— Может, и мои, — ответила Людмила. — А может, и нет. Думай как хочешь и будешь прав. Или ошибешься.
— Ага. — Одо пережевывал следующую луковицу. — Так ты еще.., как овечка?
— А у тебя до сих пор самая большая пастушья дубинка во всех Фраксинельских горах?
Одо посмотрел в угол, где стояли орудия пастушеского труда.
— Не знаю, — честно признался он. — Я мог бы померить.
Людмила похлопала его по руке.
— Я вижу, ты совсем не изменился.
— Не правда, — обиделся Одо. — Я меняю рубаху каждый год на праздник Прунеллы, как всякий хороший пастух. И я меняю свои малые вещи раз в три луны, если погода позволяет и...
— Я имела в виду, — Людмила тихонько пододвинулась ближе, и ее бедро потерлось о его ногу — так пара палочек трением добывает огонь, — что ты все еще тот самый Одо, которого я знала девчушкой-былинкой. — Она откинула в сторону прядь рыже-седых волос старого пастуха и пощекотала ему мочку уха языком. — Помнишь?
Одо нахмурился.
— Девчушкой были.., были.., бли.., ох, мои ягнятки и мазь от лишаев!
Несмотря на возраст, и Одо, и Людмиле лучше удавалась деятельность, чем воспоминания. С неясным непроизносимым восклицанием старик выпростался из-за стола — со всей проворностью, на какую способен мужчина шестидесяти лет, — и схватил Людмилу в объятия, пахнущие овчиной и диким луком.
Затем отпустил и, охая, схватился за поясницу. Людмила поцокала языком, покачала головой и повела своего давнего дружка к покрытому овечьей шкурой тюфяку.
Согретые, сухие, наевшиеся молока детки мирно спали. Поэтому они пропустили совершенно уникальный общеобразовательный опыт. Они не слышали приглушенных звуков потрескивающих и щелкающих старческих суставов, когда Одо с Людмилой пытались воскресить чувства молодости. Дети не шелохнулись даже тогда, когда Людмила задыхающимся голосом объясняла О до разнообразные методы, освоенные ею на королевской службе. Детки сладко дремали, несмотря на рычание стариков и их быстро возрастающие темпы. И что совсем удивительно — " они смогли спать даже под радостные рулады, которые в завершение вырвались из горла Людмилы. Затем рулады перешли в икоту, бульканье и еле слышный хрип.
После нескольких мгновений изумленной тишины Одо пробормотал:
— Ящур ее забодай, она мертва!
Он долго лежал неподвижно, поглощенный волнением, смущением и горем. Однако наконец надел штаны и посмотрел на ситуацию логически.
В Людмиле не осталось ни малейшей искорки жизни. Сторонний наблюдатель мог бы сказать, что она и раньше смахивала на мумию, но сейчас разница была очевидна. Одо часто видывал смерть прежде, чтобы усомниться в этом. Правда, он видел ее у овец, а не у женщин, но особой разницы нет.
У него никогда прежде не умирали в объятиях женщины. Но и овцы тоже.
— Должно, у нее сердце не выдержало, — пробормотал он себе под нос, затягивая веревку на штанах. — А мне следует увеличить практику. — Одо глянул на Людмилу и добавил: — Да и она уже, спорю, не так молода, как ей чудилось. — От этих соображений ему полегчало: он решил, что в будущем за молодых женщин можно не волноваться.
Правда, в последние времена у пастуха не было случая проверить свои способности. Девицы из селения Вонючие Ягоды вовсе не рвались составить ему компанию.
— Не понимают, дуры, что теряют, — буркнул он, глядя на улыбку, застывшую на лице Людмилы.
Старуха умерла, это точно. Сейчас стоял только один вопрос: что делать?
Раз он не может вернуть ей жизнь, значит, надо заняться ее останками. Смерть овцы означала обед на неделю и более. Разве что сдыхало что-нибудь слишком тошнотворное. Но Одо твердо знал: людей не едят. Да и Людмила оказалась слишком жилистой и худосочной, отметил он, — кстати, когда она двигалась, это было незаметно.
Так что придется ее хоронить.
Он вздохнул. Все эти копания — тяжелая работа для мужчины его возраста.
Одо поскреб голову, потревожив ее многоногих обитателей и добавив под ногти грязи.
В общем-то он ничего толком не знал о Людмиле. Она появилась в Вонючих Ягодах девушкой — по крайней мере довольно молодой женщиной. Или — молодо выглядящей. Он был тогда еще мальчишкой. И однажды ночью, когда они оба назюзюкались на Празднике Стрижки, она поднялась с ним на вершину горы и осталась на ночь — на несколько месяцев.
Потом Людмила исчезла, и он решил, что все закончилось. Но она вернулась в селение снова, когда они оба были еще молоды. (Ему в те времена могло быть лет тридцать, а ей за пятьдесят или за шестьдесят.) Старая подруга опять провела с ним в горах несколько месяцев, а затем исчезла с каким-то челноком — вплоть до нынешней ночи.
