– В самом деле, – настаивал Чессер, – я вам очень обязан.
– Я с радостью пошел на это, – признался Уотс. Теперь несомненно с ожесточением. Он и сам заметил, что невольно выдал себя.
– Почему?
Уотс опустил глаза.
– Просто так, сэр. Мне показалось, что вам понравится именно этот камень.
Чессер кивнул, понимая, что услышал только часть правды.
Ему стало любопытно. Возможно, Уотса не устраивает его положение в Системе после двадцати восьми лет работы. Он, наверняка, считается ценным сотрудником, но, быть может, его тщеславие требует большего? Чессеру было знакомо это чувство, но Уотс по сравнению с ним находился в совершенно другом положении. Он был служащий – и преданный служащий. По крайней мере, до вчерашнего своевольного поступка, Чессер заметил; что Уотс пьет бренди слишком быстро, явно без удовольствия. Напиток был превосходный, выдержанный и заслуживал, большего внимания. Не то чтобы Чессеру стало жалко – ему было наплевать: пусть даже Уотс выльет всю бутылку себе в ботинки. Чессер сообразил, что может, по крайней мере, поделиться с Уотсом своим отношением к Системе.
– Меня никогда не привлекали методы работы Системы, – сказал он.
Уотс вежливо кивнул, но промолчал.
– Взять, к примеру, мой последний пакет, – продолжал Чессер с коротким смешком.
– Да, излишней щепетильностью они не страдают, – признал Уотс. Он смотрел вниз, словно Система лежала у его ног. – Разумеется, без правил не обойтись, но надо и совесть иметь.
Чессер молча кивнул, поощряя Уотса к откровенности.
– Взять хотя бы моего друга, – рассказывал Уотс. – Отдал Системе без малого тридцать лет. В январе у него обнаружили рак. В последней стадии. Безнадежный. Он умрет еще до конца года.
Уотс остановился. Он явно не собирался продолжать. Чессер не понял, при чем тут Система, и спросил об этом. Уотс поколебался, но желание говорить пересилило.
– Каждому, кто проработает в Системе тридцать лет, полагается пенсия. После смерти служащего ее получает семья. Мой друг умрет на год раньше срока, но Система не делает исключений. Страховка слишком мала, а за его семьей нужен уход. У него больная жена и малолетняя дочка.
– Он объяснил все это Системе?
– Да, конечно. Там посочувствовали, но сказали, что для назначения пенсии требуется полных тридцать лет.
– Ублюдки.
Уотс задумчиво кивнул.
– Они собрали совет директоров и решили ради такого случая сделать исключение – пойти на разумный компромисс, как они выразились.
– Очень благородно с их стороны.
– Они согласились на двадцать процентов. Им, наверху, конечно, виднее, – но разве это справедливо? Все годы он вкалывал ради каких-то двадцати процентов пенсии? Должно быть, большие дельцы всегда нечисты на руку.
Чессер вслушался в тон сказанного и понял, что умирающий от рака друг – не кто иной как Уотс. Он поспешил переменить тему и протянул руку к лежащему на столе алмазу.
– Гранить его будет Вильденштейн.
– Чудесно, сэр, – Уотс был явно польщен.
– Скорее всего, под овал. Вы ведь так предлагали?
– Да, сэр, – застенчиво ответил Уотс.
– Мне бы хотелось показать вам готовый бриллиант.
– Я был бы рад, сэр.
– Знаете что, оставьте мне свой домашний телефон. Я позвоню, как только камень будет готов.
– Когда примерно, сэр?
Слава Богу, Чессеру не пришлось говорить: на следующий год.
Поздним вечером Чессер остановил лимузин перед мастерской Вильденштейна на Хопландштраат, в Антверпене. Марен осталась сидеть в машине, погруженная в книжку под заглавием: «Жизнь до жизни и после смерти». Это был подарок Милдред. Чессер сказал, что проведет у Вильденштейна не больше часа, и предложил Марен пока прогуляться по городу. Она никогда не была в Антверпене, но по пути из аэропорта он успел ей изрядно надоесть. Чопорный городишко, однообразный и скучный. Марен и в голову не приходило, что в сотне футов от нее, за углом, стоят тот самый дом и мастерская, где великий Питер Пауль Рубенс отдавался зову красок. Некоторое время там же жил и Ван Дейк. Марен посчитала, что Чессер, зная, как она скучает без него в машине, поскорее разберется с алмазными делами.
Ее предосторожность оказалась излишней, потому что Вильденштейн не тратил времени на пустые разговоры. Чессер застал его на втором этаже мастерской. Он сидел на металлической табуретке при свете голой электрической лампочки и, посасывая яблочный огрызок, читал газету на древнееврейском языке. При виде Чессера он не встал, а пока тот представлялся, медленно сложил газету и засунул в карман пиджака. Потом попросил показать камень.
