Уйду, и все. Никакой демонстрации. Просто так и не иначе.
– Прости! – сказал я, увидев, как вспыхнуло в ней все, даже белки глаз. – Мне бы хотелось помогать тебе во всем, заботиться о тебе.
– Я никому не позволю о себе заботиться. Извини. Я же сказала, дело не в тебе. Ты мне даже нравишься. Немного напыщенный, но, в общем, ничего, вполне.
Ее легкая усмешка напомнила о возобновлении нашего знакомства месяца полтора тому назад. Тут она произнесла с прежней настойчивостью:
– Так ты с ним поговоришь?
– Не знаю, будет ли от этого польза, на которую ты рассчитываешь. Ты же знаешь, что он…
– Так ты поговоришь?
– Да! Да! Поговорю! Как же иначе. Никуда не денешься. Поговорю.
– Спасибо!
Пенни встала, повернулась ко мне спиной, уставившись куда-то в поднос. Я никак не мог придумать, что бы такое сказать из того, что еще не было мне запрещено. Спустя некоторое время она бросила вполоборота ко мне:
– Теперь я бы поспала!
Глава 4
Большой шутник
– Разве может японец сочинять музыку? – воскликнул Гарольд Мирз. – Я настоящую музыку имею в виду, не звяканье кастрюль и сковородок.
– Запросто! То есть, разумеется, не то чтобы запросто, но без особых…
– Абсолютно чуждая нам культура, кухня, напитки, одежда, искусство, образ мыслей – все совершенно иное!
– Изначально, бесспорно, да, но в Японию уже довольно давно проникла западная музыка, и уж во всяком случае он…
– В момент целую культуру не перестроишь.
– Возможно, вы правы, только этот парень живет в Штатах с тысяча девятьсот пятидесятого года, уже с восьми лет, и, значит, теперь прекрасно разбирается в западной музыке. А этот его концерт – весьма и весьма любопытное произведение. Не выдающееся, но любопытное.
Гарольд опустил взгляд в мою рукопись:
– Вы тут пишете, что он почти все время жил в Калифорнии?
– Ну да, а что?
– Но ведь должны же проявиться у него какие-нибудь японские веяния! Хоть колокольчики, что ли.
– Ничего такого я у него не заметил.
– Может, слушали невнимательно? – заметил Гарольд в присущей ему занудливой манере. – Да, и вот еще что… Для чего этот его концерт?
– Как для чего? Для оркестра.
– Это понятно, но какой у него, черт побери, солирующий инструмент?
– Да никакого. Это в некотором смысле концерт…
– Послушайте, если есть концерт, должен быть и солист. Как у Бетховена, у Чайковского, у Шуберта. Даже я это знаю! Словом, проверьте, пожалуйста.
– Нет уж, Гарольд! – сказал я. – Вам надо, вы и проверяйте, и если я не прав, перешлите мой гонорар в Бетховенский фонд для музыкантов.
– Ну ладно, ладно!
Гарольд возобновил чтение рецензии, или, во всяком случае, вновь обратил взгляд к столу. В это утро начальственная ревизия даже такого материала отличалась придирчивостью. Должно быть, Мирз был раздосадован отсутствием моментов, на которые он с готовностью мог бы направить жало своей критики: скажем, похвал в адрес кубинца, виртуоза игры на виоле д'аморе, или баритонального баса из Северной Кореи. Я мысленно принялся прикидывать, после какой рецензии Мирз непременно бы меня выгнал: восхваление новой оперы боливийского композитора, дирижирует которой родезиец, а среди исполнителей – бразильцы, гаитянцы, испанцы и южные африканцы, а также члены общества Джона Берча. Не успел я как следует развить эту тему, как зазвонил телефон.
– Слушаю! – произнес в трубку Гарольд. – Кто-нибудь, проводите ее ко мне, хорошо? – Он повесил трубку и взглянул на меня: – За мной пришла дочь, так что придется на этом прерваться. Справьтесь, как обычно, у Коутса в пять тридцать. И не забудьте проверить эти музыкальные термины.
Я направился в редакцию текущих новостей и в дверях столкнулся с выходившим оттуда низеньким человечком, седым как лунь, но в светло-вишневом костюме, рубашке в крупную клетку и с громадным оранжевым галстуком. В редакции Коутс беседовал с Терри Болсовером, волосатым парнем, катавшим рецензии на попсовый грохот, но при всем этом приличным малым. Я не стал с ходу включаться в их разговор, а задержался у большого окна, выводящего в коридор, испытывая желание взглянуть, что за дочь у нашего Гарольда Мирза. И мое любопытство было вознаграждено с лихвой, ибо менее чем через минуту появился из лифта тип в серой униформе, препровождавший Сильвию из цокольного этажа прямо в кабинет Гарольда. Меня она не заметила.
– Черт побери! – вырвалось у меня.
– Неужто я слышу ругательство из уст, обычно весьма сдержанных? – заметил Коутс.
– Видно, спохватился, что перепутал номер очередного опуса, – сказал Болсовер.
