https://wodolei.ru/brands/Bravat/
С этим оркестром впервые поехал на гастроли в Москву. И там, по счастливой случайности, произошла моя первая встреча с Вадимом Васильевичем Борисовским, родоначальником русской альтовой школы, профессором кафедры альта и арфы Московской консерватории. Познакомил нас ректор Львовской консерватории, тоже альтист, Зенон Алексеевич Дашак. Но прежде, чем это случилось, в моей жизни произошли два очень важных события. И связаны они были с моим первым серьезным осмыслением музыки.
К семнадцати годам я начал понимать, чем отличается классика от бита, рока, джаза. Может быть, иногда человек просто подводит теорию под свои поступки. Не знаю. Но в ту пору мне наконец открылось, что классика не имеет «потолка» в отличие от того, чем я увлекался. Думаю, только классическая музыка полностью адресуется духовному миру. «Кайфы» — это другая сфера. Конечно, высокий джаз может прорваться в область духовной жизни, но в целом адрес его иной.
А потом я услышал запись альтиста Федора Дружинина. Красота звучания инструмента поразила меня. Я впервые заинтересовался альтом всерьез. Даже начал готовиться к республиканскому конкурсу. И вот тут случились те главные события, о которых я хотел рассказать.
Первое — конкурс скрипачей в Киеве. Он совпал с окончанием школы. На конкурсе у меня не было соперников просто потому, что я был там единственным альтистом. Но мое выступление понравилось, и меня наградили почетным дипломом наравне со скрипачами.
Второе — мне посчастливилось побывать на концерте выдающегося скрипача Иегуди Менухина, гастролировавшего во Львове. И это утвердило меня в решении поступать именно в Московскую консерваторию. Где еще можно было регулярно слушать самых выдающихся музыкантов современности?!
Мама сохранила мое старое школьное сочинение, а папа нашел и даже опубликовал фрагмент из него:
«Главным в жизни человека является стремление к достижению поставленной цели. Поступки человека оцениваются по их нравственности и целеустремленности… Музыка — мое увлечение. Мой идеал — большой музыкант-исполнитель. Все мои стремления связаны с моим идеалом. Это и есть цель моей жизни».
К этому остается только добавить — шел 1971 год. Восемнадцатый год моей жизни. Позади оставался любимый Львов, любимая мама, любимые друзья и любимая музыкальная мама — Зоя Мерцалова, моя наставница, которой я обязан постановкой рук. Впереди была Москва, консерватория и Федор Серафимович Дружинин, к которому я собирался поступать.
Мой друг Игорь Сулыга, замечательный ударник, с которым мы вместе играли в бит-группе во Львове, уехал в Москву и учился на альте у Федора Дружинина. Игорь-то и рассказал мне, что существует такой профессор, тогда еще доцент, и что он самый лучший. И я решил поступать к нему. Когда мне было 14 лет, мама привозила меня в Москву «к какому-нибудь альтисту». Потом оказалось, что как раз Федор Серафимович меня и слушал, я ему очень понравился, и он сказал маме:
— Прекрасный мальчик, но что вы хотите? Он же еще маленький.
Мама говорит:
— Ну, может, в ЦМШ?
Федор Серафимович:
— Понимаете, ЦМШ — это значит интернат, но, раз его так хорошо учат, пусть он еще дома поживет и приезжает сразу в консерваторию.
Я считаю, что это был очень мудрый совет. Так тогда и сделали. Мы даже не знали имени нашего советчика — просто доцент в Москве так сказал.
Как уже говорилось выше, в девятом классе я начал играть в симфоническом оркестре Львовского политехнического института, вместе с которым и приехал на гастроли в Москву. В день приезда Федор Дружинин давал концерт в Малом зале консерватории. Я никогда не забуду Сонату «Арпеджионе» Шуберта в его исполнении. В антракте концерта я встретил в коридоре ректора Львовской консерватории Зенона Алексеевича Дашака. Он спрашивает:
— А ты что здесь делаешь?
— Да вот, случайно оказался, — отвечаю.
Он:
— Быстренько, быстренько!
