Этот род никогда не вырастет до былой величины, не вернет прежнюю силу. К тому же в его жилах, как ты сама говоришь, кровь тза'абов, которую и екклезия, и большинство граждан считают скверной, ведь тза'абы – язычники, проклятые Матерью и Сыном. – Он укоризненно покачал головой. – Неужели ты действительно веришь, что Тайра-Вирте способна посадить Грихальву на герцогский трон?Она тут же парировала:– Бальтран, твое счастье, что умер Верро Грихальва. Никто не знает, что бы он учинил, если б выжил.– Наш народ сражался с именем Алессио на устах, а потом с именем Ренайо создавал единую страну. Но не с именем Верро Грихальвы. – Он посмотрел на Гитанну в упор и жестко добавил:– И конечно, не с именем Серрано.Она обладала способностью краснеть.– Да, – прошептала она, – мы, Серрано, никогда не стремились к вершинам…– Кроме вершин любовного искусства. Он улыбнулся, как бы прощая ее.– Вива мейа, я благодарен тебе за заботу, но в подобных делах лучше доверять мне, чем твоему честолюбивому семейству.– Мы и хотим всего лишь сохранить свое место и не дать Грихальва сбросить до'Веррада.– Матра Дольча! Гитанна, умоляю, давай прекратим этот разговор. Я сыт по горло.Сейчас ее нагота не бросалась в глаза – твердость воли служила ей покровом.– Бальтран, пусть никто из них не поселится в твоем дворце. Никогда!Он устало вздохнул, уже не пытаясь скрыть раздражение.– Пока я жив, твой брат – Верховный иллюстратор. Для Грихальва единственный путь к моему двору – живопись. И уже после моей смерти сын будет решать, кто заслуживает предпочтения.– Бальтран, но ведь он ребенок.– Да, Гитанна… И если я сгорю до срока в огне твоих ласк – а такая смерть гораздо лучше, чем гибель от тза'абской отравленной стрелы, – Алехандро никого не назначит ни на какую должность до своего совершеннолетия. – Он одернул под жесткими обшлагами камзола белые с красной окантовкой манжеты. – Ну а теперь пора нанести герцогине визит вежливости. Сегодня мы официально, перед екклезией, дадим имя дочери.Он наклонился к Гитанне, поцеловал в лоб и вышел. * * * После длительных занятий Сааведра отправилась искать Сарио и очень не скоро увидела его в картинной галерее Палассо Грихальва.Ей все еще нездоровилось. Десять дней, что минули после Чиевы до'Сангва, они с Сарио избегали друг друга, словно боялись вспоминать об увиденном. Но сегодня Сааведра его отыскала. Их дружба была слишком давней, чтобы вот так одним махом взять и покончить с ней, а тайна – слишком велика, чтобы хранить ее в одиночку. Более того, она принадлежала двоим, а значит, у Сааведры была возможность поделиться своими переживаниями с тем, кто видел то же, что и она.Галиерра Грихальва нисколько не походила на Галиерру Веррада. Она была значительно меньше, без роскошеств в отделке и открыта далеко не для всех. Предусматривалось разрешение на вход, которое не мог получить никто, кроме Грихальва, – а их и так пускали в любое время.– Сарио…Он был маленьким изящным призраком в сумраке у противоположной стены зала – длинного, побеленного известью и пустого, если не считать двоих детей и многочисленных полотен давно умерших мастеров. Никто, кроме Сарио, не мог ее услышать (а и услышали бы – что тут такого?), но все-таки она окликнула его шепотом.Сарио не шелохнулся.– Сарио, почему ты не был на уроке живописи? Он оторвал взгляд от картины и обернулся. Сааведра с изумлением отметила, что он очень похудел. В заде, где только белизна стен противилась мраку, на его изможденном лице пролегли тени, которых Сааведра никогда прежде не видела. В одиннадцать лет мальчики растут как на дрожжах, у них ломкие голоса и разболтанные движения, – но тут возраст был ни при чем. Тут было что-то более серьезное.– Сарио! – Она поспешила одолеть протяженность зала, чтобы встать рядом с другом. – Ты что, заболел? Он снова повернулся к картине.– Нет.Его губы были скорбно поджаты – слишком скорбно для подростка.– Почему тут у нас одни копии?– Копии? – В ее уме роились совершенно иные мысли, потому вопрос сначала показался нелепым. Но ответ пришел сразу:– Так ведь оригиналы в Галиерре Веррада и частных палассо.