Он разглядывал алмаз при искусственном освещении, копировавшем свет ясного северного дня. За пять минут осмотра он не произнес ни слова.
– Красавец, не правда ли? – не выдержал Чессер. Вильденштейн молча кивнул и положил камень на конторку.
Чессер вынул заверенный чек на сто тысяч долларов и оставил рядом с алмазом. Вильденштейн посмотрел на чек, взял камень и положил сверху.
– Хорош, – сказал Вильденштейн то ли об алмазе, то ли о чеке.
– Он должен быть готов к первому числу, – сказал Чессер.
– Сделаю через три недели.
– Из него получится овал?
– Хотите овал?
– Полагаюсь на ваше мнение.
Вильденштейн поскреб переносицу. Мигнул несколько раз, словно прочищая глаза. Потер пальцы. Потом вернулся к своей табуретке и сел. В руках у него опять очутилась газета.
Чессер ожидал большего энтузиазма, во всяком случае, более долгой беседы. Ему хотелось, чтобы Вильденштейн признал этот камень лучшим из всех, когда-либо прошедших через его руки. Но, очевидно, разговор был окончен. Оставалось только попрощаться. Чессер так и сделал, добавив лишь, что зайдет первого числа.
Уходя, он обернулся в последний раз взглянуть на Вильденштейна и встретил взгляд старика.
– Не волнуйтесь, – посоветовал Вильденштейн и снова стал пробегать глазами газетные строчки – справа налево.
Следующие три недели Чессер старался не думать об алмазе. Временами ему это удавалось. В Шантийи, уютном старинном городке, мир мичемов и мэсси казался полустертым воспоминанием.
Дом Марен стоял не в самом городе, а к северу, в предместье, возле дороги в Сенли. Марен унаследовала от Жана-Марка и другие особняки. В Париже, в Антибе и Довиле; все они были гораздо больше и роскошнее этого. Но, когда Марен упоминала о доме, Чессер знал, что она имеет в виду поместье в Шантийи. Здание было построено в конце семнадцатого века как королевский охотничий домик, но на самом деле использовалось больше для игр и забав придворных. Естественно, охотничьим домиком его можно было назвать лишь по меркам того времени. На самом деле своими размерами и формой здание напоминало небольшой изящный замок, а все двадцать комнат были спланированы и отделаны так, чтобы отвечать своему гипотетическому назначению, но не поступаясь удобствами обитателей.
Здесь легко представлялось прошлое: к воротам подъезжали кареты из Парижа, везущие непременных участниц игры – юных дам, способных удовлетворить самому взыскательному вкусу. Некоторые из них уже прошли посвящение, другие только готовились его принять. Все предвкушали азартную охоту. Первым же ясным полуднем, в соответствии с правилами, девушки ускользали в лес и разбегались там в разные стороны, сбрасывая на ходу платье, отмечая королевским ловчим след шелком, кружевом и полотном. Высокие прически цеплялись за ветки и сбивались набок. Элегантные туфельки оставались в развилках стволов. Чулки повисали на макушках молодых деревьев. А когда последние, самые интимные одеяния пускались в ход, чтобы указать дорогу, беглянки отрезали себе путь к спасению, выдавая свое местонахождение отчаянными вскриками. В конце концов, притворившись обессиленными, они падали на тщательно выбранное ложе из мха или опавших листьев и ждали преследователей. Те не медлили появиться, и вскрики схваченных жертв, дошедших до экстаза, распугивали невинные создания вроде птиц, кроликов, а то и оленей.
Марен уверяла, что кое-кто из этих весельчаков до сих пор населяет поместье и окрестности. В виде духов, конечно. Она, мол, чувствует их присутствие. Однажды Марен нашла в лесу розовую ленту и восприняла находку как подтверждение свыше. Девушки все еще здесь, решила она.
Мысль о том, что прелестные распутницы и их галантные кавалеры по сей день разгуливают по здешним лесам, была чрезвычайно заманчива. Так и хотелось поверить. И какое имеет значение, что на самом деле розовую ленту потеряла одна молоденькая горожанка, которая несколько дней назад была тут со своим возлюбленным и распустила волосы ради его удовольствия? Марен об этом не знала, а если бы и знала, то сказала бы, что эту мысль ей внушили вездесущие духи.
Марен позвонила в Лондон, чтобы узнать мнение Милдред. Та выслушала рассказ и обещала поспрашивать. Через час раздался звонок, и Милдред подтвердила предположение Марен. Да, духов вокруг поместья довольно много. Милдред связалась с несколькими. Особенно долго она говорила с одним – с духом девушки по имени Симона, который возвращается сюда каждый год и живет здесь с апреля по сентябрь. В какой-нибудь сотне ярдов от дома есть заросшая мхом полянка, где восторженная Симона разделила ложе с самим монархом. Впечатление от встречи было столь незабываемым, что с тех пор Симону неудержимо влечет к этому месту, Так сказала Милдред.