Взял меня за руку и — к Борисовскому, родоначальнику русской альтовой школы, профессору кафедры альта Московской консерватории.
— Вот, Вадим Васильевич, мальчик, о котором я вам говорил.
Тот:
— А, очень хорошо. Завтра в девять утра жду вас.
Была неловкость, но я пошел, и в результате десять дней подряд, каждый день, Борисовский со мной занимался. Потом во время школьных каникул я дважды ездил к нему в Москву на консультации. Брал у него уроки. И, естественно, поступал уже к нему.
Приехал я в Московскую консерваторию со своим первым фабричным альтом, купленным за 97 рублей, и — редкий случай — получил пятерку с плюсом по специальности. Вадим Васильевич поздравил меня с поступлением в консерваторию и сказал, что уезжает на дачу. А специальность — это только первый экзамен. После него еще много разных других экзаменов. Нужно было набрать проходную сумму баллов.
— Извините, Вадим Васильевич, вы поздравили меня с первым экзаменом?
— Что сказал, то сказал, дорогой мой.
И уехал. Только потом я осознал силу этого человека. Он, видимо, просто сказал в ректорате, что вот очень талантливый мальчик ко мне поступает, я его беру в свой класс. И все.
Дальше я писал сочинение. Это был, по-моему, последний экзамен. Ну совсем у меня ничего не клеилось. Музыкальные предметы я сдавал с шиком, всем писал диктанты и задачи по гармонии, потому что делал за полторы минуты то, на что давалось два часа.
А вот обычное сочинение — никак!
Уже подходят, а у меня почти пустой лист, я с ужасом думаю, что провалил этот экзамен, не поступлю в Московскую консерваторию, — тут же перед глазами мама, дедушка, профессор и все. На нервной почве пишу: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». И тут понимаю, что это ведь Маяковский. А у меня тема — «Ленин в творчестве Горького». Что делать? И я добавляю: «…писал Горький».
И что вы думаете? Четверку получил! Борисовский был прав, когда поздравлял меня с поступлением в консерваторию после первого экзамена.
Через год Вадим Васильевич умер, и я оказался в классе Дружинина. Конечно, замечательно, что он меня взял, но через год или два в наших отношениях возникла напряженность, и я перестал к нему ходить. Дело в том, что были вещи, которых я не мог принять. И он в конце концов не выдержал и при полном классе сказал:
— Так, если я тебе нужен — ходи, если я тебе не нужен — можешь не ходить на уроки.
Стало абсолютно тихо. Я собрался и сказал:
— Я сейчас уйду, но не потому, что вы мне не нужны, а просто из сегодняшнего урока ничего хорошего уже не выйдет.
И ушел. После этого не ходил к нему весь семестр, прятался по коридорам, когда видел, что он идет. Занимался сам. И однажды мы с ним все-таки неожиданно столкнулись в консерватории. Дружинин спросил:
— Что-нибудь случилось?
— Нет.
— Родители живы-здоровы?
— Да.
— Ты что, уезжал?
— Нет.
— Но ты завтра придешь на специальность?
— Да.
— Я тебя жду.
Я пришел, сыграл, и он сказал:
— Ну что ж, благословляю. Если так и на экзамене сыграешь, чистая пятерочка будет. Молодец.
Это была Концертная пьеса Джордже Энеску. Очень понравилось, как я сыграл на экзамене, профессору Михаилу Никитовичу Тэриану. Оказывается, он всю жизнь ненавидел это произведение и теперь не просто принял его, а полюбил. Федору Серафимовичу было очень неловко, потому что только он и я знали, что все это я сделал сам. Хотя он был вправе и не допустить меня до этого экзамена, если бы захотел навредить.