– Хуже! Я только что видел мисс Мирз.
– Зрелище ошеломляющее! – согласился Коутс.
– Попрошу учесть, – вставил Болсовер, – что, судя по слухам, характер у нее почище внешности.
– Это точно. То есть это я знаю наверняка.
Теперь мне не составило труда понять, кого мне напомнила Сильвия при первой встрече в моей квартире. Возникший в памяти образ, prestissimo в страхе унесся прочь под взглядами обоих коллег, с некоторым любопытством взиравших на меня. Тут Болсовер сказал:
– Послушайте, Дуг, раз вы здесь… Кажется, вы большой приятель этого знаменитого дирижера, сэра Роя Вандервейна, да? Я не ошибся?
– Нет, не ошиблись. А что?
Вероятно, при таком совпадении лицо мое исказил ужас. Явно возросшее любопытство Коутса было через мгновение прервано накатившим на него приступом кашля. Болсовер вынул из внутреннего кармана куртки, типа тех, что носили герильерос, листок красного цвета с черным печатным текстом.
– Вы, вероятно, видали это – про концерт «Свиней на улице» во вторник? Так вот, есть еще одно дельце…
– Свиней? Что за свиньи? Я не…
– Ну, так называется одна поп-группа. В основном выступают с музыкой протеста, правда не слишком серьезного, типа того, мол, хочу герлу одну такую, что старика пришила своего; вот и весь протест. Как вдруг они взялись утверждать, будто к тому же и отличные музыканты и способны расширить границы искусства. Тут-то и возник ваш приятель. А я думал, вы тоже такое получили. Держите!
Я взял красную бумажку и прочел (если перевести на удобоваримый язык), что в программе выступления также произведение «Элевации № 9», сочинение сэра Роя Вандервейна, исполняемое им самим в сопровождении группы «Свиньи на улице». Все прочие данные о Рое, за исключением его пола и преданности молодежному движению, здесь были чистым вымыслом. Меня пронзило, что я совершенно позабыл про это его произведение, но острота осознания смягчалась надеждой, что, возможно, Рой собственноручно вычеркнул мое имя из списка обладателей данного документа.
– Ну и что эти «Свиньи»? – спросил я, возвращая листок. – С точки зрения музыкального рынка?
– Да ну, совершеннейшая лабуда! Гитарист, правда, неплохой. Хотя довольно популярны. Полный порядок с менеджментом и свой человек в прессе.
– Ясно. И что я…
– Не согласились бы вы, скажем, спросить у него, могу я перекинуться с ним словом в эти дни до вторника. Насчет того, как к нему пришла идея сочинения, что именно поп-музыка может почерпнуть из классики, каковы перспективы развития музыки, всякое такое. Словом, чтоб я не с улицы ему звонил?
– Стоит вам поделиться с ним своими намерениями, и он будет ваш столько, сколько захотите. Но я его предупрежу.
– Спасибо, Дуг! Я вам, честно, очень признателен.
Болсовер ушел. Коутс разговаривал по телефону. Когда он повесил трубку, я спросил:
– Альберт, вы позволите короткий звонок?
– Да звоните сколько угодно!
– Это старику Вандервейну. Не знаю, известно ли это вам, но Гарольд затаил на него зуб. Причем без особых оснований.
– Мне это неизвестно, однако об основаниях можно догадываться. Так что?
– Я… не знаю, как лучше выразиться, – я и в самом деле не знал, что сказать, – но, подозреваю, Гарольд что-то задумал против Вандервейна. Какую-то пакость замышляет, фальшивую монетку подсунуть, подножку перед финишем подставить, что-то вроде того. Если что такое заметите или как-то услышите, не могли бы дать мне знать?
– Конечно, только, сами понимаете, Дуг, помешать я ничем не смогу!
– Ну да, понимаю, хоть чтоб я смог его предупредить… Хоть так.
– Идет! Что-то вы какой-то не такой. Если бы вас не знал, подумал бы, что с похмелья.
– Да один только вид мисс Мирз! – воскликнул я, предлагая лишь частичную версию истины. – А на кого это я налетел при входе?
– Это наш новый корреспондент по вопросам просвещения.