Назавтра, ничего не объясняя Чессеру, Марен заставила его отмерить сто шагов в выбранном ею направлении. Случайно или нет, но они очутились на заросшем мхом пятачке. Марен запрыгала от восторга. Она уважительно обошла полянку вокруг, обращай к Симоне безмолвное приветствие. Ответное послание она истолковала как приглашение, даже призыв.
Марен скинула туфли и поставила их на большой валун.
Чессер спросил, что она делает. Марен не ответила. Он пожал плечами, прислонился спиной к стволу дерева и стал смотреть.
Марен сняла юбку и блузку и аккуратно развесила на поникших ветвях, На ней остались только трусики. Марен быстро освободилась от них, нагнула молодое, гибкое деревца и прицепила их на самую верхушку, точно шелковый стяг.
Потом опустилась ничком на мох и долго лежала не шелохнувшись. Ее тело обрамляли бесчисленные завитки мха, ореховые пряди переплелись с зелеными.
Она медленно перевернулась на спину. Глаза были открыты, С разомкнутых губ слетел долгий стон покорности судьбе. Варяжские волосы веером взметнулись вокруг лица. Полусогнутые ноги распались в стороны.
Она звала Чессера. И он пришел. С готовностью.
Если изнеженная Симона и наблюдала за ними с высоты своего положения, она, несомненно, их одобрила. Это и правда было исключительно.
После этого Марен стала чуть не ежедневно звонить Милдред, рассказывать о встречах с духами и выслушивать наставления. В лесах вокруг охотничьего домика оказалось видимо-невидимо заросших мхом и травой полянок – идеальных мест, которыми можно было пользоваться с позволения разных Женевьев, Доминик, Франсуаз, Беатрис, Даниэль и Сильвий.
Недели две таких игр в «охоту», включая одну в сумерках под проливным дождем, вполне хватило, и Чессера потянуло к более удобным и привычным кроватям и простыням. Марен он в этом не признался. Однако она разделяла его чувство: в последний раз, лежа в объятиях Чессера в чистом поле, она краем глаза заметила деревенских ребятишек, с любопытством подглядывающих за ними из-за каменной изгороди, Смущаться к этому времени было уже поздновато. Даже гораздо позднее, нежели полагали Марен и Чессер, потому что они не знали еще об одном, куда более удачливом свидетеле – тишайшем и осторожнейшем человечке с мощным телеобъективом на малоформатной камере «Никон».
С тех пор Марен и Чессер стали заниматься любовью дома. Милдред одобрила их решение, передав очередное послание духов. Духи говорили, что им порядком надоело все это занудство. В конце концов они только души, осужденные на вечное томление. Так сказала Милдред.
Однажды вечером Чессер и Марен поехали в Париж, к каким-то знакомым на званый вечер. Оба втайне надеялись немного отдохнуть друг от друга. Однако едва высидели час, слушая бесконечные замечания о погоде и здоровье и глядя на плохо скрытое неблагополучие, после чего сбежали обратно в Шантийи, чувствуя еще большую взаимную привязанность.
На следующее утро к дому подъехали два «ситроена»: поверенные привезли Марен бумаги на подпись. Чессеру подумалось, что поверенные похожи на крыс, опасливо осматривающих огромный кусок сыра в ловушке и выискивающих способы, как бы извлечь лакомый кусочек. К Чессеру они обращались сердечно, ведь он был их самой большой надеждой на пути к богатству. Марен пригласила их к обеду, а когда те изобразили вежливую нерешительность, приняла это за отказ и предложила отобедать у нее «как-нибудь в другой раз».
После того как они уехали, Марен и Чессер пешком пошли в город, спустились по Рю дю Коннетабль до самого ресторана «Релэ Конд» и съели по двойной порции холодных креветок, выловленных в местном канале. За бокалом «Касси» они обсуждали необходимость контрацепции в планетарном масштабе и сравнивали преимущества разных марок спортивных автомобилей. Марен сообщила, что она заказала новый «феррари-365», и долго удивлялась, почему его до сих пор не доставили. Из ресторана они отправились домой кружным путем, в обход замка Шантийи. За вход в замок брали по одному франку, но Чессер и Марен не пожалели, потому что им посчастливилось наблюдать, как двое лебедей – один белый, другой черный – шипели, клевались и били крыльями в пылу то ли схватки, то ли любовной игры.
Почти каждый вечер Марен и Чессер играли в трик-трак. Вначале Марен выигрывала, но потом утратила преимущество и в результате сумма ее долга Чессеру возросла до двух миллионов долларов. Без тени улыбки Марен сказала, что поверенные выпишут чек на эту сумму, – в конце концов, проигрыш в трик-трак не менее важен, чем ее счета у Кардена и Сен-Лорана. Она говорила серьезно, но, разумеется, через пять минут все забыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42