Вообще я о Дружинине могу говорить только в превосходных степенях. Он потрясающий педагог и очень много мне дал. До Москвы я умел играть на инструменте так, как умел. Что касается эмоций, которые ты вкладываешь в свое исполнение, так этому тоже научить практически невозможно, потому что эмоциональная сфера — от природы и от родителей, а не от консерватории. А вот звук, логика развития фразы, ощущение формы и, самое главное, ВКУС!!! — это Федор Серафимович. Вкус аристократического исполнителя, а не плебея… У Дружинина это всегда присутствовало — в речи, в том, как он выражал свои мысли. Федор Серафимович — эстет, и к этому сам стремился всегда. Я многому у него научился, хотя многое переосмыслил по-своему. Так, краски звука я старался услышать внутри себя сам, а дальше — пытался воплотить их в разучиваемых с профессором сочинениях. И пожалуй, это самое главное.
Вообще нельзя забывать, что кто-то должен быть кумиром для студентов, герой должен быть. У скрипачей был Давид Ойстрах. А ведь когда я учился, Борисовский сам уже не играл, а выступал только Дружинин. Он исполнял сонаты Онеггера и Хиндемита, Тринадцатый квартет Шостаковича, затем, конечно, его Сонату. В общем, в то время, когда я учился, концерт Дружинина был событием. Концертом АЛЬТИСТА!
И все равно я в его классе был чужаком. Он меня, с одной стороны, любил, это ясно, и ему льстило, что у него такой студент, а с другой — не чувствовал своим учеником в полной мере. Тем не менее, когда меня выгоняли из консерватории, он активно заступился.
Выгоняли меня из-за наглого подлога. История такова. Когда я был на первом курсе, впервые в Камерном театре была поставлена опера Дмитрия Шостаковича «Нос». Дирижером был Владимир Дельман. Потом в некоторых изданиях ошибочно писали, что дирижировал Геннадий Рождественский. Там работали очень сильные студенты. То, что меня пригласили, было очень большим делом: и финансово, и престижно, а главное, конечно, интересно. У меня была очень трудная оркестровая партия. Позже, в сентябре, в начале моего второго курса, спектакль повезли в Сочи.
Мы уехали (нам показали общее разрешение на выезд, освобождающее от лекций). А уже там, в Сочи, выяснилось, что бумага фиктивная. Никакого разрешения на самом деле не было. В Сочи — бархатный сезон, обратных билетов не достать, но мы кто как мог, чуть ли не пешком вернулись в консерваторию. И двенадцать человек тогда исключили. Шум в консерватории был невообразимый. Восемь человек духовиков по протекции комсомольской организации восстановили, со строгими выговорами. А четверых, это были струнники: я, Толя Гринденко (сейчас он руководит хором «Древнерусский распев»), Лариса Колчинская и Славик Чижик — восстановить отказались. Почему же за нас не поручился комсомол?
Толя Гринденко в свое время, путешествуя по Туркмении, случайно перешел границу с Афганистаном и ночью развел костер на нейтральной полосе. Утром проснулся, а на него направлен штык пограничника с той стороны. Ну, вернули его, правда, он пару дней просидел в КПЗ. Тогда он срочно был отчислен из консерватории задним числом — якобы в момент перехода он уже не был студентом. Но Андропов лично заставил восстановить Толю со строгим выговором. Понятно же было, что это — дурацкий случай: человек не будет специально разводить костер на нейтральной полосе!
Чем же провинился я?
В общежитии я жил в одной комнате с Юрой Лисицыным, теоретиком по специальности. У него была больная печень, и поэтому он постоянно пил «Нарзан». Я практически вообще не пил спиртного. Тем не менее наш шкаф ломился от пустых бутылок из-под «Нарзана», которые были один в один похожи на бутылки из-под пива или какой-нибудь дешевой бормотухи. В результате помощник проректора по административной работе решил, что мы «киряем по-черному», и объявил выговор только из-за того, что начиналась очередная кампания по борьбе с алкоголизмом.
Про остальных я не помню, но в целом за всеми нами водились какие-то грешки, и нас решили не оставлять в консерватории. Дальше были сплошные нервы. Приезжали родители, у мамы моей случился микроинфаркт и началась очень серьезная болезнь, которая в конце концов и привела к ее преждевременной смерти.
Весь курс встал на нашу защиту, письмо написали, что протестуют против решения ректората. И это в те времена!
