А один мой приятель готов уступить нам свою квартиру недели на две, по крайней мере. Но Пенни наотрез отказывается.
– Так. Но не будете ли вы так добры, ближе к делу? Как я сказал, ко мне…
– Мне нужна ваша помощь!
– Ах вот что… – «Веселенькое дельце! – подумал я про себя. – Правоверные христиане!» У меня возникла мысль немедленно бежать отсюда, не дожидаясь, пока Гвинет Икбаль из квартиры ниже этажом, а равно и большинство населения округи не вздумают обратиться ко мне за неотложной помощью. – Чем же я могу вам помочь?
– Поверьте, мистер Йенделл, если бы у меня было к кому обратиться, кроме вас, я бы непременно воспользовался этой возможностью. Но ее просто нет. Вы единственный из известных мне людей, кто мог бы убедить Пенни уйти из дому.
– Уж если вы не способны сдвинуть ее с места, не понимаю, как я могу изменить ситуацию.
– Вы – белый, мистер Йенделл. – Гилберт просто констатировал это как факт, без тени осуждения или упрека, что можно было бы ожидать с его стороны. – Вы с Пенни люди одной культуры. Значит, вы в некотором смысле способны знать и понимать ее так, как я даже и мечтать не могу. Возможно, вы отыщете доводы, каких мне не найти. Вы можете оттолкнуться от ваших общих с ней традиций. Вы знаете ее семью. Прошу вас, попытайтесь. Бедняжка пребывает в крайнем отчаянии. Да и я, признаться, тоже.
– Не думаю, что она станет меня слушать.
– Мне кажется, станет. Пенни с удовольствием вспоминает, что было здесь между вами в прошлую субботу ночью.
– Да что вы говорите? Вы что, выдали ей на это разрешение?
– Не то чтобы выдал. Дело не в этом. Пенни всегда поступает по собственному усмотрению. Единственное, на что я могу претендовать, это чтоб она отвечала правдиво на мои вопросы. Видите ли, я обладаю значительным на нее влиянием во всем, кроме такого достаточно важного момента, как наш совместный уход. Влиянием, которое… Скажите, ведь вы находите ее привлекательной?
– Да, нахожу.
– Как я от нее узнал, Пенни вам заявила, что отношения, возникшие между вами, не должны возобновиться. Мне кажется, я мог бы содействовать ее отказу от этого решения, в разумных пределах. Скажем, однократному или двукратному.
– Помилуй бог! – небрежно бросил я. – Насколько я вас знаю, это совершенно не в ваших правилах.
– Вы меня знаете весьма поверхностно. Хотя частично я с вами согласен. Но как я уже сказал, я в отчаянии, а отчаявшиеся люди способны на странные поступки. Я, мистер Йенделл, практически на пределе.
– Вы уже довольно долго живете у Вандервейнов, мистер Александер.
– Да, в этой удручающей обстановке.
– Я не только это имел в виду. Хорошо, я поговорю с Пенни, только вы должны это организовать. Я не собираюсь уговаривать ее меня выслушать.
– Согласен! Большое спасибо.
– На вашем месте я бы немедленно съехал от них, с Пенни или без Пенни.
Раздался звонок в дверь. И буквально через мгновение зазвонил телефон. Я сказал Гилберту, чтоб он, уходя, впустил того, кто пришел, и чтоб связался со мной, когда возникнет надобность. Он сгреб свои книжки и удалился. Я снял трубку. Это был Рой.
– Привет Даггерс, старый паскудник, как жизнь? – произнес он с глубокой задушевностью, характерной для человека, делающего передышку к вечеру, чтобы затем надраться до буйства.
– Хорошо, спасибо! Как там мисс Мирз?
– Ну, она… Что такое? Кто вам рассказал?
– Никто. Я видел ее в редакции, когда она направлялась на встречу с отцом.
– Ясно. Так вы не… хотя, ясное дело, нет. Ладно. Так или иначе, вы знаете. Мы еще к этому вернемся. Послушайте, Даггерс, прошу прощения, что пропал из вашего поля зрения, но у меня дел было по горло, тут и старина Гус, и королевская комиссия, и та же самая мисс Мирз.
– А что за королевская комиссия?
– Мне кажется, я вам рассказывал. Бесконечные дискуссии, в основном о том, о чем дискутировать во время предстоящих дискуссий. Сами знаете. Один старый идиот из…
– Хоть на какую тему?
– Тему? Вы имеете в виду дискуссию? Э-э-э, видите ли, это все как бы вокруг проблем молодежи, всякая такая говорильня. Да ну, старые, отсталые взгляды, но ведь кому-то надо…
– Словом, им бы сообразить и обратиться к вам за помощью?
Он выдал сочный, но короткий смешок:
– Именно! Скажите, вы завтра к обеду свободны? Хорошо бы вместе поесть, выпить и потрепаться. Есть у меня парочка тем для обсуждения.
