Что говорить, бренчание на фортепиано сохранилось как связующее звено с прошлым, однако в будущем стоит ограничиться клавиатурой пишущей машинки, что принесет более определенные и осязаемые результаты.
К половине двенадцатого я решил, что с меня хватит, и вышел из дому в надежде, что какой-нибудь королевский кортеж, или спортивное мероприятие, или же одновременный приток в центр Лондона по какой-то таинственной, типа миграции леммингов, причине дополнительно десятка тысяч автомашин позволит мне убить хотя бы минут сорок пять из оставшегося времени. Ни черта подобного, как сказал бы в данном случае Рой. Как обычно в таких ситуациях и происходит, большая часть горожан устремилась в то утро по кольцу, а большая часть оставшихся уже отбыла на побережье Ла-Манша. Водители автобусов, на которые я садился и пересаживался, демонстрируя натиск и удаль, прорывались через светофоры на последнем мигании желтого, выруливая в самые удобные для движения ряды и устремляясь вокруг Марбл-арч и Гайд-парка с такой неистовостью, будто иначе им грозило увольнение. Без двух минут двенадцать я поднимался по ступенькам в Александра-холл. В вестибюле тип с маленькой головкой и в Униформе с непонятной враждебностью ринулся вперед, преграждая мне путь. Практически немедленно меня признав, он в лице поменялся, изобразив опять-таки непонятное радушие.
– Репетиция в самом разгаре! – уведомил он меня.
– Да, я так и понял.
Головка у швейцара как-то ужалась до размеров половины головного убора:
– Там и так уже сидят больше десятка.
– Что ж, в компании веселей!
– Фамилия?
Идентифицировав меня с третьего захода после «Как-как?… Рэндалл?…», малый, испытав некое внутреннее затруднение, решился все же не подвергать меня обыску и пропустил. Я сел примерно в последней трети зала, как было предписано его акустикой. Стоя на возвышении перед партитурой с лежавшей там дирижерской палочкой, Рой был без пиджака, его рубашка с длинными рукавами цвета фламинго, отделанная рюшем, очень даже пришлась бы по вкусу Вивьен. Оркестранты чутко ему внимали.
– Прежде всего, гобой! – говорил Рой. – Попрошу до самого начала следующего такта не обрывать ту половинку. В целом по этой части: деревянные духовые уже звучат гораздо лучше, я бы сказал, отлично, однако хотелось бы чуточку сочнее звук у третьего и четвертого кларнетов и чуть пригасить у первой флейты. Струнные в целом, постарайтесь чуть побольше теплоты! Напевнее. Знаю, знаю, столько всякой хреновины говорится вокруг напевности, и, боюсь, она не лишена смысла. С удовольствием сказал бы иначе, но лучше слова не подберешь. Только не надо считать, будто здесь только и нужно играть напевно. В таких масштабных произведениях вы должны регулировать темп сами, хотя бы немного сдерживайте темп, иначе к моменту финала полностью выдохнетесь. Отлично, теперь пройдем всю часть от начала и до конца. Все готовы? Превосходно!
Рой отпил из стакана, который его недоброжелатели сочли бы наполненным водкой, но я знал наверняка, абстрагируясь и от «Элеваций № 9», и от Сильвии, что там была именно вода. После это Рой поднял палочку и запустил в действие оркестр.
Исполняемая часть была первой частью Первой симфонии: мне в значительной степени повезло, ведь это мог оказаться гораздо более пространный, насыщенный, объемный, многомерный, тяжелый, неспешный, протяженностью на целых полчаса фрагмент из Второй или Третьей. Благодаря внезапно возникшему у композитора приступу лаконизма, прослушивание заняло чуть более пятнадцати минут. (Справедливости ради замечу, что в аналогичной ситуации Вебер вполовину сократил бы подобную часть и до четверти оркестровую группу, зато произведение у него было бы во много раз выразительней.) Едва музыка перешла в вялотекущее русло, я предпринял некоторую попытку отделить ее от того, как она интерпретировалась и исполнялась, однако у меня это всегда плохо получалось с произведениями, внесенными мною в список второстепенных. Сперва помимо собственной воли я слушал, как громада малеровской посредственности воплощается Роем вместе с Новым Лондонским симфоническим. Искусственная суета переходила в некое веселье; взвывания рожков и деревянных духовых обретали какую-то деревенскую прелесть; трубный глас и барабанный бой несли в себе угрозу; даже эта чудовищная кукующая темка несла гораздо больше, нежели решимость великого композитора показать всему миру, что в тот период он неуемно восторгался таким музыкальным интервалом, как чистая кварта.
