Человек он был очень дружелюбный, и в городе сразу появилось у него множество знакомых. Когда иногда вдвоем с Верой Андреевной шли они по центральным улицам, то и дело приходилось ему приветствовать кого-нибудь, кому-нибудь кивать, с кем-нибудь останавливаться поговорить.
По мере возрастания в городе его популярности, к нему все чаще поступали предложения о частных уроках - и иногда от очень значительных лиц. Но Эйслер неизменно отказывался и здесь ни на какие уговоры не поддавался. Хотя безусловно мог бы, приняв лишь несколько предложений, зарабатывать втрое больше, времени затрачивая втрое меньше, чем в газетном киоске. Однако Леночка так и осталась единственной его ученицей. Дело было тут, по-видимому, в каких-то принципах.
Сколько можно было судить со стороны, материальных затруднений он, впрочем, никогда не испытывал. То есть жил, конечно, предельно скромно: из одежды зимой и летом носил единственный, давно не новый уже черный костюм, либо темно-синий свитер домашней вязки; из вещей, помимо пианино, за все это время приобрел, кажется, только чернильный прибор и бумагу. Жил, конечно, бедно, но, в общем, как все. На хлебе и картошке не экономил, ни у кого никогда не одалживался и ощущал себя, по-видимому, обеспеченным человеком.
С Верой Андреевной подружился он очень быстро. На следующий день после того новогоднего концерта заглянув к ней в комнату, он с хитроватой улыбкой спросил ее:
- Скажите, Вера, я все думаю, вчерашние братья-грузчики они случайно не влюблены в вас?
- Похоже на то, - кивнула Вера Андреевна. - Месяц назад они мне сделали предложение.
- Как это - сразу оба?
- Сразу оба, представьте. Предложили мне самой выбрать.
- Это грандиозно! - всплеснул руками Аркадий Исаевич. - И вы обоим отказали. Чрезвычайно романтическая история! Я ведь почему спросил. Вчера ходил по городу, искал кого-нибудь, кто пианино бы мне отнес. А кого найдешь? Вдруг вижу - они - сидят на лавочке, ноги за ноги, курят. Ну, думаю, если эти не согласятся, то нечего и искать. Подхожу, объясняю - ни в какую. Мы, говорят, хотя и по призванию грузчики, но на государственной службе состоим, и есть мы рабочий класс, а не прислуга. Это один из них так изъяснился - который поразговорчивей. Такая, изволите видеть, пролетарская сознательность. Я уж и так, и эдак - и цену прибавляю, и к жалости их взываю. Нет и все. Ну, расстроился я и уже рукой махнул. Вот, говорю им напоследок, Новый год теперь из-за вас в квартире насмарку пойдет. Соседке, говорю, Леночке Борисовой обещал я на пианино поиграть. Обидится она на меня, весь вечер дуться будет. Смотрю вдруг, чего-то они между собою переглядываться начали. Тот, поглавнее видно, спрашивает: а это вам в какой же дом доставить требуется - в тот, что покоем на Валабуева? В тот самый, киваю. Сидят, молчат, опять переглядываются. Ну, ладно, говорит он вдруг, так уж и быть, дедуля, - уговорил. И сразу же, вообразите себе, пошли. Я от радости юлю вокруг них, а сам все думаю - чего же им дом-то этот дался? Ну, а когда уж пришли, да посмотрел я, как они вас "с новым счастьицем" поздравили, тут-то меня и стукнуло. Да-а, думаю, и как же это я сразу не догадался.
Вера Андреевна улыбалась.
- А вы знаете, Вера, - продолжил рассказывать пианист. Удивительное совпадение: мне, представьте себе, в моей первой молодости - то есть, лет эдак сорок с гаком назад - тоже одна женщина отказала. Это было в Петербурге. И, вообразите себе, как две капли воды похожа была на вас. Да, да! Я даже, когда вы дверь мне вчера открыли, так сразу и подумал. Удивительной красоты была женщина, но гордячка! Звали ее Эльза, Эльза Бонди. Ей было восемнадцать лет. Она потом вышла замуж за какого-то помещика из Ярославской губернии и уехала к нему жить. Как сейчас помню - хотел повеситься.
- Возможно, это была моя бабушка, - сказала Вера Андреевна.
- Вот как? - удивился Эйслер.
И как-то очень просто получилось, что уже через час они знали друг о друге почти все.
Вера Андреевна узнала тогда, что родом Аркадий Исаевич из Острова - небольшого городишки к югу от Пскова. Родился единственным сыном у неудавшегося музыканта - Исайи Абрамовича Эйслера, игравшего в местном оркестрике. С раннего детства отец стал обучать его музыкальному ремеслу, а, узнав у сына способности, все свои несбывшиеся честолюбивые надежды бесповоротно возложил на него. Пятнадцати лет он отвез его в Петербург и, на скопленные многолетним трудом деньги определив к лучшим учителям, вскоре скончался.