Ректором тогда был Александр Васильевич Свешников. И он поначалу попытался нас восстановить. Было общее собрание, и он сказал:
— Давайте так. Если вопрос не будет подниматься на районной конференции, то мы тихо, без лишнего шума восстановим. Ну не в колхоз же, действительно, ребят отправлять, и не в армию — руки будущим музыкантам надо беречь.
Но нашелся среди наших однокурсников один «принципиальный» (он, видимо, хотел, чтобы на него обратили внимание), который вышел к сцене и сказал:
— Нет, наши коллеги наказаны незаконно, и мы не должны закрывать на это глаза.
Что оставалось делать Свешникову?! Он встал и говорит:
— В то время, когда все нормальные люди в колхозе помогают убирать урожай, эти, понимаете, поехали в Сочи отдыхать! Без разрешения!
Ну, и нас окончательно исключили.
И еще месяц! Он стоил огромных нервов, доходило до мыслей о самоубийстве. Переживали страшно. Мой папа был все время в Москве, он ходил и к ректору, и ко всем проректорам, и к декану. У него тогда даже ноги стали отниматься. Потом он нередко любил повторять: «Да, Москва слезам не верит».
И Дружинин тоже ходил везде и убеждал, что меня не надо исключать, но поскольку Федор Серафимович сам был студентом, когда Свешников уже был ректором, то тот спокойно мог сказать ему:
— Федя, закрой дверь с той стороны.
Это очень важно — что многие за нас просили. Профессор Григорян ходил, Милица Давыдовна Штерн. Я так думаю, что в ректорате понимали несправедливость исключения, но им надо было сделать процесс восстановления показательным! Наконец Свешников вызвал родителей и нас и сказал:
— Все, с сегодняшнего дня вы вновь студенты Московской консерватории.
Назавтра он улетал со своим хором в Японию, и ему, похоже, вопрос этот хотелось решить до вылета.
* * *
С Дружининым связаны и другие хорошие воспоминания. Вот, например, я спрашивал его — жениться мне или нет. А он ответил:
— Знаешь, дорогой, Наташенька замечательная, она мне очень нравится, женись по чувству, а будешь работать честно, тебе от Бога и приложится.
Вот фраза! По-моему — прекрасная. Позже Дружинин был у меня на свадьбе тамадой и одновременно единственным взрослым человеком, которого я пригласил.
Собственно, это была первая свадьба — молодежная, студенческая. А потом их оказалось несколько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
К семнадцати годам я начал понимать, чем отличается классика от бита, рока, джаза. Может быть, иногда человек просто подводит теорию под свои поступки. Не знаю. Но в ту пору мне наконец открылось, что классика не имеет «потолка» в отличие от того, чем я увлекался. Думаю, только классическая музыка полностью адресуется духовному миру. «Кайфы» — это другая сфера. Конечно, высокий джаз может прорваться в область духовной жизни, но в целом адрес его иной.
А потом я услышал запись альтиста Федора Дружинина. Красота звучания инструмента поразила меня. Я впервые заинтересовался альтом всерьез. Даже начал готовиться к республиканскому конкурсу. И вот тут случились те главные события, о которых я хотел рассказать.
Первое — конкурс скрипачей в Киеве. Он совпал с окончанием школы. На конкурсе у меня не было соперников просто потому, что я был там единственным альтистом. Но мое выступление понравилось, и меня наградили почетным дипломом наравне со скрипачами.
Второе — мне посчастливилось побывать на концерте выдающегося скрипача Иегуди Менухина, гастролировавшего во Львове. И это утвердило меня в решении поступать именно в Московскую консерваторию. Где еще можно было регулярно слушать самых выдающихся музыкантов современности?!
Мама сохранила мое старое школьное сочинение, а папа нашел и даже опубликовал фрагмент из него:
«Главным в жизни человека является стремление к достижению поставленной цели. Поступки человека оцениваются по их нравственности и целеустремленности… Музыка — мое увлечение. Мой идеал — большой музыкант-исполнитель. Все мои стремления связаны с моим идеалом. Это и есть цель моей жизни».