Окончание было довольно-таки слабым, как, впрочем, почти весь Малер; кроме того, можно было бы высказать упрек виолончелям за некоторую шероховатость в самом начале, но в целом исполнено было на весьма приличном уровне, ближе к отличному второразрядному, на том редком и возвышенном уровне, на который Рой был, бесспорно, способен поднять этот оркестр во время концерта, и на котором, как я с облегчением констатировал, по-прежнему оставался и сам Рой. Прочие слушатели – не компания бунтарей, этих явных микроцефалов, а всякие друзья исполнителей – были того же мнения. Во всяком случае, они аплодировали. Как и я.
– Чертовски здорово! – сказал Рой. – Всем спасибо! Очень близко к идеалу. Уже вот-вот половина первого, можно было б и закончить пораньше на полчасика. Все трудились чертовски напряженно и в это утро, и последних пару дней, поэтому, если нет особых возражений, я бы предложил и сегодняшнюю дневную репетицию отложить. Идет? В таком случае понедельник, десять часов утра. Еще раз спасибо!
И вскоре Рой шел ко мне по проходу со словами приветствия, застегивая на ходу свой свободно облегавший пальтообразный пиджак. Я чуть было не впал в уныние от этой мгновенной отмены дневной репетиции и стал убеждать себя: дескать, только что восторгался его высокими результатами, что вообще бы следовало мне прекратить вмешиваться не в свое дело, да и никого мое мнение абсолютно не интересует. Хотя, как сказать. Вовлечение в дела Роя означало для меня превращение в его сообщника, или в заботливую тетушку, или в то и другое одновременно.
Мы вышли и стали спускаться по ступенькам. За последние два дня погода поменялась и наверстывала упущенное, затянув небо серой моросью и запуская шквальные ветры. Один такой порыв вздыбил и разметал волосы Роя.
– Пожалуй, Даггерс, я бы предпочел какое-нибудь местечко неподалеку. Где-нибудь поближе, если вы не против.
– И чтоб поменьше народу. Нам надо многое обсудить.
– Да ну вас! – вильнул в сторону Рой. – Не стану ничего обсуждать, пока не приму граммов сто скотча. А там посмотрим.
– Мне казалось, это вам надо со мной поговорить.
– С чего вы взяли?
– Сами мне сказали по телефону.
– Неужели? Ах да. Пустое, ерунда. У нас уйма времени. Ну как мы там в зале, славно навели шороху?
Пока мы шли извилистыми переулками в какую-то харчевню или столовую, я излагал Рою свои впечатления от репетиции. Внутри обстановка являла некую смесь викторианского и эдвардианского стилей, нисколько не отдавая бесцветностью айлингтонской пивной, но отразив пугающую приверженность детали: голый дощатый пол, повсюду покрытый тонким слоем пыли, в баре стеклянные панели и зеркала с гравировкой, столы с (возможно) мраморным верхом и (возможно) со станиной ножной швейной машинки в качестве ножки. Усатый официант в бархатном камзоле цвета сливы и в панталонах из тика принял заказ: мне – легкое пиво, Рою – две большие порции виски.
– Что ж, отрадно, что вам понравилось, старина, – произнес Рой, отпивая. – Мне и самому показалось, что звучало отлично, однако, доживете до моих лет, уверяю вас, будете постоянно волноваться, остался ли еще порох в пороховницах. У меня лучше получается, если меня воодушевить.
– Может, вы и правы. Но по-настоящему вас нужно как следует отрезвить. Я про «Элевации номер девять», про «Свиней на улице» и про весь этот срам! Нет-нет, Рой, я собственными глазами видел программку и все такое. Что за номера вы откалываете? Вы, в вашем положении! Когда ваше место…
– Что за эрозия свободы личности! Как бы я хотел, чтоб вы сумели пробиться на волю из душной клетки, в которой бытует мнение, что после смерти Брамса музыка кончилась! Вы же не можете утверждать…
– Неправда, все прекратилось с Шёнбергом и додекафонической музыкой, если не считать отдельных мастеров, которые сумели…
– Даггерс, не заводитесь!
– Ладно, извините. Но скажите, в чем смысл, в чем для вас смысл приобщения ко всей этой попсовой… дребедени? Знаю, слышал отговорку «мое личное дело», или, может, это имеет отношение к стоячим воротничкам и Фрэнку Синатре? Пусть так, но ваше дело – музыка! А что у них за дело, я знать не знаю и знать не хочу; я знаю единственное – это не музыка! Так вот, меня интересует, почему именно вы, а не кто другой? Чем вы объясните свое желание стать таким, как они? Как нам всем прикажете это воспринимать? Если вы скажете, что все это лишь смеха ради, все закроют на это глаза. Все, кто вам близок, закроют на это глаза Те, чье мнение вам дорого. Или к которому следует хотя бы прислушаться. У меня просто нет…
– Давайте посмотрим на это так: жизнь меняется, и очень быстро, так быстро, что просто невозможно определить, что какой примет оборот. Ладно, я готов согласиться, просто в порядке дискуссии, что весь стиль поп весьма посредствен в музыкальном отношении. Но что значит «в музыкальном отношении»? Отношение к музыке тоже меняется. Приходится устремлять взгляд за пределы всех дерьмовых определений, которые были нам навязаны с детства. В эпоху позднего капитализма должны найтись…
– К дьяволу поздний капитализм! – Я понял, что мы подошли к узловому моменту в нашем споре, тому самому, который уже давно будоражил меня, выплескиваясь из тайников моего сознания, подошли много раньше, чем следовало бы, но что поделать. – По-моему, на самом деле вы только и стремитесь, что промылиться к молодежи в жопу!
