– Хомиссар, я вышла замуж очень поздно. Я уже и не рассчитывала тогда выйти замуж. Если первого ребенка женщина рожает в тридцать пять, материнство для нее нечто совершенно особенное. – Она помолчала. – У меня двое прелестных детей. Главная радость в моей жизни. И ради них я пойду на все. – Она пожала плечами и затянулась сигаретой. – Когда мы встретились с Джордже, я и не подозревала, что способна испытывать к детям нечто подобное. Я продукт 60-х годов, и в то время голова у меня была забита всякими революционными бреднями. Я и маоистка, я и структу радистка. И, конечно же, феминистка. Лифчики я не сжигала, но носила брюки клеш, свитера в обтяжку и туфли на платформе. И в свое время даже покидалась бутылками с зажигательной смесью. – Она рассмеялась. – То, как я живу теперь… Тогда я даже и не мечтала, что смогу когда-нибудь быть счастливой. Но сейчас я счастлива. Счастлива и до ужаса буржуазна. Счастлива, потому что у меня есть собственная семья. Джордже – хороший отец, и, хотя постоянного заработка у него нет, с голоду мы не помираем. – Она глубоко затянулась и выпустила дым к потолку. – Розанна действительно жива?
– Ваш отец тоже не бедствует?
– Мы предпочитаем обходиться своими силами. Правда, папа обещает оплатить учебу девочек.
– У меня тоже дочь, – сказал Тротти и улыбнулся.
– Почему вы прямо не отвечаете на мой вопрос, жива ли Розанна?
– Думаю, жива.
– Думаете?
– Есть все основания полагать, что Розанна Беллони жива.
Синьора Боатти вздохнула:
– Слава Богу!
– Похоже, слишком большого облегчения вы от этого не испытываете.
– Я испытываю облегчение за себя.
– Что вы имеете в виду?
– Если хотите еще воды, хомиссар, наливайте сами.
– Розанна вам не нравится?
– Чье тело обнаружил мой муж?
– По всей вероятности, убита сестра Розанны – Мария-Кристина.
Синьора Боатти откинулась назад и положила голову на спинку дивана. Несколько минут она сидела молча, выпуская в воздух струи дыма. Когда она затягивалась, в полумраке комнаты начинал рдеть кончик ее сигареты. Мало-помалу прохладный воздух наполнялся запахом табачного дыма и жарившегося на кухне сфриццоли.
У нее были стройные загорелые ноги. Под левым коленом – длинный шрам. Она была босая; у ее ног лежали две суконные тряпицы, которые и служили ей домашними туфлями для передвижения по мраморному полу квартиры.
Тротти разорвал пакет с гриссини и надкусил одну из палочек. Уличного шума в этой части города почти не было. Откуда-то издалека, со стороны Борго-Дженовезе, невнятно доносился звон церковного колокола.
Синьора Боатти подалась вперед и стряхнула пепел с сигареты в пепельницу.
– Я выросла в очень богатой семье. Очень богатая и не очень привлекательная девочка, увлеченная иностранными языками. Прилежно училась в классическом лицее – в классе я всегда была первой. Завоевывала все награды – и не покорила ни одного мальчика. – Она пожала плечами. – Но я особенно и не переживала. Мне и вправду не слишком нравилось, когда во время танца парень начинал давать волю рукам. Не то чтобы это вызывало во мне отвращение. Просто все это казалось мне жутко глупым. А в семнадцать лет я влюбилась. В лицее, в учителя греческого. Я его боготворила. Но он был не Богом, а женатым мужчиной из Феррары.
– Феррара, – повторил Тротти.
Синьора Боатти улыбнулась своим воспоминаниям.
– Между нами ничего – абсолютно ничего – не было. Как-то раз в классе он случайно дотронулся рукой до моей щеки. И еще раз в конце урока я придумала какой-то идиотский вопрос об Аристофане или о ком-то там еще, и когда мы остались в классе одни, я прикоснулась к его руке. Ничего против он не имел. Его звали Марио Сиккарди, и я любила воображать, как он несчастлив с женой. Между нами абсолютно ничего не было, но чтобы забыть его, мне понадобилось десять с лишним лет.
– Тогда-то вы и встретились с Джордже?
В пепельнице тлела ее сигарета.
– Джордже моложе меня на восемь лет. Когда мы познакомились, я преподавала в университете. К тому времени девственницей я уже не была, но не была и женщиной без комплексов. Феминисткой, конечно, была, но полностью раскрепощенной – нет. И мужчинами никогда чересчур не интересовалась. А потом, в один прекрасный день…
Тротти услышал, как она усмехнулась.
– В один прекрасный день я подслушала случайно, как кто-то из сотрудников Библиотеки восточной литературы назвал меня старой девой. Старая дева? – Она покачала головой. – Мне был тридцать один год, и я знала, что красотой не блистаю. Но почему старая дева? Навсегда остаться без мужа, без детей… Прекрасно помню, как я пришла в тот вечер домой – я снимала тогда маленькую квартирку за ратушей – и подошла к зеркалу. Я стояла голой перед зеркалом и смотрела на свои бедра и груди, которые начали уже отвисать.
