И я его очень хорошо понимаю. Для него правда и принципиальность в том и состояли: он знает, что сегодня не будет того концерта, той музыки, того контакта, которых от него ждут. Да, может быть, нетактично, неуважительно, как хотите, но — честно. Он сам себе говорит: я чувствую, надеюсь, что завтра это проснется, но сегодня этого нет.
Он не любил заштампованность, клише. Были годы, когда мы с ним много играли одну и ту же программу. И когда казалось, что сделали все возможное — хотя чем дальше, тем сложнее и тяжелее задачи, которые возникали и накапливались во время репетиций, — вдруг возникала идея прекратить гастролировать с этой программой. Понятно, что мы могли открыть еще много нового, но в то же время концерт ради концерта был уже неинтересен. Концерт как высшая творческая ступень — вот что волновало. Сцена давала возможность довести до максимума творческую температуру, а просто повторять достигнутое было скучно. В этом смысле Рихтер был самим воплощением творчества. …Вспоминаются гастроли во Франции и фестиваль в Рок-д'Антероне. За два часа до выхода на сцену он мне сказал:
— Юра, вы знаете, я эту сонату Гайдна больше не хочу играть. Вы не можете послушать — я несколько сонат начну, сыграю, а вы послушайте, какую мне сейчас выучить.
— В каком смысле выучить? — не понял я. — Через два часа концерт!
— Ну, я же по нотам буду играть.
Он сыграл, и я говорю:
— Вот эта тема мне очень нравится. Вообще, все замечательные. Но эта — лучше всех!
Он сказал:
— Хорошо.
И я как бы перестал там присутствовать. Он мгновенно ушел в изучение этой сонаты и через два часа открывал наш концерт именно ею. Потом уже выходил я, и мы вместе играли сонаты Хиндемита и Шостаковича.
Рихтер ставил перед собой такие задачи всю жизнь. Есть знаменитый случай, когда он сыграл Нейгаузу какую-то сонату Скрябина вечером накануне консерваторского конкурса имени Скрябина. Нейгауз его очень похвалил. А назавтра на конкурсе он исполнил совсем другое сочинение, не то, которое играл Нейгаузу. Объяснил это тем, что раз Нейгауз не стал критиковать его исполнение и ему очень понравилось, то играть еще раз уже не имеет смысла, и поэтому он всю ночь учил другое произведение, чтобы победить вчистую.
Я не считал, сколько раз мы с Рихтером сыграли Сонату Шостаковича, но вот что заметил: она не мельчала. Он мог бесконечно погружаться в глубь композиторской идеи, и, к счастью, у меня не было ощущения, что я торможу его продвижение по этому пути. Наоборот, он увлекал меня за собой. И так — во всем, что он исполнял.
В студенческие годы я был свидетелем двенадцати концертных исполнений подряд Камерного концерта для фортепиано, скрипки и тринадцати духовых инструментов Альбана Берга, так как переворачивал Святославу Теофиловичу страницы. Признаться, в первый раз мне это сочинение было непонятно. И во второй раз оно воспринималось тяжело, потом лучше, лучше — и мне показалось, что в седьмой раз они сыграли его просто божественно, дальше некуда, дальше может быть только хуже. Ничего подобного! Самым лучшим было двенадцатое исполнение. В чем же оно улучшалось, вот загадка. Качество давно было стопроцентное, и продуманность, и степень отдачи — все было максимальным… Он какой-то был бездонный, Рихтер…
Она упала на колени прямо в лужу и сказала: «Слава, ты меня убиваешь…»
Как-то в Париже Святослав Теофилович предупредил, что он не хотел бы, чтобы во время концерта его фотографировали из зала со вспышкой, это его отвлекает. Но когда он вышел на сцену, в момент поклона увидел по пояс торчавшего из оркестровой ямы фотографа, который готовился его снимать. Рихтер, поклонившись, приблизился к нему, опустился на корточки и шепотом сказал: «Вы знаете, я просил, чтобы фотографа не было». Он был очень тактичным человеком и невероятно боялся обидеть кого-либо, что не исключало твердости — его позиция была принципиальна, хотя и шла вразрез с общепринятым мнением. Фотограф же, молодой парень, ответил, что он получил разрешение дирекции, поэтому, мол, все в порядке.
— Да нет, не в дирекции дело, — продолжил Рихтер, — это я просил, чтобы не было фотографов, я лично, поэтому прошу вас уйти.
— Нет, нет, у меня разрешение дирекции, это моя работа, я останусь.
— Ну, в таком случае уйду я.
Фотограф ничего не ответил, была пауза, после чего Рихтер развернулся и ушел со сцены. Далее я прямо вижу, как это произошло. Он снял с вешалки свой плащ, вышел на Елисейские поля… Моросил дождик, он прошел несколько сотен метров, и тут его догнала мадам — это была его многолетняя представительница в Париже, упала на колени прямо в лужу и сказала: «Слава, ты меня убиваешь! Сейчас будет скандал! Зал ждет! Я тебя умоляю, прости! Я понимаю, что случилось!» — И что, вы вернулись? — спросил я.
