть?
– Тащи доктора, мы с ним про Учредительное собрание потолкуем, – весело отвечал старикан. Все, кроме Тани, заулыбались. – Да спроси, не за немцев ли он. Ха-ха… Да вели вина еще принести.
Таня поняла, что сыграть не получится, и с кислым лицом оглядела вошедшего доктора.
Поляков был совершенно окоченевшим, даже передвигался с трудом. Увидев собрание, он слегка растерялся и остановился в дверях.
– Прошу вас, молодой человек, – приветствовал его хозяин. – Рад познакомиться.
– Здравствуйте, доктор Поляков. Простите великодушно, сбился с дороги, волки лошадей загнали…
– А-аах, – артистично вскрикнула Екатерина Карловна, и тут только Поляков ее заметил. – Милый наш доктор чуть не погиб. Я вас, господа, с ним сейчас познакомлю. Это чудный доктор, он, во-первых, спас меня, – заговорила Екатерина Карловна, игнорируя ироничный Танечкин взгляд, – во-вторых, милейший и храбрый человек. Только велите ему налить шампанского сначала.
– Здравствуйте, Екатерина Кка…
– Водки ему надо, вы, Екатерина Карловна, неисправимая аристократка… – перебил Василий Осипович.
– Водки, водки…
Благодарю, господа, я, право, не рассчитывал… – подали рюмку, Поляков ее опрокинул, – я не рассчитывал, здесь уж мне две версты осталось… Это что же, Муравишники?
– Совсем потерялись вы, доктор… – хохотнул старикан Василий Осипович.
– Михаил… э-э…
– Алексеич.
– Михаил Алексеич, счастливая судьба забросила вас в имение Муравишники, – продолжала очаровательная Екатерина Карловна, – Сычевского уезда Смоленской губернии. Владелец сего, наш добрый хозяин, Соборевский Василий Осипович. Большой политик, будущий министр просвещения.
– Очень рад, – поклонился Поляков.
– Его очаровательные наследники: Танечка – прекра-а-асно музицирует – и Ося. Осип Васильевич, – строго поправилась она, уже шурша платьем по паркету. Ося погрозил ей пальчиком и сердечно пожал руку Полякову.
– Владимир Андреич Фаворский, столичный талант, путешественник, только что из Испании, повеса, но большой русский живописец…
– График, – шутливо поклонился тот.
– Простите. Ну вот, ваши соседи, могли бы и раньше заехать, сделать визит как порядочный человек.
Поляков смущенно кивал, но компания вроде бы была приятная.
Екатерина присела рядом.
– Танечка собиралась играть, намечались танцы…
– Да-да, Танечка… – вспомнил Фаворский.
Таня выдержала паузу, взяла первый аккорд.
– Неужто правда волки? – понизив голос, спросил хозяин.
Таня выжидательно застыла.
– Прости, детка, играй, пожалуйста…
Принесли еще водки, Поляков выпил, стал отходить. Незаметно стянул ботинок, поморщился. Выпил еще, но почему-то стало трясти, да еще Екатерина Карловна все время что-то шептала. Стиснуло лоб, он вытащил портсигар, открыл и снова закрыл. Видимо, он отогревался, и колотило все тело. Надо было выйти.
Он поднялся и, чтобы все на него не смотрели, подошел к печке, присел. Василий Осипович подмигнул, показал на штоф, налил себе и ему. Поляков выпил еще и вышел в коридор. Немного покачивало, он спустился, нашел пальто, пошарил по карманам. Папирос не было.
На кухне у печки сидел его возница, рассказывал что-то дворникам и лакею. Увидев Полякова, лакей поднялся с поклоном:
– Чего прикажете, ваше благородие?
– Ну, давай водки, что ли… Как ты, отошел? – спросил он симоновского мужика.
– Ничего, отогрелись маленько… Только я уж никуда, не губите, Христа ради, – вдруг испугался он.
Поляков выпил и, кивнув, пошел прочь к выходу. Лакей семенил за ним, провожая.
– Слушай, братец, а где нужник-то?
– Извольте в господский, сюда…
Поляков заперся в ванной, посмотрел в зеркало, увидел, впервые за несколько месяцев, настоящий унитаз, куда его тут же вырвало. Было плохо.
Он вернулся к гардеробу, стараясь быть незамеченным, отыскал свой саквояж и вернулся в туалет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28