Теперь у меня появилось два особых или особо неотложных повода, чтобы позвонить Рою, чего мне не удалось сделать с того вечера оказания услуги. В течение прошедших четырех с половиной суток я, надо сказать, стремился к этому без чрезмерной активности. Раза три звонил ему домой, всякий раз попадая на Китти и выслушивая в течение двадцати, сорока и двадцати пяти минут (согласно последовательности звонков) ее бесконечные жалобы, приправленные парочкой упреков в мой адрес, – почему я допустил, что все зашло так далеко, почему не предупредил до того, как все зашло так далеко. В своем щекотливом положении я объяснял, что пытался оказать нужное воздействие на Роя и намеревался все ей потом рассказать, но не получилось. Что во многом соответствовало действительности; при этом говорить, что Сильвия – это чудовище, скорее всего мне не стоило, как и Китти не стоило этого слышать, и я почувствовал облегчение, когда Китти возобновила свои бесконечные жалобы, не спросив, каково, на мой взгляд, нынешнее положение вещей, что вынудило бы меня солгать: мои признания ничего бы, кроме плохого, не принесли. Что же касается Киттиного представления о ситуации, то даже и по истечении восьмидесятипятиминутной в сумме беседы с ней я не мог сказать точно, находится ли Рой в стадии банкета в связи с уходом из семьи, или уже готов прекратить постоянно жаловаться насчет домашних неприятностей, или же где-то в промежуточной стадии. Да, кстати, сам-то он где? Китти весьма горячо обещала, что найдет его и скажет, чтоб он мне позвонил; я сел на телефон и передал подобные же просьбы в клуб «Крэгг», его агентам, в зал, где Рой репетировал Густава Малера, повсюду, где только можно, но безрезультатно. Он явно залег на дно, вне всякого сомнения полагая, что очередная встреча со мной грозит ему тем, что я выскажу свое мнение о Сильвии и о его с ней от-на-а-шениях.
Покинув редакцию, я просидел некоторое время с одним коллегой в «Эль вино», наслаждаясь рейнвейнским и копченой семгой, потом вернулся к себе домой и часть дня провел, погрузившись в свои заметки о Вебере, в машинописный текст, а также мысли по поводу Роя. Мало-помалу я пришел к убеждению, что Пенни, должно быть, все преувеличивает, или, возможно, это я все так воспринимаю. Обычные разговоры о том, чтобы сорваться с этой змеегубой грубиянкой, вполне могут оказаться только разговорами, даже при том, что у Роя всякая мысль, прозвучавшая просто так, может всерьез воплотиться в жизнь, как, например, случилось года два назад с упомянутым, казалось бы, просто так намерением написать марш для демонстрантов против войны во Вьетнаме; слава богу, это произведение не нашло отклика в массах. Кроме того, я решил, что гораздо важней удержать Роя от исполнения «Элеваций № 9», чем от его ухода к Сильвии. Да и осуществить этот замысел было бы гораздо проще: достаточно ему повредить руку по дороге на концерт, как все задуманное им пойдет насмарку.
В половине шестого я связался с Коутсом по телефону и, к огромному изумлению, обнаружил, что мой материал идет в печать без изъятий. Не только к изумлению, но и к умозаключению: редакторская терпимость к моей персоне косвенно означала, что либо Сильвия еще не уведомила отца о своих взаимоотношениях с моим другом Вандервейном, либо это известие было принято благосклонно и уже ни для кого не составляло тайны, либо на землю высадились марсиане. Я решил до завтра отвлечься от этих размышлений. Должна была явиться Вивьен в шесть или около того, как только ее отпустят с работы и как только позволит транспорт. Сейчас у меня было больше резонов, чем один-два привычных, с нетерпением ждать ее появления.
В десять минут шестого раздался звонок в дверь. Через стеклянную панель внизу не просвечивал ничей силуэт, но Вивьен частенько в подобной ситуации отходила от двери полюбоваться на цветы и кустики и тому подобное, высаженные каким-то неведомым тружеником в крохотном палисадничке, и, отпирая дверь, я чуть было не кинулся обнимать оказавшегося на верхней ступеньке Гилберта.
– Вы позволите на две минуты? Мне нужно с вами переговорить.
– Только если на две. Ко мне вот-вот должны прийти.
– Тогда я зайду в любое удобное для вас время.
– Ладно, ничего! Проходите.
Войдя в гостиную, Гилберт выпить отказался, однако согласился присесть, положив на рояль пару книжек в мягкой обложке, которые держал в руках; я подглядел название верхней: «Несущие черный рассвет». Гилберт был хмур и чем-то озабочен, а одежда на нем, довольно приличного вида во время наших двух первых встреч, казалась какой-то поношенной.
– Чем могу служить? – спросил я.
Он очень медленно покачал головой на мое пугающе легковесное отношение ко всей ситуации. Потом вздохнул. Окончив демонстрацию, произнес:
– Положение дел в доме Вандервейнов на грани катастрофы.
– Насколько я знаю, так было всегда. И при этом…
– Должен заметить, что вообще-то это абсолютно не мое дело. Рой волен жить так, как ему вздумается, и поведение остальных членов семьи меня тем более не касается. Однако судьба Пенни мне отнюдь не безразлична. Необходимо, просто крайне необходимо, чтоб она как можно скорее бежала из этого дома. На ней губительно сказываются царящие там напряжение и отрицательные эмоции.
– Я вас понимаю. Но мне кажется, уговорить ее уйти из дому не так-то легко.
– Я уже месяца два пытаюсь это сделать, но безуспешно. Сначала она сказала, что нет денег и жить нам негде, что истинная правда, но то был лишь предлог. Неделю назад меня известили, что Совет по делам искусств готов выделить мне грант для завершения моей «Лондонской сюиты». Если расходовать разумно, нам бы на двоих вполне хватило до выхода книги в свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34