Я решил не спрашивать Роя, является ли Пенни одной из тем для обсуждения, чтобы не намекать ему, что она может стать центральной фигурой в нашем завтрашнем разговоре, и не дать, таким образом, ему возможности подготовить свои дымовые завесы и диверсионные вылазки. Потому я просто сказал, что предложение замечательное и что завтра где-то примерно в четверть первого готов подскочить в Куин-Александра-холл, где Рой репетирует с Новым Лондонским симфоническим оркестром. Повесив трубку, я подумал, что, должно быть, Рой так обходителен со мной потому, что безупречно снисходителен к самому себе; и, как ни странно, будь его снисходительность направлена в другую сторону, результат был бы совсем иной.
Где же Вивьен? Задержалась на пороге, чтобы дать отпор обвинениям Гилберта в белом превосходстве, колониализме и фашизме? Нет, вот она, одновременно и строгая, и желанная в своем форменном костюмчике, с полотняной сумкой того же оливково-зеленого цвета и при том же символе авиакомпании. В сумке, я знал, ее ночная рубашка и халат, а также некий туалет, которым она собирается поразить меня со временем. Мы приветствовали друг друга братским поцелуем, ничего более она не позволяла себе или мне при встрече, даже в преддверии постельной оргии. Вечер был теплый, однако щека у Вивьен оказалась прохладной.
– Меня впустил кто-то из пакисташек, живущих внизу.
– Вообще-то он не пакисташка, он из Вест-Индии, и шел он от меня.
Вивьен сняла свою пилотку и принялась снимать жакетик, потому мне пришлось слегка напрячься, чтобы вслушаться в то, что она говорила:
– Мне тоже показалось, для пакисташки он слишком черен. Он что, твой приятель?
– Не то чтобы мой. Он приятель дочки Роя Вандервейна.
– Ах так! Значит, он не против?
– Не против! Мало того, он на самом деле очень даже за.
– Я имела в виду: не против того, что у его дочки черный приятель.
– Ну да, ну да… – Теперь только до меня дошло, почему я сразу не согласился, что Гилберт – пакисташка с нижнего этажа, не вдаваясь в подробности: не хотел лишать себя удовольствия послушать рассуждения Вивьен, охотно комментировавшей любой сюжет или ситуацию. – Рой прогрессивен буквально во всем. Он за расовую интеграцию и все такое прочее.
– С чего это белой девице вздумалось заиметь черного приятеля?
– А что тут такого? Хотя я уловил твою мысль. В данном случае, мне кажется, был расчет, что папаша станет протестовать.
– Брось, ради этого не заводят приятелей! И к тому же ты сказал, что отец полностью за.
– Ну да, ну да… – снова повторил я, давая себе передышку, чтобы осознать, что мне ничего не мешает заставить ее замолчать сейчас и включить по-новой, только несколько позже. – Чаю не хочешь?
Хотя, должно быть, вопрос не был для нее неожиданностью, Вивьен заморгала и чуть ли не вспыхнула. Этот вопрос являлся первой строкой определенного ритуала, скорее всего, непонятного для непосвященных, целью которого было подвести нас обоих к постели без риска уязвить ее чувствительность неловким словом или поступком. Теперь, как и ожидалось, Вивьен в задумчивости подняла голову, прищурилась, сказала, что, пожалуй, но только не сейчас, и направилась в спальню с видом некоторого любопытства, какое отличает взгляд репортера местных новостей во время вечерней прогулки. Все шло как обычно, пока я не притворил за нами дверь спальни, и необычно – еще немного после. Затем ситуация изменилась до неузнаваемости. Теперь если у меня и была задача, так это сдерживать Вивьен до тех пор, пока сдерживать уже не имело смысла; этот этап я преодолел успешно. То, во что все вылилось, длилось несколько дольше допустимого. В значительной степени по инициативе Вивьен, а не моей, что потом она сама извиняющимся тоном признала. Я ей простил, когда она сладострастно уверяла, будто ей было так хорошо, что она никак не могла остановиться.
Но когда Вивьен оделась, демонстрируемый ею наряд подействовал на меня удручающе. В основном он представлял собой нечто привычно-благопристойное – то есть бесформенно-безвкусное и столь заурядное, что глаза бы не глядели. Как частенько и раньше, я все пытался определить цвет, однако меня заклинивало где-то в безымянном пределе между коричневым и лиловым. Вивьен пыталась оживить свой наряд блестящим зеленым пояском, зеленым шарфиком иного оттенка, какой-то зеленой, уже третьего оттенка, ленточкой в волосах, но исправить положение могли бы разве что ожерелье из ссохшихся черепов и кольцо, продетое в нос. Я надел костюм. Попивая бьянко с содовой в гостиной, она небрежно бросила:
– У тебя кто-то еще был, да?
– Да. В субботу. Как ты догадалась?
– По тому, как ты смотрел на меня перед тем, как мы… начали. Обычно ты, по крайней мере, меня видишь, а сейчас мне не показалось. Она тоже хорошенькая?
– Да, как ты. То есть не как ты, хорошенькая, и все.
– И такая же умница?
– О боже! Нет.
– И так же хороша? – Она бросила в сторону спальни пламенный и, по ее представлениям, явно похотливый взгляд.
– Я бы не сказал.