В семнадцать лет Аркадий Исаевич уже играл в фешенебельных столичных салонах. В двадцать пять состоялся первый его сольный концерт в филармонии. Затем он переехал в Москву, поступил в Консерваторию и женился.
Революцию Эйслер встретил известным музыкантом, профессором. Друзья его и ученики один за другим эмигрировали, жена скончалась от воспаления легких бездетной, и второй раз в жизни Аркадий Исаевич хотел повеситься.
- Но, знаете, - говорил он, улыбаясь, - жизнь наша - такая штука. Когда говорят люди, что ко всему можно привыкнуть, говорят обыкновенно не задумываясь. А это ведь и в самом деле на удивление так. Привыкнуть, мне кажется, трудно к чему-то инородному внутри себя, а ко всему внешнему - можно. И потом, видите ли, музыка - вот что. Музыка. Она не отпускает от себя лечит, ласкает; то мучает, но заставляет забывать остальное - и не отпускает... А когда со временем она становится уже не частью тебя, - продолжал он, - не мироощущением только, не средством самовыражения, а, сказал бы я, способом существования вселенной вокруг тебя и тебя самого; то уже и привыкать становится ни к чему не нужно. Знаете, когда в октябре тридцать пятого ночью отвезли меня на Лубянку, я думал о пятом бетховенском концерте. Я именно тогда вдруг понял, что вторую часть играл до сих пор совершенно не так, как нужно. Там, если помните, первая часть настолько жизнеутверждающая, как принято говорить (дурное, вообще-то, слово - жизнь эта вовсе не нуждается в том, чтоб ее утверждали), настолько очевидно написана от первого лица, что ко второй уже забываешься и кажется, будто это тоже личное, только увидел он, может быть, какую-то печальную картину в природе - закатное солнце, осенний лес или что-нибудь еще в этом роде - и вот задумался тихонько. Так и принято исполнять. Но я тогда вдруг понял, что это неправильно. Что Бетховен написал не о том, как он видит природу, а о том, как природа, этот самый осенний лес - видит его. И пожимает плечами будто: а чему ты, собственно, так уж радуешься? Ну, а дальше он старается объяснить. Я слышал, как буду это играть теперь, и о том, что я арестован, сообразил, по правде, только уже на первом допросе. Так громко они иногда кричат там, эти следователи, они очень немузыкальны. Мой личный - у меня всегда, вы знаете, такое было ощущение в разговорах с ним, будто он размахивает у меня над головой топором. Причем и я, и он понимаем, что вовсе ему не хочется, да и не нужно, опускать топор этот на мою голову. Вот это-то и казалось страшно - беспробудная обоюдная глупость нашего положения. Он-таки напугал меня - не топором, а вот именно бессмысленностью происходящего. Я понял, наконец, что он умалишенный. А когда каждую ночь другие люди ведут тебя разговаривать с душевно больным, ведут, причем, по каким-то особенным, специально разработанным для этого правилам и делают вид, что все это в порядке вещей, то все же становится страшновато. Весь мир вокруг себя начинаешь подозревать в помешательстве, а, главное, музыка в тебе преломляется, и те же мелодии вдруг начинают рассказывать другое. Тогда уже думаешь, что нет в этом мире ничего, что не было бы двуличным, что не кривлялось бы и тайком не показывало тебе язык. Ну, а когда я, наконец, взял в толк, что, вероятно, никто уже никогда не даст мне играть в пятом концерте, мне сделалось обидно и грустно. Но - что было для меня гораздо важнее, и после чего я окончательно понял, как глупо мне бояться в этом мире чего бы то ни было, включая и всеобщее планетарное помешательство - уже на следующий день я совершенно привык к этой мысли. И мне показалось, знаете, что и следователь мой в тот же день это понял, и от этого как будто раскис. Да, он был чуткий в каком-то смысле - как все сумасшедшие. Ну, а с той поры я чувствую себя исключительно бесстрашным человеком, - радостно улыбаясь, заключил Аркадий Исаевич. - И вполне удовлетворенным собственной жизнью.
Вере Андреевне потом уже пришло в голову, что разговаривал он с ней и вправду почти бесстрашно для первого дня знакомства. А на следующее утро, когда они встретились на кухне, ей показалось невозможным, что она знакома со стариком всего-то два дня.
Так они подружились в Новый, 1937-ой год.
Глава 4. ПАША
Попав в этот странный мир, каждый человек поначалу пребывает в состоянии сильного им недовольства. Он то и дело расстраивается и много плачет из-за каждого пустяка. Ему неуютно. Любое физическое неудобство надолго выводит его из состояния равновесия. Постепенно выясняя для себя устройство этого мира, в котором желания его могут не исполняться, потребности пересекаться с потребностями других существ, а также и с объективными обстоятельствами, он остается таким устройством очень недоволен и готов протестовать по малейшему поводу.
