– В самом деле? Когда мы это обсуждали в последний раз, вы высказались иначе.
Я счел неуместным напоминать ему, что мои последние слова тогда были как раз в поддержку. Я знал, что Рой, большой мастер заставлять других делать то, что ему хочется, становился весьма подозрителен, если эти другие шли на это с охотой. Я нашелся, заметив, что одобряю идею условно, в общих чертах, и предусмотрительно осведомился о деталях. Что дало ему приятную возможность навести туману сверх меры. Под конец мне удалось вытянуть из него название паба в Айлингтоне, где предстояло сойтись вечером, и даже выведать время встречи. Дальше, заверил он с убежденностью опытного стратега, будем действовать по обстоятельствам.
– Как Пенни? – спросил я.
– Пенни? – Роя мой вопрос явно озадачил. – Отлично! Почему вы спрашиваете?
– В последний раз мне показалось, будто она какая-то не такая.
Тут Рой в своей манере по-волчьи взвыл, изображая догадку:
– У-у-у-у! Это! Да ну, ерунда. Вы поняли, надеюсь? Она решила, что вы обиделись, что она рассмеялась, когда вы стукнулись головой, и хотела извиниться. Неужто не понятно?
– Допустим. Не круто ли для нее, нет?
– Да нет, уверяю вас, вполне в ее духе! Как ваша голова?
– Ничего, работает. Как ваша машина?
– Делайте примочки. Машина пару дней проторчит в ремонте. Вы так психовали, чтобы не опоздать на эту чертову запись, что Гилберт позабыл, для чего существуют тормоза. Нет, нет, я иного не виню!
– Понятно. Скажите, а как вы узнали, где Пенни?
– Гилберт вычислил, но он остался при машине, а я просто пошел к зданию Би-би-си, где ее и подобрал. Кстати, мы замечательно пообедали в «Савое». Жаль, вас с нами не было. Надо сказать, Пенни все время на этот счет сокрушалась. Гилберт, правда, и бровью не повел.
– Ему известно, что намечается на субботний вечер?
– Предоставьте это мне. Да! Уж не знаю, что вы Пенни такого сказали, только вы произвели впечатление; насколько могу судить, благоприятное. Послушайте, если сумеете, найдите к ней какой-нибудь подход, так было бы лучше для всех.
«Для всех», – повторил я про себя, вешая трубку. Для кого, – для Гилберта? Или Вивьен? Или того другого типа? Или меня? Скорее всего, для самого Роя. Были ли его слова – перед тем как повесить трубку – данью перестраховке в предчувствии возможных осложнений с Пенни в субботу или он вынашивал далеко идущие планы, учитывая то, что я уловил тогда у них в доме на кухне в его вопросе насчет ее взглядов? Беда с этими врунами, решил я про себя, запоздалым жестом вынимая пластинку Вебера из его ящичка, никогда не знаешь, правду говорят или лгут.
В субботу днем у меня было довольно-таки хорошее настроение. На прошедшей неделе Гарольд Мирз без звука пропустил в печать то место в рецензии, где я хвалил болгарку сопрано. Я представил Гайдна в оригинальной, упрощенно-бытовой трактовке, то и дело вставляя теплые отзывы об исполнительском мастерстве и качестве записи, и отправил рецензию в «Проигрыватель». Фирма «Нонпарель лейбл» заказала мне сделать аннотации для пластиночных конвертов к записям всех сонат Моцарта в исполнении какого-то нового пианиста из Парагвая. С Вивьен все обошлось без проблем, когда я ей, звонившей с полпути ко мне, много ближе, чем мне бы хотелось, предложил даже не перенести, а попросту отменить наше свидание в этот день. Она ответила, что в таком случае у нее появится возможность заняться письмами, и так это прозвучало неприкрыто банально, что уж лучше б она соврала.
Привычных трех минут мне не хватило, чтобы решить, что надеть. По большому счету, идеально подошла бы такая кожаная куртка, которая, если вывернуть наизнанку, превращалась бы в смокинг, к ней манишка и галстук-бабочка, лакированные башмаки с металлическими носками, ну и тому подобное. Но ничего такого у меня не оказалось, потому я остановился на черном костюме, черной рубашке и черных ботинках, а также черном шейном платке, решив припрятать в рукав, а еще лучше запихнуть в карман брюк некоторые детали для быстрой смены защитной окраски, а именно, пару галстуков: один психоделического вида (в качестве шутки подаренный мне сестрой), второй нормальный. В половине шестого я выпил пинту молока, чтобы предохранить желудок от того содержимого, которым Рой, вероятно, меня осчастливит, переложил бумажник из правого в левый нагрудный карман и вышел из дому.