Одо попытался вспомнить, говорила ли она хоть, что-нибудь о родных или друзьях. Ничего не приходило в голову.
Но ведь с кем-то она зналась, судя по последним речам. Женщина не станет наговаривать на себя саму — или?
Одо не имел представления, о чем и как думают женщины. Иногда он сомневался, думает ли он сам. Но не могли же все-таки дети Людмилы взяться из воздуха!..
Дети.
Он совсем забыл о них. Каким еще кандибобером ему теперь заниматься с детьми?
Да и чьи это дети?
Пастух выпрямился, обнаружил, что спина болит сильнее, чем казалось, и пошел в угол, где спали дети.
— Цыплятки, — сказал Одо сам себе.
И решил поискать в корзинке какую-нибудь записочку. Но с этим можно было повременить. Даже если записка найдется, он все равно не умеет читать, а бегать искать среди ночи грамотного он не собирался. Оба ребенка казались очень маленькими, с одинаковым бессмысленным выражением на схожих мордочках.
Все новорожденные ужасно похожи, но Одо понял, что здесь нечто большее.
— Двойняшки, вот что, — сказал он и закусил нижнюю губу. (При этом прядь бороды нечаянно попала в рот, и нескольким невинным юным вошкам пришлось бежать в поисках нового пристанища.) Не то чтобы старик знал толк в младенцах, но он видел много ягнят и предположил, что все твари схожи. — Небось не старше нескольких дней, — задумчиво заключил он и уставился в потолок. — Им еще молочко требуется.
Людмила их кормить уже не сможет, кормилиц поблизости Одо не знал. Зато младенцам понравилось овечье молоко — молоко его бедняжки Одри, которая потеряла собственного ягненочка.
Что ж, почему бы Одри и не кормить их?
Одо не был образованным человеком, но слышал от своей матери историю древних героев Старой Гидрангии Ремула и Рома, которых вскормила волчица. Он хорошо помнил ее: в конце концов мать рассказывала одно и то же каждый день четырнадцать лет. (Бедняжка верила, что детям надо слушать на ночь истории, но знала только одну.) Если волчица вскормила одну пару, то почему бы овце не вскормить другую?
Сердце Одо раздулось от гордости. Может быть, он сам воспитает новых героев! Может быть, столетия спустя люди будут рассказывать истории о подкидышах, воспитанных Одо и его овцой.
Он, конечно, к этому времени уже помрет, но приятно, наверное, когда тебя вспоминают. Кроме того, когда дети подрастут, можно будет переложить на них часть работы. А уж чего-чего, а работы всегда хватает.
А еще им нужны имена.
Проще всего было бы назвать их Ремулом и Ромом — когда Людмила перепеленывала их, Одо заметил, что они оба мальчики. Но в стаде уже бегал барашек по имени Ром, и старик опасался, что начнет путаться. Он задумчиво пожевал бороду, но клок жестких волос проскользнул ему прямо в горло, и бедняга чуть не задохнулся в приступе жуткого кашля, разбудив детей. Когда Одо выплюнул бороду и немного очухался, он попытался успокоить подкидышей, сунув им свой мокрый палец вместо соски.
Это не сработало.
Затосковав, пастух взял фонарик и побрел искать Одри. В одном углу хижины лежала мертвая Людмила, в другом безостановочно орали дети. Выйдя наружу, Одо даже задумался, стоит ли возвращаться.
Нет, подумал он решительно, это нехорошо. Ведь от него зависят овцы. Одо расправил плечи, поднял фонарь и побрел во тьму.
Когда он приволок блеющую и сопротивляющуюся Одри, то младенцы уже мирно спали. Одо посмотрел на них, привязал овцу к ножке единственного стола и опустился на тюфяк.
— Неприятности, — сказал он вздыхая. — От них будут одни неприятности. Точь-в-точь как от двух моих дядюшек, которых повесили в Личенбари. — Старик посмотрел на крохотные красные личики и закрытые раскосые глаза. — Они даже похожи на моих дядей. — Он ткнул пальцем в мальчика справа. — Положим, я назову тебя по дяде Данвину. А другого по дяде Вулфриту.
Свежеименованный Вулфрит тихо гукнул.
Глава 4
— Слушай сюда, тупая уховертка, — процедила королева Артемизия сквозь крепко стиснутые жемчужные зубы. — Неужели так трудно запомнить одно разнесчастное послание?
— Ничего, — отвечал несчастный паж. Он смотрел в пол и старался говорить, а не шептать. — Ничего, окромя слов, миледи.
Артемизия издала звук, невозможный для человеческих уст и не предназначенный ни для чьих ушей. За несколько недель, прошедших после ухода Людмилы с мальчиками, она выучилась у своей дочери уже многим невозможным, непредставимым и сокрушающим нервы звукам. Принцесса («Нет, нет, принц! Я должна думать о ней как о принце. От этого зависят обе наши жизни!») имела очень здоровые легкие и нездоровый кишечник.
