А он молчит и все стоит. Нина Львовна опять:
— Ну, пойдемте, пойдемте, что же вы остановились? — И чуть-чуть его подталкивает.
И тут Святослав Теофилович наконец говорит:
— Ну, я же еще с Юрой не попрощался! — И так медленно повернул голову…
Я к нему еще раз подошел. Мы поцеловались. Вот так мы с ним и простились…
С уходом Рихтера я потерял главное — критерий жизни. Если хотите, он был для меня «живым примером». Так же, как когда-то моя мама. Ее уже давно нет, а критерий остался. Он не исчезает. Я надеюсь, что и связь с душой Рихтера не прервется.
«Дары волхвов»… или «Декабрьские вечера»
Рассказ о «моем Рихтере» был бы предательски неполным, если бы я не включил в книгу специальный сюжет о «Декабрьских вечерах». И не только потому, что по предложению Ирины Александровны Антоновой и Нины Львовны Дорлиак и с одобрения, конечно, всего Совета музыкальных вечеров я унаследовал этот фестиваль, принял эстафету от Мастера. Главное — что буквально с того дня, как я вошел в дом Рихтера и Дорлиак, декабрь стал моим любимым месяцем в году. Уже много лет я выстраиваю свою гастрольную жизнь так, чтобы декабрь проводить в Москве.
За двадцать лет название «Декабрьские вечера» стало в Москве настолько привычным, настолько велика их популярность, что можно было бы не тратить лишних слов. И все-таки мне хочется напомнить одну историю, сославшись на воспоминания Ирины Александровны Антоновой, давшей, быть может, первый толчок к зарождению этого уникального фестиваля.
Летом 1981 года Святослав Теофилович пригласил Ирину Александровну посетить концерты организованного им во Франции, в Туре, фестиваля. Она рассказывала, что ее поразило придуманное им действо, и, может быть, более всего — необычность самого места проведения его. Можете себе представить средневековый деревянный амбар, построенный в ХШ столетии в виде концертного зала, с чудной акустикой, которой нисколько не мешали ухающие время от времени совы, обитающие в его конструкциях. Тогда же родилась идея проведения музыкального фестиваля Рихтера в Москве.
Но где же? Конечно, в Пушкинском музее! Фестиваль состоялся в том же году. Рихтер придумал название «Декабрьские вечера». А Ирине Александровне хотелось — «Дары волхвов» (на Волхонке ведь…). Но Святослав Теофилович сказал: «Нас не поймут. Не то время».
Никого не хочу обидеть, но и сегодня, как мне кажется, мало тех, кто понял и оценил всю оригинальность замысла Рихтера. Для этого, наверное, действительно надо обладать как даром видения, так и даром слышания.
«Декабрьские вечера» — это не просто концерты в музейных залах, что делают многие. Это специально подготовленные тематические программы, в основе которых поиск созвучий музыки и живописи. Это не сопоставление, а некая полифония и в конечном счете взаимообогащение этих двух видов искусства.
Этот принцип получил наиболее удачное воплощение на четвертых «Декабрьских вечерах», посвященных музыке ХХ столетия. Ее представляли шесть композиторов: Стравинский, Прокофьев, Шостакович, Барток, Хиндемит и Бриттен. На выставке — книжная графика Матисса, которую сам художник называл «пластическим эквивалентом стиха». Если прибавить к этому вечер европейской поэзии ХХ столетия и сценические постановки оперы Бриттена «Поворот винта» и «Истории солдата» Стравинского, можно считать, что принцип синтеза был осуществлен полностью.
Ирина Александровна была душой и одновременно мотором всего происходящего. Без нее Святослав Теофилович, может быть, и не решился бы открыть такой фестиваль. Истории известны попытки соединить различные виды искусств. Скрябин пытался выражать свои образы с помощью звука и цвета; Чюрленис искал пути к соединению музыки и живописи.
Святослав Теофилович тоже не просто любил живопись, он, как и Чюрленис, сам писал картины. Поэтому вполне логично воплощение его фантазий в этом фестивале. «Декабрьские вечера» уникальны — не только для Москвы и даже для России, но и для всего мира. Я все-таки в течение многих лет гастролирую, участвую практически во всех фестивалях разных стран, но такого не встречал.
Сегодня я, альтист, взвалил на свои плечи невероятно ответственную ношу. И очень тяжелую. Это, конечно, почетно, но я же все равно не могу быть Рихтером. Рихтер был и есть один. Но для того, чтобы дело продолжалось, кто-то же должен… Мне кажется, самое главное, что фестиваль живет! Да, без Рихтера, его никто не заменит, но планка фестиваля ни в коей мере не опустилась. Взять хотя бы двадцатый фестиваль — он был абсолютно звездный. Роберт Холл, Питер Шрайер, Гидон Кремер и, конечно, все те, кто постоянно участвует в фестивале: Наталья Гутман, Квартет Бородина, Виктор Третьяков.