Препротивно нудный путь в метро, как в пространственном, так и в познавательном плане, вывел меня наконец наружу на станции Энджел. Мне показалось, что продавца газет слегка передернуло, когда я назвал ему заведение, в которое направлялся, хотя, завидев этот дом, издали ничего пугающего не обнаружил. Надо сказать, я ожидал увидеть безлюдные улицы, незаселенные дома, поскольку мой приятель, фаготист, который сидит слева от дирижера, и его жена, арфистка, – с той же стороны, рассказывали, что они недавно одними из первых переселились в этот новый район. Оказалось, напротив, по виду район был очень даже обитаем, и на улицах сновала масса народу, молодого и пожилого возраста, как бы перемещающегося с места на место или праздно разгуливающего, поскольку в такой не слишком поздний час – было около шести – возвращаться с работы еще рановато. Легко лавируя в толпе, я без происшествий дошел до нужного дома.
При ближайшем рассмотрении вид заведения уже не показался мне слишком безобидным. Стены – правда, при весьма беглом взгляде или же моем, но без очков – были, похоже, облицованы разнородными деревянными планками и отделаны полосками из оцинкованного железа. Повсюду налеплены устаревшие плакатики военного времени или же их репродукции, составляя как бы часть непонятного наружного стенного покрытия. Все же я вошел внутрь и очутился в маленьком вестибюле, освещенном лишь несколькими указателями-стрелками: «Бар наемников», «Бар "Отечество"», «Походная кухня», «Блиндаж». Рой обмолвился насчет того, что встреча в каком-то подвале, потому я выбрал последний указатель. В самом низу крутой деревянной лестницы без боковин и с веревкой вместо перил я натолкнулся на какую-то прилипчивую преграду, которую при скудости освещения опознал как пластиковую занавеску, закамуфлированную, опять-таки предположительно, под брезент. В тени углублений, разрисованных под бетонированные укрытия, я углядел две сидевшие на корточках пары. По стенам висели муляжи винтовок, противогазов, гранат. Больше я разглядывать ничего не стал, а направился прямо к стойке бара, где меня встретила девица в форме, расцвеченной орденскими ленточками и сержантскими нашивками. Как раз в этот момент откуда-то из разных невидимых источников грянул немыслимый вой, напоминавший ор Эшли Вандервейна, только значительно ниже и сопровождавшийся грохотом и вялыми ударами. Все же мне удалось заказать себе пива «Гиннесс», после чего я пошел и сел на снабженный подушкой ящик из-под боеприпасов.
Прошло, как мне показалось, около часа, хотя, возможно, и минуты две, и я уж было собрался выйти подождать на свежем воздухе, как вдруг, сражаясь с занавеской, явились Рой и Пенни. Пенни была без шляпы, но в сапогах; насчет остального, что на ней было или чего не было, я определиться не смог. Она молча уселась рядом со мной, Рой отправился к стойке, а я осведомился, как ее дела, предусмотрительно понизив голос до предела.
– Что-что? Не слышу, шумно!
Я пододвинулся к Пенни поближе, достаточно близко, чтобы ощутить тот теплый запах чистоты, который уловил тогда в машине, и повторил свой вопрос.
– В порядке. А что?
– Вы не позвонили.
– А зачем мне вам звонить?
– Ну, не знаю! Откуда мне знать зачем, раз вы так и не позвонили.
– Что, разве я обещала?
– Нет, это я сказал, чтоб позвонили, если я понадоблюсь.
– Мне? Зачем?
Кровь с силой прилила к голове, грозя навеки вывести мои мозги из строя. По-моему, теперь, основываясь на разнообразном опыте от просмотра многочисленных фильмов и телепостановок, при желании можно на вопрос вовсе не отвечать и вместо этого просто пожимать плечами; потому я молча пожал плечами. Но тут мне пришло в голову, что во мраке Пенни может неверно истолковать этот жест, принять за излишне возбужденное подергивание или не заметить вовсе. Тогда я принялся что-то бормотать. В мое бормотание Пенни не вникала. Безусловно, я попал в дурацкое положение, либо потому, что поспешил напомнить ей насчет обращения за помощью, либо решив, что она обязательно помнит, что говорит. Ничто так не молодит, как пребывание в обществе юных: чувствуешь себя прямо-таки четырнадцатилетним юнцом, точнее – то и дело без нужды краснеющим, наивным четырнадцатилетним придурком. Я услышал, как спрашиваю Пенни, нравится ли ей здесь.
– Гнусная дыра! – произнесла она, закуривая сигарету.
– Непонятно, почему у них такая темень. И грохот!
– Что-что?
В этот момент как раз подошел Рой, неся, насколько я мог разглядеть, напитки себе и дочери.
– Мы тут как раз говорим, до чего отвратное место! – сказал я.
– Мерзее не придумаешь, правда? – с готовностью согласился он, отпивая.
– Тогда что нас сюда понесло?
– Просто здесь удобнее.
– С чего это вы взяли?
– Отсюда потом удобнее направиться в другое место.
– Какое?
– Да тут, за углом.
– Так, и куда же именно?
– Думаю, вы оба согласитесь, что здесь любопытно.