— Ладно, гнида, — сказала королева, — я попытаюсь еще раз. Но если ты опять ничего не запомнишь, я пожалуюсь королю Гуджу, что ты пытался меня изнасиловать. О том, что произойдет потом, можно только догадываться.
— Да'м, — отвечал паж несчастным голосом.
Его звали Спадж. Его старогидрангианское происхождение было безупречно. Артемизия не сомневалась, что может положиться на его преданность и лояльность.
Но, к сожалению, хотя многочисленные пергаменты и подтверждали, что голубая кровь пажа столь же голуба и благородна, как у Артемизии, среди знатных особ часто попадались удивительные оригиналы. Королева, например. Она была прекрасно сложена, с огненным темпераментом и имела врожденное стремление украшаться избыточным количеством кружев и лент. В случае Спаджа оригинальность проявилась в дырявом разуме, носе лопаточкой, ногах-сковородах. Остальные кости и вовсе торчали под самыми невероятными углами — вроде серебряных вилок, завернутых в бумажный пакетик из-под пирожных.
Спадж не сумел бы изнасиловать и головастика, но даже он понимал, что идеи короля Гуджа о справедливости не требуют юридических доказательств, когда лишний раз можно спустить на кого-нибудь голодных росомах и полюбоваться кровавым зрелищем.
— Я попробую еще раз. — Паж закрыл глаза и, напрягая свою единственную мозговую извилину, начал цитировать: — Приветствия Черной Ласке, храброму и героически стремительному вождю...
— Храброму и стремительному героическому вождю, — поправила королева.
— А? Верно. М-м... — Спадж попытался снова ухватить цветочную гирлянду своих мыслей, но их лепестки уже облетели. — М-м-м, приветствия Черной Росомахе, — нет, обождите, не то... Приветствия Черной Ласке, храброй и стремительной героической росомахе — о-о-ох! — Спадж скорчился, как от боли, и невнятно затараторил. Звуки его страданий разбудили дитя, которое тут же заплакало.
В налившихся кровью глазах королевы засветился нехороший огонек.
— Ты этого добился, — произнесла она, подводя жуткий итог. — Я потратила четыре благословенных часа, чтобы убаюкать ребенка. А ты, ты пришел и разбудил его. Я иду жаловаться Гуджу. Молись, чтобы это были только росомахи!
Бедняга Спадж, вереща от ужаса, рванулся в ближайшее окно башни. Возможно, он пытался бросить вызов судьбе и уйти от росомах, уйдя из жизни. А может, он действительно поверил в то, что ему твердили с детства: «Спадж, у тебя не голова, а надутый бычий пузырь. Если прыгнешь с башни, будешь летать!»
Однако истинная причина этого порыва так и осталась тайной. Между пажем и окном стояла королевская колыбель, и одна из ног Спаджа, как бы самостоятельно и инстинктивно борясь за собственную жизнь, запуталась в свисающем через край покрывале. Спадж грохнулся на пол, а колыбель полетела следом, катапультировав дитя. Королеву Артемизию парализовало от ужаса, что сейчас ее драгоценный ребенок приземлится на голову. (Король Пирон Гуселапчатый был единственным правителем Старой Гидрангии, о падении которого вниз головой сохранились неопровержимые доказательства и письменные показания очевидцев. Ни одна нормальная королевская мать не хотела бы схожей судьбы для своего королевского чада. О кратком правлении Пирона до сих пор вспоминали с холодным ужасом как о Ста Днях Металлических Инструментов и Скверного Пудинга.) Но Артемизия не знала, что неуклюжий Спадж обладает самыми развитыми рефлексами во всем королевстве. Еще мальчишкой у себя дома он разбил бесценные, уникальные, неповторимой художественной ценности предметы — один за другим — на глазах у своей матери Нейриссы Белой Руки. Белая Рука была еще и Тяжелой Рукой, поэтому у Спаджа и выработалась мгновенная автоматическая реакция — даже не мгновенная, а супермгновенная: он успевал реагировать быстрее, чем у него в мозгах проносилась мысль: «Аа-а-ах! Опять я натворил!»
Мелькнуло пятно ливреи — моментальный прыжок-вспышка пажа, — и ребенка перехватили огромные, очень подошедшие для такого случая руки Спаджа. Бережно принятый на грудь младенец загугукал от восторга, его глазки блеснули. Склонив колено, паж протянул младенца королеве и произнес:
— Мм-м.., ваше, м'леди.
Артемизия смягчилась.
Свои чувства она облекла в слова:
— Ласке, храброму и стремительному героическому вождю Отважных Обитателей Кустов. Белая Олениха посылает узнать.., узнать, доставила ли Поденочная Канюка.., нет, пропади все пропадом, не так.., доставила ли Канючная Поденка.., м-м-м.., выводок Золотых Орлят на твое попечение.
Она медленно приподнялась и повернулась на странный звук. Это Спадж, все еще держа ребенка на руках и баюкая его перед туалетным зеркалом королевы, бубнил:
— Кроме того, Белая Олениха хочет, чтобы ты знал, — один из Золотых Орлят не (продолжай, продолжай, Спадж, у этих росомах столько острых зубов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36