(Скорей всего, это была ложь, но я не позволил скоропалительной восторженности овладеть собой после первой же ночи.)
– Тогда зачем она тебе?
– А в то воскресенье и вчера я на тебя смотрел?
– Возможно; я не обратила внимания. Вероятно, ты старался за собой следить. Зачем она тебе?
– Ну… Не обязательно быть такой же хорошенькой и такой же сексуальной, как ты, можно просто считаться и хорошенькой и сексуальной. Притом была поздняя ночь. Притом в какой-то мере проявила инициативу она.
– Судя по всему, она уже со многими проявляла, да?
– Понятия не имею. Думаю, что с немногими.
– И когда ты с ней в очередной раз встречаешься?
– Сомневаюсь, что это еще когда-нибудь произойдет, – сказал я, и это была чистейшая правда, хотя я не смог не удержаться, чтоб не намекнуть на более возвышенную причину своего сомнения, а не на вполне определенный отказ Пенни лично мне, так сказать, и еще Гилберту, который попробует вмешаться.
– По-моему, она моложе меня.
– Незначительно, но, если бы ты не спросила, мне не пришло бы в голову сравнивать.
– Кто она? Чем занимается?
– Она дочь Роя Вандервейна.
– Опять он! Хотя почему «опять», ты вечно при нем. Ну и дела! Так этот черный тип явился свернуть тебе шею?
– Нет, он просил помочь ему в одном деле.
– Выходит, он малый без затей?
– Послушай, к чему нам эти разговоры? Я ведь не спрашиваю, как у тебя с тем другом! Судя по твоему описанию, он мне в подметки не годится, ведь ты и сама призналась, да пусть он хоть в сто раз умней и лучше в постели, какой бы он ни был, но он с тобой спит, поэтому с твоей стороны просто несправедливо интересоваться моей личной жизнью!
– Нет, как раз очень справедливо! Вот если бы я принялась досаждать тебе, выкидывать всякие номера, выяснять отношения, пытаться заставить тебя с ней порвать – тогда бы да. Но я ведь ничего такого не сказала, верно? Не вышла за рамки здравого смысла.
– Да, с тобой нельзя не согласиться.
– Благодарю. Тот мой друг несколько умней тебя и почти так же хорош в постели, – сказала Вивьен, уже второй раз за вечер навязывая мне эту информацию.
– Ясно. Но мне по-прежнему твой интерес к моим делам непонятен.
– Нет и не надо! Все, хватит об этом. Больше я на эту тему не заговорю и не желаю, чтобы ты считал, будто это меня волнует, даже если я молчу.
Надо сказать, она сдержала слово, отказав себе даже в скудной доле будничной нормы угрюмой озабоченности, пока мы обедали у Берторелли на Шарлотт-стрит, потом смотрели триллер, в котором действие происходит на атомной подводной лодке и который я предпочел венгерскому фильму о жизни Листа, казавшийся ей более для меня подходящим, а также на протяжении дальнейших событий этой ночи. И все же мне бы так хотелось, чтоб последних ее фраз в разговоре о Пенни не было, потому все во мне тревожно напряглось, когда за завтраком Вивьен спросила:
– Кстати, Дуг, ты в понедельник очень занят?
Я вытащил свой календарик:
– Я бы сказал, частично. Но мне ничего не стоит переиграть. А разве ты вечером не навещаешь отца?
– Ну да, хотя я подумала, может, нам поехать вместе? Он частенько о тебе спрашивает.
– Чтоб втроем провести вечер?
– Ну да, я подумала, что могла бы заскочить за тобой сюда к шести, чтобы потом, – продолжала она, глядя в окно, – вдвоем отправиться примерно в четверть седьмого.
– Чудесно! Звучит заманчиво.
Я вышел победителем из традиционного сражения, не позволив Вивьен мыть после завтрака посуду, проводил ее, помыл посуду, написал одно письмо и погрузился в безделье до тех пор, пока три коротких звонка не возвестили об уходе на работу возражавшей против моей игры на рояле бухгалтерши Гвинет Икбаль, которая жила внизу. По этой причине я немедленно сел за инструмент, хотя и знал, что также возражавший против моей игры Фазаль Икбаль сидит дома и просидит еще с час или больше, занимаясь бог его знает чем. Однако он был более терпим к моей игре, поскольку я возражал – и, как мне казалось, имея больше оснований, – против вибрирующих завываний, перемежающихся взрывами громких щелчков, которые Фазаль имел обыкновение производить с помощью некоего принадлежавшему ему прибора и которые я терпел.
Я проиграл весь бетховенский опус № 109 сначала частями, а после чашки кофе весь целиком. По завершении сказал себе, что, может быть, Икбали вовсе не так уж привередливы. С прилежным усердием руки следовали за мыслью, однако мысль текла слабо и вяло, позволяя глазам брать на себя львиную долю ее обязанностей. Я сказал себе, что моя излюбленная отговорка: из меня не вышло пианиста-солиста из-за упорного нежелания моего учителя фортепиано воспрепятствовать моему переключению на духовой инструмент и уходу в духовой оркестр, – была лишь отговоркой, не более.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34