Рой от души громко расхохотался; он позволял каждому обрушиваться на себя с какими угодно нападками, что составляло одно из привлекательнейших и опаснейших свойств его натуры:
– Промылиться в жопу! Ах, мистер Йенделл, ах, сэр, по части выражений у вас явный талант! Ну да, именно, мне кажется, в какой-то степени ваши слова не лишены смысла, ведь то, что я могу взять у молодых, больше-то взять и негде.
Я ощутил, как мышцы лица у меня напряглись до боли.
– Нет, я вовсе не про то, что говорил вам насчет нового способа видения, – продолжал Рой, являя, на свой манер, образчик недюжинной интуиции и памяти. – Если правильно себя повести и если к тому же повезет, то юнцы могут дать человеку моего возраста такое, что ему и в самом деле нужно. Стоп! Я говорю о безграничном восхищении. Смею вас заверить, это вещь весьма ценная.
– От Пышки-Кубышки вы имеете то же, и в избытке! Я-то думал, для вас предпочтительней то же, но с долей критики. Назовем это обоснованным восхищением.
– Ну да, это тоже неплохо, я знаю, подобное свойственно вам и еще одному-двум моим знакомым, и я чертовски благодарен, честное слово, одна мысль об этом окрыляет меня, когда начинает казаться, будто я, несостоявшийся композитор и посредственный скрипач, завершаю свой век дерьмовым дирижером, только, видите ли, Даггерс, старина, дело-то в чем, ведь вовсе не ваша вина, что вы – это вы, а не десяток девчонок девятнадцатидвадцати лет со своими парнями.
– Ах вот что! Но парни-то тут при чем, не пойму?
– Да просто так, для компании. Девчонка может доставить массу хлопот, потому что хочет уложить меня в постель, потому что меня показывают по телевизору, или потому что я сэр Рой, или потому что считает, что может вытянуть из меня платиновый браслет, хотя такие уже почти не в ходу в наши дни, к ним утрачен интерес, теперь никто не отличит платину от пластика. Черт!.. Так вот, мальчишки-приятели не тащат меня в постель, поэтому отношения между нами строятся на в широком смысле беспристрастной основе. Я становлюсь как бы героем в их глазах. Я понимаю, что я не совсем герой, но мне нравится, как у нас с ними складывается. Вот почему я мылюсь в жопу к молодежи. Учтите, меня привлекают их взгляды и все, что за этим стоит. А это все-таки немало.
Помолчав, я спросил:
– Ну а Сильвия? Она тоже дарит вас безграничным восхищением?
– В гораздо большей степени, чем вы можете представить, учитывая ее поведение вечером во время нашего недавнего выхода. Хотя, по правде говоря, нет, не слишком. Совсем нет. Я, признаться, сам не понимаю, почему она… Наверное, ей просто нравятся пожилые мужчины. Видите ли, среди молодежи такое бывает. И все же это хорошо, что она не питает ко мне безграничного восхищения. С ней мне даже думать об этом не хочется.
– Рой, я хочу с вами поговорить о Сильвии.
– А что, собственно? На какой предмет?
В это мгновение какой-то невидимый знаток момента запустил пластинку или пленку, и тут зазвучала в фортепианном исполнении на высочайшей скорости и при звуке до отказа танцевальная мелодия двадцатых годов, то бишь эпохи превалирования стандартов, пусть не запредельно агрессивных, но способных повергнуть в смятение человека, в чьих ушах еще не отзвучал грохот двух-трехдневной давности. Рой достиг дверей даже раньше меня. Но как тогда он выносит весь этот напор истошного воя, называемого «поп»? Ведь он должен быть гораздо восприимчивей к подобной грубятине, чем я, или чем, скажем, большинство прочей непросвещенной публики. Или это новый способ слышать? Нет, быть такого не может! Во всяком случае, с музыкантом его масштаба.
Вслух я сказал:
– И куда теперь? – ощутив, что произнес это с легким раздражением.
Я не был убежден, что смогу вынести очередной, пусть даже в дневное время, поход под водительством Роя незнамо куда.
– Подхватим Сильвию в каком-нибудь из бутиков, – бодрым тоном бросил Рой, – потом пообедаем в «Болоньезе». Поблизости от Рыцарского моста.
– О боже!
– Возьмите себя в руки, Даггерс! Будьте мужчиной. Ничего-ничего, справитесь. Ну а уж если почувствуете, что невмоготу, можете с воплем сорваться прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34