– И?
– А как вы думаете? – Она поглядела на Тротти, и улыбка обнажила ее блестящие зубы. – Я разрыдалась.
Снизу донесся звук автомобильного мотора.
– Через несколько недель я встретила Джордже. Он посещал мой курс китайского языка для начинающих, а спустя год мы поженились. Только через четыре года – после двух выкидышей – я родила первого ребенка. Джордже так и не выучил ни одного слова по-китайски. А Розанна… – Она замолчала.
– И что – Розанна?
– Вы вполне уверены, что она жива, хомиссар?
– Мы не знаем, где она, но думать, что она мертва, у нас тоже нет никаких оснований.
– Я всегда очень завидовала Розанне. Очень завидовала.
– У Розанны никогда не было детей.
– И тем не менее я ей завидовала.
– Но почему? – Тротти недоуменно поднял плечи. – Розанна гораздо старше вас. И, простите, едва ли может быть вам соперницей.
– Она была другом Джордже, другом его семьи. Поэтому мы и живем в этой квартире. Розанна была… Розанна – прекрасная женщина, я знаю. Добрая и великодушная.
– Зачем же тогда завидовать, синьора?
– Зачем? – Она усмехнулась и пренебрежительно махнула рукой.
– Чему может завидовать молодая женщина вроде вас?
– У женщин тонкая интуиция. И они видят разные мелочи – и должным образом воспринимают их.
– Какие мелочи?
Синьора Боатти зажгла очередную сигарету. Рука ее слегка дрожала.
– Видите ли…
– Да?
Она подняла глаза и посмотрела на Тротти.
– Иногда мне кажется, что Джордже отдавал предпочтение Розанне. Между ними всегда что-то было – какая-то близость. – Она покачала головой. – Джордже говорит, что она ему как мать, но тут явно что-то большее. Я не знаю, что там между ними, но для меня это совершенно очевидно.
Тротти услышал, как по лестнице поднимается Боатти.
– Я очень ревную. Вот сидит перед вами малопривлекательная женщина средних лет, курит как сапожник и между тем способна ужасно ревновать. Слепо ревновать, хомиссар Тротти. Я очень люблю своего мужа. Очень. Вам он может показаться далеко не самым прекрасным мужчиной на свете, но вы его не знаете. Для меня он самый прекрасный. Я люблю его. Как последняя дура в мелодраме, всей душой и всем сердцем я люблю своего мужа. – Извиняющаяся улыбка. – Мне кажется, что иногда я бы убила вашу Розанну Беллони. Тупая, слепая ревность женщины, которая любит своего мужчину и которая не желает его больше ни с кем делить. Джордже мой… и только мой.
Прожиточный минимум
– Никогда не курил «Нацьонали», когда был студентом. – Боатти казался гораздо спокойнее, чем до отлучки. Потеть он тоже перестал. – Были не по карману.
– Я и не знал, что вы курите.
(Работал телевизор, но звук они приглушили. На экране, беззвучно открывая рот, Лилли Грубер сообщала последние новости. Кинохроника с Ближнего Востока, очередные жертвы в Калабрии, события на бирже в Милане, возвращение Марадоны из Аргентины с отдыха, бег Антибо на десять тысяч метров).
– Да я и не курю, – сказал Джордже Боатти. – И жену хочу отучить. Мне удалось отговорить ее от курения на время обеих ее беременностей.
Синьора Боатти хлопотала на кухне, складывая тарелки в мойку и тихо напевая себе под нос: «Любимый, дай мне тот платочек».
– Но после рождения девочек она закурила пуще прежнего. Сейчас вернулась к своей норме – полторы пачки в день.
– «Нацьонали»?
– Почему «Нацьонали»? – Боатти рассмеялся. – «Мальборо». «Нацьонали» нынче курят только люди привилегированные вроде вас.
– Я не курю уже много лет.
– Поэтому вы и сосете столько леденцов, комиссар?
– За последние десять лет я выкурил всего три сигареты. – Как бы в подтверждение тому Тротти достал из кармана леденец и сунул его в рот. – Мне нужен сахар.
– Похоже, вы очень понравились моей жене.
– Ну, это только женская интуиция. Ей не доводилось со мной работать. И она не собирается писать книгу о полиции.
– В начале 70-х мы, студенты, курили «Альфу», «Сакс» и «Калипсо». Смесь соломы с навозом. Но никотина в них было порядочно.
Тротти кивнул.
– Потом правительство увязало цену этих «Нацьонали» без фильтра – вместе с хлебом, кофе и другими продуктами первой необходимости – со стоимостью прожиточного минимума. – Боатти широко улыбнулся. – И в то время как цены на все другие товары летели вверх, правительство, чтобы сбить показатели инфляции, оставило «Нацьонали» в покое. Лет пятнадцать уже пачка «Нацьонали» стоит меньше 300 лир – меньше, чем телефонный звонок. Ничего удивительного, что из продажи «Нацьонали» пропали. Слишком они дешевые. В табачных магазинах вам их не найти. Самые дешевые из остальных сигарет – «Эспортацьоне». А они стоят уже 1400 лир.