Стоит посмотреть однажды внимательно на обмочившегося в колыбели ревущего младенца. Боже, как он страдает. Сколько обиды, сколько неподдельного отчаяния написано на его лице. Честное слово, порою кажется, что приготовлен он был к существованию в совсем иных условиях, с иными принципами устройства бытия; к рождению в гораздо более комфортном месте, чем в том, в которое попал. Похоже, как если бы в последний момент ошибся дверью.
Потом постепенно он начинает привыкать. Годам к сорока, как правило, привыкает вовсе. А первое время очень недоволен.
Павел Иванович Кузькин попал в этот мир морозным погожим январским днем в начале двадцатого века. Попал, придя не в лучшее и не в худшее место его - на окраину придонской степи, в богатый крестьянский хутор. У Ивана и у Глафиры Кузькиных, к которым попал он, оказался он вторым ребенком, и они ему очень обрадовались.
Они обрадовались ему в ту же секунду, как он появился, но он не мог еще этого распознать. Он распознал это гораздо позже, годам к четырем. И как у каждого человека, это было одно из самых счастливых его открытий. Ведь у каждого человека, неизвестно еще, будет ли в жизни что-нибудь более замечательное, чем осознание того, что есть рядом с тобой самые хорошие люди, которым ты дорог не потому, что заслужил это, а просто потому, что ты пришел к ним, что ты есть, просто так. Потому что каждому человеку, раз уж очутился он тут, за этой дверью - ошибочно ли, необходимо ли - в этом мире, и в нем ему жить, каждому человеку нужен для начала его души аванс бескорыстной и беспричинной любви, первый и, может быть, единственный шаг громадного и чужого мира ему навстречу.
С осознания чуда своего прихода и с первого неразрешимого мучительного вопроса начинается душа человека.
Было теплое летнее утро, было V-образное дерево у края картофельного поля, на котором работали его родители. Солнце неспешно всходило вдоль одного из стволов, Паша сорвал сочный листок с аккуратной ножкой и подумал: как же это замечательно устроилось так, что именно его нашли в капусте его родители мама и папа? Ведь столько, должно быть, там, за лесом, живет похожих на него мальчиков. Что же было бы, если б нашли не его? И ему вдруг сделалось страшно, оттого что такое грандиозное счастье его висело на волоске. И невозможно было представить, что так же, как и ему, могли бы они обрадоваться другому мальчику. И захотелось думать, что это не так.
Тогда, тихонько встав, он ушел на огород и на всякий случай не только капустные, но и все другие грядки внимательно осмотрел в поисках нового младенца. "Вот, - сказал бы он родителям, испытуя их, - это ваш новый ребенок. Радуйтесь ему так же, как мне." Но кроме толстого ленивого хомяка, никого на грядках не оказалось.
Паша обеими ладонями поднял хомяка к лицу и осторожно подул ему в нос. Зверек забеспокоился: обернулся вокруг себя, напрягся пахучим тельцем и влажным носом потыкался в Пашины пальцы.
Паша засмеялся. По этому смеху нашли его на огороде перепуганные родители. И вместе еще посмеялись они над хомяком. Потом отпустили его. И он ушел от них, обиженно переваливаясь.
Стояло погожее лето. Ласкалось утреннее нежаркое солнце, и всем им так покойно было среди непреходящей тишины безлюдного поля. Проснулся в избе и босиком притопал к ним взлохмаченный, чуть сонный еще Андрей - Пашин старший брат. Руки у родителей по засученные рукава были в черной земле, и все казалось так определенно в их предстоящей жизни.
Но, глядя на смеющегося сына, Глафира Савельевна вдруг вздохнула. Она была суеверна, и почему-то вспомнилось ей теперь, что первым явственно произнесенным словом его было "больно".
Было лето. И было много еще потом лет и зим - спокойных и страшных. Но с неизбежностью оказывалось рано или поздно, что они уже только были, и вот уже их нет.
В это субботнее утро Паше приснилось детство, но, просыпаясь, он не успел зацепиться памятью за свой сон, ниточка оборвалась, сон провалился в бездну, осталось только чувство тонкое, нежное, с привкусом какой-то прозрачной тоски. Пару минут еще повалявшись в постели, Паша поднялся и подошел к окну.
За окном их спальни зеленел огромный раскидистый тополь. Кроме него почти ничего и не видно было из окна. Минуту он стоял - смотрел, как от слабого ветерка то и дело шевелится живо листва, пробегают по кроне зеленые волны, покачиваются ветви. Форточка пропускала в спальню едва уловимые запахи весны. Субботний день обещал быть погожим.
Надя еще спала. Обернувшись, Паша посмотрел и на нее, спящую, потом накинул халат и пошел в ванную.
Обе комнаты их квартиры - гостиная и спальня - были довольно просторные и с общей дверью. Коридор, огибавший их углом, вел на кухню. Ванная располагалась по правую руку коридора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68