Наследие Рихтера живо. Фестиваль, его детище, — невероятно важная часть музыкальной жизни страны и ее столицы. Зритель приходит в Храм, где с потрясающим вкусом подобраны темы и сочетания разных искусств — живопись, музыка, поэзия.
При Рихтере иногда ставили и оперы, но чаще предпочтение отдавалось камерному музицированию. Святослав Теофилович постоянно искал такие камерные формы, чтобы контакт исполнителя и слушателей был теснее. Поэтому первый ряд в зале расставлялся полукругом, а некоторая часть публики даже сидела на сцене.
Я помню, однажды Святослав Теофилович составил программу из произведений разных композиторов на темы Паганини. И сделал такой немного театральный жест — он обратился в зал: «А кто-нибудь здесь есть, кто мог бы сыграть самого Паганини?» Вышел очень молодой тогда Сережа Стадлер, достал скрипку и исполнил «Каприс» Паганини. А дальше был уже и Шуман, и Лист на эту же тему.
Сегодня я испытываю ностальгию по тем декабрьским дням, когда все были живы и весь месяц были поглощены только этой идеей. Мы жили одним только фестивалем. Закрытие его традиционно проводилось 30 декабря. И я помню, что 31-е вдруг оказывался пустым днем, и тут мы с Олегом Каганом вспоминали, что у нас дома нет елки. Тогда ее нелегко было достать. Стояли огромные очереди. Как правило, мы все же к семи-восьми часам вечера, уже не знаю, каким чудом, доставали две елки. Однажды это было на путях в километре от Киевского вокзала, в страшном каком-то месте, где ночевали рабочие, приехавшие с Украины… Они, видимо, на каких-то остановках в пути срубали несколько елок и таким образом зарабатывали. На следующий год мы елки еще где-то находили. И так года три-четыре подряд как минимум.
Декабрь всегда воскрешал в памяти школьные годы, когда мы к чему-то готовились, когда нас всех объединяла некая идея. Вот так все крутилось вокруг Рихтера, все были вовлечены и увлечены. Теперь это ощущение творческой декабрьской круговерти у меня уже в крови. И я точно знаю: в декабре хочу быть в Москве, на «Декабрьских вечерах».
Конечно, можно очень много и долго вспоминать о том, что, собственно, происходило в эти дни. Жизнь! Была жизнь! Другой цвет, другой запах. И постоянное ощущение влюбленности. Весь декабрь!
«Виктор Викторович — это значит победитель победителей»
Все началось с Виолочки Ерохиной. Ее действительно звали Виола, что значит «альт». Работала она у нас в классе альта аккомпаниатором, и именно она сопровождала меня на конкурс в Будапешт. Виола -жена замечательного пианиста Миши Ерохина, который много лет выступал вместе с Виктором Третьяковым. Я частенько бывал в доме Ерохиных, дружил с ними.
И вот однажды Миша мне говорит, что Витя Третьяков, человек невероятной скромности, просил намекнуть — именно так: намекнуть, а не предложить, что он хочет поиграть со мной камерную музыку Брамса. И как, дескать, я к этому отнесусь. Представляете?!
Здесь мне придется опять прервать линию своего повествования и вспомнить несколько историй о Вите Третьякове и о том, как он стал кумиром для всех и меня в том числе.
Первым музыкальным инструментом Виктора Третьякова, по его собственным воспоминаниям, были крышки от кухонных кастрюль. На них он играл в «шумовом» ансамбле под руководством своего отца Виктора Васильевича Третьякова, трубача военного оркестра. Это происходило во время летних учений в полевых лагерях, куда отец брал с собой будущего скрипача.
Семья Третьяковых жила в Иркутске. Отец сам выучился играть на трубе и был прекрасным резчиком по дереву. Мать, Евдокия Григорьевна, в молодости играла на гитаре и пела в церковном хоре. Она-то и отвела мальчика в музыкальную школу, когда ему исполнилось семь лет. Хотела записать сына в фортепианный класс, но первым, кто встретился ей в школе, был скрипач Ефим Гордин. Он сказал:
— Пойдемте, я послушаю вашего сына.
Оказалось, что у Вити прекрасный слух и подходящие для скрипки руки. И Гордин предложил мальчику заниматься у него. С первых же занятий Гордин увидел, что музыкальные данные ребенка незаурядны, и принялся писать письма всем авторитетным московским музыкантам, чтобы устроить ученика к самому лучшему педагогу. Единственным, кто откликнулся, был известный преподаватель Московской консерватории, воспитавший многих замечательных скрипачей, Юрий Янкелевич.
Спустя много лет он вспоминал, что перед ним стоял маленький, худенький сероглазый мальчик лет восьми с копной светлых волос.