На что он мне ответил:
— Юра, но это же женщина! Причем, представляете, на коленях, прямо в луже. Да, я вернулся. Но сказал, что сделаю это при одном условии: если она выйдет на сцену и расскажет, что произошло, потому что опять все будут говорить, что Рихтер сумасшедший или все время придумывает какие-то фокусы. Я же просил, чтобы не было фотографов, его и не должно было быть.
В результате он вернулся, дама вышла на сцену, объяснила ситуацию, публика стала свистеть, бросать в нее чем-то — как же так, вы обидели такого артиста! После этого начался концерт. Рихтер отыграл, а потом, уже в артистической, услышал шум и крик в коридоре, выглянул и увидел, что бьют этого фотографа. Ну, и тут уж — тоже типичный Рихтер — заступился за него.
Это нам кажется, что он чудак, а на самом деле Рихтер был очень последовательный и принципиальный человек.
Например, однажды он приехал в Швейцарию играть с Ойстрахом сонаты Бетховена для скрипки и фортепиано. А Ойстраху швейцарцы не дали визу, то есть был выезд из Союза, но не было визы въездной, швейцарской. Рихтер несколько дней подряд намекал — нам надо репетировать, где же мой скрипач Ойстрах? Он вообще считал Ойстраха лучшим скрипачом мира. Существует фотография, подписанная Рихтером: «Лучшему скрипачу Давиду Ойстраху».
Ойстрах так визы и не получил, не приехал. Тогда обратились к Рихтеру:
— Вы позавчера играли сольный концерт. Почему бы вам не заменить и этот концерт на сольный, раз нет Ойстраха?
— Но это же вы, организаторы, не добились, чтобы он получил визу, а я приехал сюда играть сонатный вечер с Ойстрахом, и если его нет, то я не буду играть.
Мало того, он не просто не сыграл — он не играл очень много лет в этом городе. Самое удивительное, что через год Ойстрах прекрасно играл там свой сольный концерт уже без Рихтера.
В следующий раз подобная история могла случиться и со мной. Но Святослав Теофилович, видимо, решил действовать сам, ни на кого не надеясь. Это произошло в самом начале моей карьеры.
Должны были состояться гастроли во Франции. Но, как выяснилось позже, за некоторое время до этого я стал невыездным. Почему? Потому что пришло официальное приглашение в Министерство культуры СССР от Герберта фон Караяна с просьбой направить меня к нему в оркестр Берлинской филармонии концертмейстером группы альтов. То есть предлагался контракт. Однако в те времена это не поощрялось. Вернее, поощрялось для дружественных нам стран. Но, как известно, Западный Берлин к таковым не относился. Поэтому перед гастролями с Рихтером мой паспорт придержали. И он выдвинул ультиматум: если не едет Юрий Башмет — гастроли не состоятся и, мало того, в знак протеста он два года не будет давать концерты в Москве.
Об этом Нина Львовна рассказала мне уже в поездке, когда власти таки вынуждены были уступить и разрешили выезд. Дальше я опять стал выездным — раз вернулся из Франции с Рихтером, значит, не собираюсь убегать. Тем более что по распределению я получил место педагога Московской консерватории, ассистента профессора Дружинина. Так что, в общем, был уже устроен. В отличие от многих моих коллег я с легкостью отделался от штампа «невыездного» и даже узнал об этом много позже.
Или, например, Рихтер одиннадцать лет не выступал в «Ла Скала».
Когда-то у него был здесь очень удачный концерт. Он сам это говорил, а так он говорил редко, и если утверждал, что это был удачный концерт, то, по шкале Рихтера, это стопроцентно. Итак, Святослав Теофилович был очень доволен тем концертом и играл много «бисов»: раз люди так аплодируют и так просят, а у него такой подъем и все получается, он счастлив сегодня и может сразу дать еще один концерт… И вот когда он пошел играть пятый или восьмой «бис», то вдруг увидел, как рабочий сцены, открывая занавес, выразительно посмотрел на часы. (Не заметить этого рабочего было трудно, у него была яркая красивая форма — черного цвета и на груди мощные цепи.) Рабочий, конечно, ничего не сказал, но и так было ясно — мол, сколько же можно играть, домой пора!
Рихтер развернулся, ушел и одиннадцать лет не выходил на эту сцену. Я это знаю, потому что мы с ним играли в «Ла Скала» ровно через одиннадцать лет. Он сделал исключение для Квартета Бородина. Ниночка Львовна ему объяснила, что, если он не сыграет, Квартет Бородина потеряет свой концерт.
Он:
— Ну вот, опять я под нажимом, вынужден идти на компромисс!
И пошел на этот компромисс. Но прессе об этом никогда не рассказывал.