Мне изо всех сил хотелось надеяться, что кирпичная стена здесь просто так, вовсе не для того, чтобы заслонить ту удручающую перспективу, одного вида которой достаточно, чтобы я, или Пенни, или мы вместе со всех ног кинулись бы прочь по Сити-роуд. Я размышлял на эту тему в перерывах между довольно-таки подробным, такт за тактом, рассказом Роя о его состоявшейся сегодня репетиции с Новым Лондонским симфоническим Пятой симфонии Малера. Окружавший нас шум затруднял и общение Роя с Пенни, поскольку ему требовалось постоянно орать что есть силы, а скрюченный силуэт Пенни свидетельствовал, что она вовсе не слушает. После того как Рой уже второй раз описал мне свою стычку с главным контрабасистом (может, он, что вполне понятно, уже успел набраться?), я вмешался в его повествование, произнеся не слишком пылко, но достаточно громко:
– Знаете, по-моему, лучше бы старина Гус Малер сперва написал на отдельном листе свои программные требования, а затем шел бы от них к партитуре. Раз уж струнные не сумели достичь согласованности, к которой стремились битый час, тогда трубы с тромбонами торжественно доносят идею…
– Вот и она!
Появилась Сильвия, одетая, насколько могло определить мое ночное видение при подсказке памяти, запечатлевшей ее предыдущий внешний вид, так же, как при первой встрече. Рой встал и, видимо, ее поцеловал, после чего представил свою птичку дочери, в манере и с жестикуляцией, отдаленно напоминавшей его публичное выступление в момент патетической кульминации. Потом они с Сильвией направились к стойке. Я повернулся к Пенни, уже чувствуя себя не четырнадцатилетним, лет на двадцать старше, но, на мое удивление, она первая выкрикнула:
– Куда он намерен нас отсюда вести?
– Представления не имею.
– Я не хочу туда!
– Я говорю, представления не имею!
– Слышу! Не хочу туда идти! Никуда не хочу! Ясно?
– То есть хотите здесь остаться?
– Господи, ну что за идиот!
Мне показалось, даже если я сейчас издам душераздирающий вой, с каким в подземном тоннеле проносится поезд метро, до ушей Пенни мой крик все равно не дойдет.
Она придвинулась, чтоб я услышал ее слова, произносимые обычным, негромким голосом:
– Мне вообще ничего не хочется! Нет такого, что бы мне хотелось! Нет, и все. Надоело жить с ней – то есть с Китти, она противней всех, даже Пышки-Кубышки, – а где хотелось бы жить, не знаю. Мне противно быть одной, и противно с кем-нибудь вдвоем, и противно в компании. То есть я терплю, но мне все время кажется, еще немного, и не выдержу. Не могу думать ни о чем, только о том, что я чувствую, а чувствую всегда, что думаю о том, что чувствую. Уж лучше не просыпаться!
Это было произнесено без открытой враждебности, очевидной только что, и совершенно беспощадным по отношению к самой себе тоном. Так телевизионный редактор во время обсуждения сценария бодро от первого лица заявляет важного второстепенного персонажа, которого хочет ввести. В мгновение, когда вспыхнула ее сигарета, я увидел, что Пенни смотрит на меня, будто явно ждет, что я ей что-то скажу. Чтобы поддержать разговор, я спросил:
– Вы что, под наркотиком?
– Сейчас – нет. Почему-то считается, что они помогают, а оказывается, нет, вовсе нет. Не мне, во всяком случае. От них будто видишь все во множестве зеркал или в каком-то странном зеркале, как при мигрени, или будто смотришь вверх, лежа на полу, только все равно получается то же. Даже если все кажется другим, подергивается не поймешь чем или дробится огнями на отдельные предметы, или даже если перестаешь привычно видеть и слышать, все равно знаешь, что все осталось на своих местах. Не то чтобы вернется, когда ты вернешься в привычное состояние, а просто ничего не менялось. Даже если не удается вспомнить что-то конкретное. Да нет, никакого такого…
Ее голос потонул в недолгом гаубичном feu de joie , отразившем некую кульминацию в неистовствовавшем вокруг музыкальном сопровождении.
– Чего-чего?
– Героина! – рявкнула Пенни. – Его считают самым крутым наркотиком, когда тебя…
– Так вы его не принимали?
– Пока нет.
– И не хочется.
– Почему бы нет? Что мне мешает?
– Почему бы нет! Да потому что, боже мой, это вас погубит!
– Ну и что?
Тут несшийся со всех сторон рев оборвался. Я уставился на Пенни, почему-то на миг вообразив, что теперь смогу рассмотреть ее получше. Она рассмеялась так заразительно, словно я в третий раз пришелся обо что-то лбом.
– Да брось, старик, не переживай! – сказала она с дружеской снисходительностью. – По крайней мере, сейчас колоться не собираюсь, но все же спасибо! Словом, можешь успокоиться. Все живы-здоровы и ничего не капает!
Я все думал, что бы ответить, как вдруг над нами нависла тень Роя:
– Как вы, ребята? Я бы уже предложил двигать отсюда, если не возражаете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34