К этому остается только добавить — шел 1971 год. Восемнадцатый год моей жизни. Позади оставался любимый Львов, любимая мама, любимые друзья и любимая музыкальная мама — Зоя Мерцалова, моя наставница, которой я обязан постановкой рук. Впереди была Москва, консерватория и Федор Серафимович Дружинин, к которому я собирался поступать.
Мой друг Игорь Сулыга, замечательный ударник, с которым мы вместе играли в бит-группе во Львове, уехал в Москву и учился на альте у Федора Дружинина. Игорь-то и рассказал мне, что существует такой профессор, тогда еще доцент, и что он самый лучший. И я решил поступать к нему. Когда мне было 14 лет, мама привозила меня в Москву «к какому-нибудь альтисту». Потом оказалось, что как раз Федор Серафимович меня и слушал, я ему очень понравился, и он сказал маме:
— Прекрасный мальчик, но что вы хотите? Он же еще маленький.
Мама говорит:
— Ну, может, в ЦМШ?
Федор Серафимович:
— Понимаете, ЦМШ — это значит интернат, но, раз его так хорошо учат, пусть он еще дома поживет и приезжает сразу в консерваторию.
Я считаю, что это был очень мудрый совет. Так тогда и сделали. Мы даже не знали имени нашего советчика — просто доцент в Москве так сказал.
Как уже говорилось выше, в девятом классе я начал играть в симфоническом оркестре Львовского политехнического института, вместе с которым и приехал на гастроли в Москву. В день приезда Федор Дружинин давал концерт в Малом зале консерватории. Я никогда не забуду Сонату «Арпеджионе» Шуберта в его исполнении. В антракте концерта я встретил в коридоре ректора Львовской консерватории Зенона Алексеевича Дашака. Он спрашивает:
— А ты что здесь делаешь?
— Да вот, случайно оказался, — отвечаю.
Он:
— Быстренько, быстренько!
Взял меня за руку и — к Борисовскому, родоначальнику русской альтовой школы, профессору кафедры альта Московской консерватории.
— Вот, Вадим Васильевич, мальчик, о котором я вам говорил.
Тот:
— А, очень хорошо. Завтра в девять утра жду вас.
Была неловкость, но я пошел, и в результате десять дней подряд, каждый день, Борисовский со мной занимался. Потом во время школьных каникул я дважды ездил к нему в Москву на консультации. Брал у него уроки. И, естественно, поступал уже к нему.
Приехал я в Московскую консерваторию со своим первым фабричным альтом, купленным за 97 рублей, и — редкий случай — получил пятерку с плюсом по специальности. Вадим Васильевич поздравил меня с поступлением в консерваторию и сказал, что уезжает на дачу. А специальность — это только первый экзамен. После него еще много разных других экзаменов. Нужно было набрать проходную сумму баллов.
— Извините, Вадим Васильевич, вы поздравили меня с первым экзаменом?
— Что сказал, то сказал, дорогой мой.
И уехал. Только потом я осознал силу этого человека. Он, видимо, просто сказал в ректорате, что вот очень талантливый мальчик ко мне поступает, я его беру в свой класс. И все.
Дальше я писал сочинение. Это был, по-моему, последний экзамен. Ну совсем у меня ничего не клеилось. Музыкальные предметы я сдавал с шиком, всем писал диктанты и задачи по гармонии, потому что делал за полторы минуты то, на что давалось два часа.
А вот обычное сочинение — никак!
Уже подходят, а у меня почти пустой лист, я с ужасом думаю, что провалил этот экзамен, не поступлю в Московскую консерваторию, — тут же перед глазами мама, дедушка, профессор и все. На нервной почве пишу: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». И тут понимаю, что это ведь Маяковский. А у меня тема — «Ленин в творчестве Горького». Что делать? И я добавляю: «…писал Горький».
И что вы думаете? Четверку получил! Борисовский был прав, когда поздравлял меня с поступлением в консерваторию после первого экзамена.
Через год Вадим Васильевич умер, и я оказался в классе Дружинина. Конечно, замечательно, что он меня взял, но через год или два в наших отношениях возникла напряженность, и я перестал к нему ходить. Дело в том, что были вещи, которых я не мог принять. И он в конце концов не выдержал и при полном классе сказал:
— Так, если я тебе нужен — ходи, если я тебе не нужен — можешь не ходить на уроки.