Похожий случай был в Ереване, когда я там гастролировал еще в далекое советское время. Гастроли были очень удачные. Меня хорошо принимали и после концерта повезли в горы угощать. Жарились шашлыки, произносились тосты, и директор филармонии обратился прямо ко мне:
— Дорогой, ты должен спасти армянский народ. Почему Рихтер так обижает нас, уже двадцать два года не приезжает в Армению? Я знаю, ты с ним выступаешь. Дорогой Юрий, ты должен привезти Рихтера в Ереван.
Я сказал, что поговорю со Святославом Теофиловичем, но заранее не могу обещать, что мне что-то удастся. Расскажу, как здесь замечательно, как принимают, как здесь любят музыку… Что и сделал. Когда же спросил Рихтера: «Зачем вы обижаете армянский народ?», он ответил:
— Юра, вы знаете, была такая история. Я как-то играл в Ереване, концерт удался, и я играл много «бисов». Когда собирался играть пятый «бис» и уже поднял руки, кто-то сзади тронул меня за плечо. Я испугался, повернулся, там стояла миловидная девушка, которая обратилась к залу: «Так, все комсомольцы быстро на комсомольское собрание!» Я ударил кулаками по клавиатуре и ушел. С тех пор двадцать два года не играл в Армении.
— Ну хорошо, это была молодая дурочка, но ведь она была винтиком огромной системы. Ну простите их, ведь столько лет прошло!
— Да, мы поедем туда вместе, — отвечает мне Рихтер, — но только когда там сменится министр культуры.
— Почему?!
— Потому что нынешний министр культуры и есть та самая девушка.
Вот это было да! Он, который никогда не интересовался, кто есть кто, вдруг откуда-то знает такие подробности. Позже я не раз замечал, что он располагает какой-то невиданной информацией о самых разных вещах.
Он обожал звенигородский Посад. Место, где всего пятьдесят человек может вместиться в зал музыкальной школы. Это было счастливое время фестиваля «Посадские вечера», который он проводил летом с Олегом Каганом, Наташей Гутман и их общими друзьями. В этом фестивале помимо взрослых участвовали и их дети — совсем юные музыканты, которые еще только учились или оканчивали Центральную музыкальную школу. Для Рихтера вообще была очень важна атмосфера, когда люди — все — находятся в совместном «полете», когда царят творчество и любовь к музыке.
Не так ли было и на «Декабрьских вечерах» в Москве? Часто раздавались упреки, что они, мол, для элиты и туда многие не могут попасть. Да, с одной стороны, это так. А с другой, Рихтер прекрасно понимал, что настоящее большое искусство классической музыки требует как раз камерности. Музыкальные вечера в Музее изобразительных искусств как раз такими и были. И не стоит забывать: их все же снимало телевидение, так что видела вся страна.
Рихтер считал, что лучше записывать «живые» концерты, чем делать запись в студии. И вот на одном фестивале, где он был артистическим директором, запретили делать запись нашего концерта. Нельзя, мол, и все! А когда мы вышли на сцену, оказалось, что стоят чужие микрофоны, видимо ангажированные устроителями фестиваля. Тут Рихтер так разозлился, что сломал их прямо на глазах у всей публики. Я подумал — сейчас отменят концерт. Стал его успокаивать, говорю:
— Да боже мой, отставили в сторону, и все нормально.
Потом руки дрожали и у него, и у меня. Нерв был большой.
А однажды я опоздал на концерт из-за болезни. Это было в Монпелье, на фестивале, который проводило «Радио Франс». Я задержался на полтора часа, потому что просто не мог двигать рукой, поехал к врачу. Врач привел меня в более-менее рабочее состояние, было больно, но я все же мог играть.
Когда мы на автомобиле буквально влетели на площадь, выяснилось, что публика не разошлась, а уселась за столиками кафе рядом. Сидели и ждали, потому что «Радио Франс» передавало постоянно: прямая трансляция задерживается, так как один из артистов по уважительной причине опаздывает, начало трансляции будет тогда-то.
Приезжаю. Душа болит, совесть мучает — боже мой, заставить Рихтера ждать! Это катастрофа! И вообще — сорвать концерт, прямая трансляция — ужасно!
Влетаю за кулисы, он стоит в углу. Я говорю:
— Ради бога простите! Ради бога!
И тут же начинаю открывать футляр.
Он мне:
— Юра, я волнуюсь, вы же не атлант. Вы сможете играть?
— Да. Я для этого и ехал. Простите, извините, я вам очень благодарен, что вы…
И в ответ:
— Ну-у, я просто за вас волнуюсь. Конечно, мы будем играть!
Так всегда: казалось, он может отреагировать резко — и будет прав, а он отнесся по-доброму, все понял и посочувствовал.
Дальше было очень смешно. Мы вышли на сцену. Там, оказалось, был сделан настил, и для меня оставалось очень мало места. Когда мы начали играть, какой-то человек пошел с видеокамерой по центральному проходу к сцене, повернул, и я понял, что, если сейчас Маэстро увидит этого типа, никакого концерта не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24