«Здравствуйте, — сказал он. — Я приехал к вам из Иркутска…» Янкелевич попросил его поиграть. Витя не торопясь, солидно достал из толстого портфеля огромную папку и начал играть одну пьесу за другой. Тут были и сонаты, и концерты… Он поразил Янкелевича обилием репертуара и необыкновенной хваткой в игре. Тот поверил в него и стал заниматься.
Первое время после переезда в Москву Третьяков с матерью жили в общежитии, где она устроилась работать кастеляншей, отец оставался на службе в Иркутске. Но Янкелевич сумел добиться почти невозможного: старшего Третьякова перевели в Московский военный оркестр.
Поскольку Янкелевич занимался в основном со студентами, а детей только изредка консультировал, Третьякова определили для начальной подготовки к Инне Исааковне Гаухман — опытному педагогу по работе с малышами.
— Я занималась с Витей каждый день по два урока подряд — вспоминает она. — Два раза в неделю он бывал на занятиях у Янкелевича. А дома все задания проверяла мама, причем требовала только отличных оценок и в общеобразовательной, и в музыкальной школе. Характер у Евдокии Григорьевны был железный: пропускать она ему ничего не разрешала — даже простуженный, он все равно приходил на занятия. Заниматься на скрипке Витя, как всякий нормальный ребенок, не любил. Однажды я повела его в гости к своим коллегам продемонстрировать чудо-ученика. Он что-то сыграл, все были в восторге, стали расспрашивать: «Ты любишь заниматься на скрипке?» Он честно ответил: «Нет». — «А почему же учишься?» — «Мамочка велит». Мать он так уважал, что никогда не говорил «она», только «мамочка».
Школу Витя закончил с золотой медалью. Ему просто повезло, что он попал в хорошие руки.
Впервые Виктор Третьяков выступил перед московской публикой в конце пятого класса музыкальной школы. Играл с оркестром училища недавно написанный концерт Дмитрия Кабалевского в Большом зале Московской консерватории. Был большой успех, почти триумф. Все отметили и технику, и эмоциональность, и свежесть звучания. А ведь Витя играл на самой заурядной скрипке, а не на инструменте работы выдающегося мастера.
Регулярно концертировать он начал с семнадцати лет. Но первый серьезный успех пришел к Третьякову в девятнадцать, на Третьем Международном конкурсе имени П.И.Чайковского.
— Как же ему не добиться успеха, если его зовут Виктор Викторович, то есть «победитель победителей», — шутит Инна Исааковна. — Он с детства никогда ничего не портил на сцене. Какой бы отточенности от него ни добивались на репетициях, лучший вариант исполнения всегда был на публике.
Состав скрипачей на конкурсе был очень сильным: Олег Каган, Олег Крыса, Рубен Агаронян, Мацуко Усиода, Йоко Сато… Эти музыканты, тоже получившие тогда премии, входят сейчас в элиту мирового скрипичного искусства. Тем не менее лидерство Третьякова сразу оказалось несомненным. Известный американский скрипач Ефрем Цимбалист, входивший в состав жюри, сказал:
— С первых же туров я видел только одну возможность присуждения первой премии — Виктору Третьякову.
Больше он не участвовал ни в каких конкурсах: сразу же, одно за другим, последовали концертные турне по всему миру, приглашения от импресарио, записи, съемки, автографы…
Итак, когда я встретился с ним, ответив на его «намек» радостным и немедленным согласием, он уже десять лет пребывал на Олимпе.
В это же время концертировали выдающиеся молодые исполнители: Спиваков, Кремер, Каган… или Каган, Кремер, Спиваков — не важно, в какой очередности. Они совершенно разные, невероятно отличающиеся друг от друга.
Спиваков — это звук, яркость, изыск в лучшем смысле этого слова. Уникальный музыкант.
Олег Каган — поразительно тонкий, элегантный скрипач. Рихтер назвал его Моцартом, и не напрасно.
А экстравагантный Гидон Кремер всегда удивлял программами. Этакий виртуозно-рациональный скрипач, феерически владеющий грифом.
Что же за явление Виктор Третьяков рядом с ними?
Он — «эталонный скрипач» во всем объеме этого понятия. Можно резко отличаться звучанием, можно резко отличаться интеллектом, можно резко отличаться элегантностью и вкусом. Но можно иметь и то, и другое, и третье понемножку и, обладая некой гармонией во всем, просто идти по тому пути, которым уже прошли сотни выдающихся скрипачей мира, и тем не менее суметь сказать свое и оставить след в сердце слушателей.
В силу своего характера он оказался далеко не первым из наших выдающихся тогда молодых скрипачей, с кем я начал музицировать. Все потому, что он не умел ни подать себя, ни тем более рекламировать. Так, скажем, первая «Концертанте» Моцарта была у меня со Спиваковым. Я получил от него записку, где он предложил встретиться на репетиции, для того чтобы совместно исполнить Концертную симфонию Моцарта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24