Стало абсолютно тихо. Я собрался и сказал:
— Я сейчас уйду, но не потому, что вы мне не нужны, а просто из сегодняшнего урока ничего хорошего уже не выйдет.
И ушел. После этого не ходил к нему весь семестр, прятался по коридорам, когда видел, что он идет. Занимался сам. И однажды мы с ним все-таки неожиданно столкнулись в консерватории. Дружинин спросил:
— Что-нибудь случилось?
— Нет.
— Родители живы-здоровы?
— Да.
— Ты что, уезжал?
— Нет.
— Но ты завтра придешь на специальность?
— Да.
— Я тебя жду.
Я пришел, сыграл, и он сказал:
— Ну что ж, благословляю. Если так и на экзамене сыграешь, чистая пятерочка будет. Молодец.
Это была Концертная пьеса Джордже Энеску. Очень понравилось, как я сыграл на экзамене, профессору Михаилу Никитовичу Тэриану. Оказывается, он всю жизнь ненавидел это произведение и теперь не просто принял его, а полюбил. Федору Серафимовичу было очень неловко, потому что только он и я знали, что все это я сделал сам. Хотя он был вправе и не допустить меня до этого экзамена, если бы захотел навредить.
Вообще я о Дружинине могу говорить только в превосходных степенях. Он потрясающий педагог и очень много мне дал. До Москвы я умел играть на инструменте так, как умел. Что касается эмоций, которые ты вкладываешь в свое исполнение, так этому тоже научить практически невозможно, потому что эмоциональная сфера — от природы и от родителей, а не от консерватории. А вот звук, логика развития фразы, ощущение формы и, самое главное, ВКУС!!! — это Федор Серафимович. Вкус аристократического исполнителя, а не плебея… У Дружинина это всегда присутствовало — в речи, в том, как он выражал свои мысли. Федор Серафимович — эстет, и к этому сам стремился всегда. Я многому у него научился, хотя многое переосмыслил по-своему. Так, краски звука я старался услышать внутри себя сам, а дальше — пытался воплотить их в разучиваемых с профессором сочинениях. И пожалуй, это самое главное.
Вообще нельзя забывать, что кто-то должен быть кумиром для студентов, герой должен быть. У скрипачей был Давид Ойстрах. А ведь когда я учился, Борисовский сам уже не играл, а выступал только Дружинин. Он исполнял сонаты Онеггера и Хиндемита, Тринадцатый квартет Шостаковича, затем, конечно, его Сонату. В общем, в то время, когда я учился, концерт Дружинина был событием. Концертом АЛЬТИСТА!
И все равно я в его классе был чужаком. Он меня, с одной стороны, любил, это ясно, и ему льстило, что у него такой студент, а с другой — не чувствовал своим учеником в полной мере. Тем не менее, когда меня выгоняли из консерватории, он активно заступился.
Выгоняли меня из-за наглого подлога. История такова. Когда я был на первом курсе, впервые в Камерном театре была поставлена опера Дмитрия Шостаковича «Нос». Дирижером был Владимир Дельман. Потом в некоторых изданиях ошибочно писали, что дирижировал Геннадий Рождественский. Там работали очень сильные студенты. То, что меня пригласили, было очень большим делом: и финансово, и престижно, а главное, конечно, интересно. У меня была очень трудная оркестровая партия. Позже, в сентябре, в начале моего второго курса, спектакль повезли в Сочи.
Мы уехали (нам показали общее разрешение на выезд, освобождающее от лекций). А уже там, в Сочи, выяснилось, что бумага фиктивная. Никакого разрешения на самом деле не было. В Сочи — бархатный сезон, обратных билетов не достать, но мы кто как мог, чуть ли не пешком вернулись в консерваторию. И двенадцать человек тогда исключили. Шум в консерватории был невообразимый. Восемь человек духовиков по протекции комсомольской организации восстановили, со строгими выговорами. А четверых, это были струнники: я, Толя Гринденко (сейчас он руководит хором «Древнерусский распев»), Лариса Колчинская и Славик Чижик — восстановить отказались. Почему же за нас не поручился комсомол?
