Хотя у Чапаева на самом деле никогда не служил, это только легенда такая ходила за ним последние годы. А после армии пришел он на рабфак, выдвинули его в институтское партийное бюро, затем парторгом на стройку и пошло-поехало.
И чем дальше шла и ехала его гражданская карьера, тем меньше нравилась она ему самому. С каждой новой ступенькой по партийной лестнице все большего подчинения требовала от него система. Все больше приходилось ему кривить душой, говорить не то, что думаешь, делать не то, что считаешь правильным. Но на какой-то ступени поздно стало уже отступать. Система засосала Михаила Михайловича.
Совсем нехорошо стало в последние годы, когда начались чистки. Система словно взбесилась. Взлеты и падения людей, проглоченных ею, стали настолько стремительны и непредсказуемы, что в этом не улавливалось уже никакого здравого смысла. Клевета и интриги стали первейшим делом всякого, попавшего в нее. В коридорах и кабинетах шла теперь та же война - выживал тот, кто убивал другого. Только шашкой на этой войне была ложь, а конем - кресло. Так же, как на войне, генерала мог зарубить рядовой, но война эта не нравилась Михаилу Михайловичу. И уж совсем не ясно было ему - ради чего она шла. Ради власти? К власти относился Свист вполне равнодушно.
Конечно, система эта дала ему хороший дом, достаток, известность и уважение у многих людей. Всего этого иначе никогда бы не было у него. Но система отбирала взамен его жизнь, его совесть, его самого. Таким ли был он двадцать лет назад.
Да он бы просто-напросто двинул в челюсть этому Баеву за подобные разговорчики. Без пары зубов тот разговаривал бы уже по-другому. Двадцать лет назад... От того Свиста остался теперь только показной оптимизм и неподдельное жизнелюбие. Оно одно и заставляет его еще цепляться за эту жизнь, за эту систему, которая теперь уже и есть его жизнь. Странное, если задуматься, они поколение. Полжизни прожили они бок о бок со смертью, а все также любят ее - жизнь.
Этот вчерашний разговор с Баевым что-то надломил в нем. Он представил себе сегодня - что, если бы тогда, на гражданской, кто-нибудь показал бы ему, как будет он робеть перед этим холеным хорьком, шнырять глазами, заискивать. Он не поверил бы. Да что говорить! И время было другое, и люди. Теперь не вернуть. Приходится принимать правила этой войны.
Вслед за ночным ненастьем, окончившимся уже засветло, по небу все утро ходили недобрые серые тучи. Но после обеда, выглянув из террасы покурить, Михаил Михайлович обнаружил на горизонте с подветренной стороны ясно-голубую полосу, начавшую быстро теснить дождевой арьергард. Через полчаса выглянуло солнце, а еще через полчаса от ненастья, подпортившего вечор настроение заполночь расходившимся гостям Баева, не осталось и следа. Яркое, нежаркое солнце опускалось теперь в сторону реки. Яблони, между которыми бродил секретарь, отбрасывали на землю контрастные тени, сплетавшиеся в причудливый узор. Густая трава между деревьями была еще мокрая.
Сделав полукруг по усадьбе и вернувшись к крыльцу, Михаил Михайлович посмотрел на часы. Нет, просто так убивать время в ожидании предстоявшего ему разговора было невозможно. Пожалуй, он успеет еще заглянуть кое-куда. Он вернулся обратно в спальню, снова взялся за телефон, набрал номер.
- Приветствую, - негромко сказал он в трубку. - Это я. Сможешь подойти?.. Минут через двадцать... Ну, договорились.
Окончив столь непродолжительный разговор, Михаил Михайлович достал из гардероба светлый летний пиджак, одел его, мельком взглянул на себя в зеркале и снова вышел на улицу.
Возле крыльца он посучил ногами в мокрой траве, таким образом начистив изрядно поношенные ботинки, и пошел по кирпичной дорожке к воротам. Позади обильных зарослей малинника, он, как и ожидал, увидел на огороде жену. В сапогах и брезентовых шароварах согнувшись посреди грядки, Марфа Петровна пропалывала что-то растущее на ней. Оставшись незамеченным ею, Михаил Михайлович минуту наблюдал за ней.
Она была одного с ним возраста, но по-прежнему без преувеличения могла быть названа красивой женщиной. С возрастом черты ее приобрели даже какую-то особую мягкость. Годы не стерли ни миловидной улыбки, рождавшей ямочки на ее щеках, ни нежной хитринки в уголках коричневых глаз, светившихся и теперь иногда совершенно также, как без малого пятнадцать лет назад, когда в пустой институтской аудитории после занятий для самого себя почти неожиданно сделал он ей предложение.
Она приехала на рабфак из деревни, и сквозь все перемены в их жизни пронесла врожденную неодолимую тягу к земле, к копанию в ней, в чем не было сейчас совершенно уж никакой нужды.
Ступая по стриженному газону, Михаил Михайлович подошел к ней. Разогнувшись навстречу ему, Марфа Петровна утерла лоб рукою выше перчатки.