– Да, чтобы достать сейчас «Нацьонали», нужно иметь друзей в государственной табачной промышленности или работать в полиции нравов. – Тротти подлил себе минеральной воды. Ему захотелось спать. – Слава Богу, я могу обходиться леденцами.
– От леденцов вы мягче не становитесь, комиссар.
– Слишком долго я живу в этой стране, чтобы ожесточиться, – сказал Тротти и прибавил: – Очень обидно за вашу книгу, Боатти.
– Значит, стали от них циничнее.
– Не будь ты циничным, тебе и голову из воды не высунуть. Только не в Италии, где за всем стоят интересы политики и власти. Даже за ценой на сигареты. – Тротти помолчал. – Что вы решили делать со своей книгой?
– С книгой?
– Если Розанна жива, необходимость писать книгу о полиции вроде бы отпадает. Немного обидно, конечно.
– Я буду счастлив видеть целой и невредимой Розанну. – Обезоруживающая улыбка. – И ничто не остановит меня написать книгу о полицейском – об удачливом комиссаре, завершающем свою блестящую многолетнюю карьеру.
– Открытки или чего-нибудь еще вы от нее не получали, Боатти?
– Книгу о человеке и о провинциальном городе.
– Розанна никак с вами не связывалась?
Боатти перестал улыбаться.
– Я вам уже говорил, что, уезжая на праздники, она писала редко.
– И не звонила?
– Нет.
– Тогда почему она написала синьоре Изелле?
– Они подруги. – Боатти посмотрел на Тротти. – Вы по-прежнему думаете, что она хотела обеспечить себе алиби?
– Открытку – и дату ее отправления – можно использовать как свидетельство того, что во время смерти сестры в городе ее не было. Очень удобно.
– Вы и вправду думаете, что Розанна способна убить сестру? – Боатти покачал головой. – Вы и впрямь слишком циничны. А может, вы просто ее плохо знаете.
– Вы сами же говорили, что Марию-Кристину она ненавидела.
– Но не до такой степени, чтобы проламывать сестре череп.
– Цинизм – это та цена, которой я вынужден расплачиваться за свою работу. Всегда предполагаю в людях самое худшее – до тех пор, пока не выясняется обратное. – Тротти фыркнул. – Но такое бывает редко.
– Благодарю за комплимент.
Тротти опустил голову.
– Вы же знали Розанну, комиссар.
– Я вообще не уверен в том, что человека можно постичь до конца. Люди зашифрованы. Иной человек – айсберг, и ты видишь только его верхушку. Насчет всего остального можно лишь строить догадки. Мы одиноки, Боатти. Все мы одиноки. Вы, похоже, этого не понимаете. Значит, вы еще слишком молоды.
– Вы думаете, что, если я моложе вас, страдание мне неведомо?
– Одинокими мы рождаемся, Боатти, и одинокими умираем. И всю жизнь думаем… надеемся, что можно завязать какие-то отношения. Прочные отношения. Но даже самые прочные отношения преходящи. Одна лишь разлука – благо.
– Это работа вас так вымотала? Вам и в самом деле пора на покой.
– А дальше что? – Тротти покачал головой. – Книгу писать?
– А сами вы никогда прочных отношений не завязывали?
Тротти усмехнулся.
– Мне казалось, что я знаю свою жену, Боатти. Двадцать с лишним лет прожили вместе. Прекрасная жена, прекрасная дочь. Я искренне верил, что все мы счастливы. – Он звякнул во рту леденцом. – Теперь моя жена живет в Америке. Счастлива? Сейчас, может, и счастлива. Но теперь-то я понимаю, что со мной она счастлива никогда не была.
– Вам следовало бы понять это вовремя.
– Я верил лишь в то, что меня устраивало. – Тротти снова звякнул леденцом о зубы. – Книга о полицейском? Пожалуй, выйдет не очень интересно.
Боатти махнул рукой в сторону книжных полок.
– У меня в запасе всегда несколько проектов. А кроме того, дело ведь еще не закрыто.
– Для вас, Боатти, может быть. Для меня оно уже закрыто.
Боатти поднял брови и покосился на Тротти.
– Преданность, дружба… Мне кажется, все что мог я для Розанны Беллони сделал. Я думал, что она мертва, но меня ввели в заблуждение. Не исключено даже, что нарочно… Не знаю. Зато точно знаю, что насолить за это время я успел многим. И не только начальнику квестуры. Пора в отпуск. Все мне только об этом и говорят, да сейчас я и сам не прочь. – Тротти зевнул и запоздало прикрыл рот рукой. – Вы не возражаете, если я минут на пять прилягу на кушетку. Такая жара.
– Конечно, ложитесь.
– Ваша жена отменно готовит.
– Если хотите, можете устроиться в детской. Там прохладнее.
– Не нужно мне было пить «гриньолино». От красного вина меня всегда клонит ко сну, – сказал Тротти и, словно продолжая какую-то свою мысль, прибавил:
– Никак не могу взять в толк эту открытку.
– Какую открытку, комиссар?
– Обычно Розанна не пишет. – Тротти пожал плечами. – Если она не пишет вам, то, думаю, и другим писать не любит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34