Толя Гринденко в свое время, путешествуя по Туркмении, случайно перешел границу с Афганистаном и ночью развел костер на нейтральной полосе. Утром проснулся, а на него направлен штык пограничника с той стороны. Ну, вернули его, правда, он пару дней просидел в КПЗ. Тогда он срочно был отчислен из консерватории задним числом — якобы в момент перехода он уже не был студентом. Но Андропов лично заставил восстановить Толю со строгим выговором. Понятно же было, что это — дурацкий случай: человек не будет специально разводить костер на нейтральной полосе!
Чем же провинился я?
В общежитии я жил в одной комнате с Юрой Лисицыным, теоретиком по специальности. У него была больная печень, и поэтому он постоянно пил «Нарзан». Я практически вообще не пил спиртного. Тем не менее наш шкаф ломился от пустых бутылок из-под «Нарзана», которые были один в один похожи на бутылки из-под пива или какой-нибудь дешевой бормотухи. В результате помощник проректора по административной работе решил, что мы «киряем по-черному», и объявил выговор только из-за того, что начиналась очередная кампания по борьбе с алкоголизмом.
Про остальных я не помню, но в целом за всеми нами водились какие-то грешки, и нас решили не оставлять в консерватории. Дальше были сплошные нервы. Приезжали родители, у мамы моей случился микроинфаркт и началась очень серьезная болезнь, которая в конце концов и привела к ее преждевременной смерти.
Весь курс встал на нашу защиту, письмо написали, что протестуют против решения ректората. И это в те времена!
Ректором тогда был Александр Васильевич Свешников. И он поначалу попытался нас восстановить. Было общее собрание, и он сказал:
— Давайте так. Если вопрос не будет подниматься на районной конференции, то мы тихо, без лишнего шума восстановим. Ну не в колхоз же, действительно, ребят отправлять, и не в армию — руки будущим музыкантам надо беречь.
Но нашелся среди наших однокурсников один «принципиальный» (он, видимо, хотел, чтобы на него обратили внимание), который вышел к сцене и сказал:
— Нет, наши коллеги наказаны незаконно, и мы не должны закрывать на это глаза.
Что оставалось делать Свешникову?! Он встал и говорит:
— В то время, когда все нормальные люди в колхозе помогают убирать урожай, эти, понимаете, поехали в Сочи отдыхать! Без разрешения!
Ну, и нас окончательно исключили.
И еще месяц! Он стоил огромных нервов, доходило до мыслей о самоубийстве. Переживали страшно. Мой папа был все время в Москве, он ходил и к ректору, и ко всем проректорам, и к декану. У него тогда даже ноги стали отниматься. Потом он нередко любил повторять: «Да, Москва слезам не верит».
И Дружинин тоже ходил везде и убеждал, что меня не надо исключать, но поскольку Федор Серафимович сам был студентом, когда Свешников уже был ректором, то тот спокойно мог сказать ему:
— Федя, закрой дверь с той стороны.
Это очень важно — что многие за нас просили. Профессор Григорян ходил, Милица Давыдовна Штерн. Я так думаю, что в ректорате понимали несправедливость исключения, но им надо было сделать процесс восстановления показательным! Наконец Свешников вызвал родителей и нас и сказал:
— Все, с сегодняшнего дня вы вновь студенты Московской консерватории.
Назавтра он улетал со своим хором в Японию, и ему, похоже, вопрос этот хотелось решить до вылета.
* * *
С Дружининым связаны и другие хорошие воспоминания. Вот, например, я спрашивал его — жениться мне или нет. А он ответил:
— Знаешь, дорогой, Наташенька замечательная, она мне очень нравится, женись по чувству, а будешь работать честно, тебе от Бога и приложится.
Вот фраза! По-моему — прекрасная. Позже Дружинин был у меня на свадьбе тамадой и одновременно единственным взрослым человеком, которого я пригласил.
Собственно, это была первая свадьба — молодежная, студенческая. А потом их оказалось несколько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24