- Я, Марфуша, пойду прогуляюсь часок-другой, - сказал он ей.
- Лужи кругом, - заботливо предупредила она его. Аккуратнее, ноги не промочи.
Он кивнул и направился к воротам, а Марфа Петровна снова склонилась над грядкой.
Выйдя за ворота, он сообразил, что не меньше десяти минут у него еще есть в запасе, поэтому пошел не спеша, руки заложив за спину.
При его приближении открылась дверь в небольшой сторожке, помещавшейся у поворота грунтовой дороги возле шлагбаума - на углу зеленого забора, огораживающего особый квартал. В двери появился рослый молодой милиционер и, вытянувшись, отдал секретарю честь.
Метров триста дорога шла среди пустыря, потом вывела его на улицу, неизвестно из какого века сохранившую странное название - Крамольная. Как и на других окраинных зольских улицах по обеим сторонам ее стояли деревянные более или менее ветхие избы, между избами чернели вскопанной землей огороды. Но что-то трудно уловимое для случайного взгляда отличало эту улицу от прочих. Приглядевшись внимательнее, можно было сообразить - ни перед домами, ни на огородах не росло на ней ни кустов, ни единого деревца - от этого казалась она будто голой. Чисто символическими были и заборы, выходящие на проезжую часть ее. Все это вызвано было требованиями безопасности, введенными Степаном Ибрагимовичем из-за того, что улица эта была единственной проезжей дорогой к особому их кварталу.
Дойдя по Крамольной до конца, Михаил Михайлович свернул налево - на улицу Большевистскую, где встречались уже каменные дома и праздные горожане. Вскоре она вывела его к чугунной ограде аллеи Героев Революции. Вообще-то, Баев был резко против того, чтобы первые лица района появлялись в людных частях Зольска вот так запросто - пешком, он настаивал на том, чтобы любые перемещения по городу осуществлялись ими только в автомобиле. Поэтому каждый раз во время подобной прогулки, Михаил Михайлович опасался встретить на улице милиционера, иначе о ней немедленно становилось известно Степану Ибрагимовичу, и следовало очередное - более или менее хамское внушение. Чтобы избежать его, Свисту приходилось передвигаться по Зольску подобно жулику - воровато озираясь вокруг, но отказаться от этой последней, как казалось ему, степени свободы своей в пользу ненасытной системы он решительно не хотел.
Вроде бы никого в милицейской форме не было теперь в аллее. Михаил Михайлович, потупясь, быстрым шагом пересек ее и скрылся в арке одного из двухэтажных домов на противоположной стороне. Он вошел в ближайший к арке подъезд, поднялся на второй этаж и отпер ключом дверь единственной на этаже квартиры. Запершись изнутри, он снял и повесил на вешалку пиджак, заглянув в зеркало, ладонями пригладил волосы, и вошел в гостиную.
Это была трехкомнатная спецквартира, полагавшаяся ему как партийному руководителю для личных целей. Она досталась ему со всею зажиточной обстановкой сразу по прибытию его в Зольск. По некоторым признакам было видно, что незадолго до прибытия его она была жилая, но кому принадлежала она до него, он не знал.
В квартире этой имелись гостиная, спальня и кабинет. Пройдя гостиную насквозь, Михаил Михайлович открыл дверь в спальню. Он почему-то уверен был, что он еще один в квартире, но оказалось, что это не так. На кровати в спальне сидела, руки по-школьничьи сложив на коленках, молодая светловолосая девушка, встретившая его робким взглядом снизу вверх.
- Здравствуйте, Михал Михалыч, - сказала она ему.
- Здравствуй, милая, - улыбнулся он, присел с ней рядом, обнял за плечи и поцеловал в щечку. - Быстро ты сегодня.
- Семена дома нет, - не глядя на него, сказала девушка. Я сразу.
Свисту всегда - все два месяца, которые встречались они тут - не нравилось, что с первых же слов разговора почему-то поневоле приходилось ему принимать на себя отцовские интонации. И еще почему-то в разговорах этих то и дело упоминался ими Бубенко. Не вязалось все это с тем, что происходило у них в этой спальне дальше, но, казалось, ничего поделать с этим было нельзя. Разве что разговаривать как можно меньше.
Свист обнял ее покрепче и хотел поцеловать еще, но она не повернула лица - сидела потупясь.
- Михал Михалыч, я кое-что хотела вам сказать, пробормотала она, по видимости, все более робея. - Еще и вчера на дне рождения хотела. Лучше я сразу скажу. Я в пятницу... В общем, у меня будет ребенок.
Михаил Михайлович почувствовал, как от этих слов, что-то неприятно съежилось у него под ребрами. Проглотив слюну, и еще не раскрывая рта, он уже чувствовал, что скажет сейчас какую-нибудь глупость. Так и получилось.
- От кого? - спросил он.
Она пожала плечами виновато.
- От вас... наверное. А может быть, и от Семена. Я не знаю точно, Михал Михалыч.
Свист поднялся с кровати, подошел к окну, взял лежавшую на подоконнике коробку с папиросами, закурил. За окном между лип разглядел он какую-то парочку, неспешно бредущую по аллее Героев за детской коляской. Что-то в последнее время не заладилось у него в жизни. Нелепая какая-то полоса пошла.
- Ну и ладно, - сказал он вдруг, обернувшись. - Ребенок так ребенок. И хорошо, что не знаешь точно. Лучше считай, что от Семена. Нет, не подумай, я ничего... Я не отказываюсь. В смысле... Ребенок - это всегда хорошо, - окончательно сбился он и махнул рукой.
- Я тоже так думаю, Михал Михалыч, - неожиданно посветлела она. - Я, по правде, очень его хочу. Я боялась, что вы... рассердитесь, - улыбнулась она жалобно. - А я его очень-очень хочу. Вы не беспокойтесь, я никому никогда не скажу.
- Ну и хорошо, - кивнул он; затушив едва раскуренную папиросу, вернулся к кровати, и, стоя над ней, погладил ее по голове.
Она все улыбалась ему застенчиво снизу вверх. Он присел перед ней на корточки и принялся аккуратно расстегивать пуговицы у нее на платье - сверху вниз, покуда не выскочили наружу маленькие груди. Тогда он повалил ее на кровать.
Он вышел из квартиры минут через пять после нее. Запер дверь, спустился вниз. По времени получалось в самый раз. Пройдя вдоль аллеи до конца ее, он свернул налево, в переулок, прошел и его и оказался на перекрестке возле маленького безлюдного сквера, скрытого под густыми кронами старых деревьев. И как раз в то же время с другой стороны к скверу подходил, улыбаясь навстречу ему, молодой человек в клетчатой ковбойке. Оба они оказались точны.
- Здравствуй, Алексей, - подал ему руку Свист, едва они сблизились. - Пойдем, сядем.
Пожимая руку его, Леонидов от души рассмеялся.
- Здрасьте, Михал Михалыч. Ничего себе предложеньице для начала.
Они сошли по нескольким покореженным ступенькам в сквер, расположенный чуть ниже уровня тротуара, и присели на единственную стоявшую там скамейку, сооруженную кустарно из пары едва обструганных досок. Заметно было, что Свист нервничает слегка.
- Куришь? - спросил он, достав из кармана коробку "Герцоговины Флор".
- Иногда, - угощаясь, кивнул Алексей. - Последнее время что-то хороших папирос не достать.
- Даже у вас? - удивился Свист.
- А что у нас? У нас объедки от ваших харчей. Вам-то на набережную все прямо со склада возят, в райком - остальное. А нам уж, что остается. В Москве в любом продуктовом в два раза больше товару, ей-богу.
- Так ты и ходи тогда к нам. Дорога не дальняя. Я тебя хоть завтра припишу.
- Да мне чего надо-то? - махнул рукой Алексей. - Пожрать это я в буфете. А из одежды - в Москве могу.
- Часто в Москву ездишь? - поинтересовался Свист.
- По выходным обычно. Нынче вот из-за дня рождения этого остался.
Михаил Михайлович глубоко затянулся.
- А я ведь тебя как раз собираюсь попросить в Москву съездить.
- Это зачем же? - удивился Леонидов.
Свист помолчал немного.
- Ты знаешь, Алексей, мы ведь с твоим отцом старинные знакомые, - начал он издалека. - Еще в Москве на рабфаке, я парторгом был...
- Знаю, знаю, - кивнул Леонидов. - Он тогда ВУЗы курировал.
- Верно. И тебя однажды вот таким карапузом еще видал. У отца в кабинете. Скажи, а почему ты здесь работаешь?
- А почему бы нет?
- Ну, в Москве-то, наверное, интересней.
- Распределили, - пожал он плечами. - Обязательно что ли у него под крылом сидеть. Чтобы все кивали - вот, мол, папенькин сынок. По-вашему, много радости?
- Да нет, я бы тоже, пожалуй, не стал.
- Здесь свобода, Михал Михалыч. А там - в одной квартире, хотя и большой. К тому же, ведь посмотреть нужно, чего я сам по себе стою.
- Ну, вот об этом-то как раз я с тобой поговорить хотел.
- То есть?
- Ты какого мнения о Баеве, Алексей?
- А какая разница? - насторожился он слегка. - Зачем мне о нем какого-то мнения быть? Он мой начальник.
- При Баеве ты, Алексей, здесь ничего не добьешься.
- Это почему же?
- А потому что ты для него выскочка - человек со стороны. Как пришел, так и уйдешь - на таких он ставку не делает.
- Я не лошадь, Михал Михалыч, чтобы на меня ставить.
- Да не в этом дело, - поморщился Свист, вздохнул.
Ясно было, что тянуть разговор не имело смысла. Обиняками все равно невозможно было ничего сказать.
- Не в этом дело, - повторил он. - Ну, ладно. Я с тобой начистоту, Алексей. У меня к тебе разговор очень серьезный. Ты можешь отнестись к нему как угодно, но я надеюсь по крайней мере, что ты меня не продашь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68