В Галиерре Грихальва были вывешены только копии, тщательно каталогизированные и расположенные самым выигрышным образом в отношении палитры и композиции. Резные и позолоченные рамы, холст, дерево, бумага; отпечаток времени, превосходно видный в естественном освещении благодаря строго определенной высоте подъема жалюзи на умело размещенных окнах и столь же удачно расставленным железным канделябрам, подле которых на случай пожара находились неприметные глиняные кувшины с водой и песком.– Но ведь оригиналы писали мы, – возмутился Сарио. – Мы, род Грихальва! У нас отняли наше наследство.«Как часто он уносится на крыльях мысли, оставляя меня позади…»– Кто отнял?– До'Веррада. Серрано. Городские богачи.Впадины на его щеках были темны, как налет копоти, и подчеркивали остроту неокрепших скул. Голос так же резок, как тени на лице.– Писать важнейшие картины они поручают малярам вроде Сарагосы Серрано, а нас ободрали как липку и теперь заставляют делать копии с наших же полотен!Сааведра проследила за его взглядом, который скользил по картинам – огромным, в массивных, причудливо изукрашенных деревянных рамах. Вот и “Смерть Верро Трихальвы”. На ней изображен необычайно привлекательный герой, умирающий на руках своего любимого герцога, вечная ему память. Если верить летописям, Верро и Ренайо дружили с детства. На благородном лице Верро – смертельная белизна, но не она приковывает взгляд, а печаль в глазах Ренайо, выражение огромной потери, праведного гнева и… страха.– Копия, – с горечью произнес Сарио. – Оригинал в Палассо Веррада.Сааведра изучала картину. Ее заинтриговало расположение света и теней – мало кому это хорошо удавалось, но картину писал настоящий мастер, Пьедро Грихальва. Только Грихальва, не меньше, чем Ренайо До'Веррада, скорбевший о доблестном Верро, мог так достоверно передать чувства, обуревавшие участников запечатленной сцены.– Тза'аб, – прошептала Сааведра.Действительно, на заднем плане, в верхнем правом углу, виднелся дочерна обожженный солнцем пустыни воин. С темной кожей контрастировали удивительно светлые глаза. Он гордо восседал на вороном коне с вьющейся по ветру гривой. Его дивный ярко-зеленый наряд являл собою сплошное мерцание бронзы и стекла. В руке он держал резную деревянную трубку с бронзовыми кольцами – ту самую, из которой вылетела отравленная стрела, унесшая жизнь Верро.Конечно, в реальности тза'абский разбойник, сделав свое черное дело, не задержался возле умирающего капитана, – если только его не уложили на месте солдаты Ренайо. Но у искусства свои законы; зачастую оно попирает историческую правду. Иногда – по воле заказчика картины.– Тза'аб. – Сарио тоже разглядывал воина в зеленом. – Может быть, наш родственник. Как и Верро. – Он повернулся к ней лицом. – Томас умер.Она поняла не сразу. А когда поняла, ее бросило в жар.– Умер? Но ведь…– Изобразив Томаса на Пейнтраддо криворуким слепцом, Вьехос Фратос погубили его талант, его Дар. Чиева до'Сангва, кара для ослушников… Но теперь он мертв.– Матра эй Фильхо! Сарио!– Мертв, – повторил он. – Отмучился.Происшедшее на их глазах в кречетте было ужасно, но смерть Томасу не грозила. Только мука. Так и было задумано – его обрекали на муки. И он страдал, в этом Сааведра не сомневалась, хоть и видела совсем немного, – остальное дорисовал потрясенный разум.– Если они хотели, чтобы он умер, то почему сразу не убили? – спросила она.На его висках и верхней губе выступили капли пота.– Они не хотели, чтобы он умер.– Сарио…В его лице не было ни кровинки, оно напоминало облик Ренайо до'Веррады на картине – с печатью утраты и осознанием своей абсолютной беспомощности. Что произошло, то – навеки.– Ведра… это сделал я…Опять! Опять он куда-то ушел без нее.– Что ты сделал? Что? По залу пронесся шепот:– Убил его!– Томаса?– Ведра… Ведра…– Но… как?Его била дрожь. Еще ни разу Сааведра не видела его в таком смятении. Даже в чулане, в потайной комнате над кречеттой, где творился ужас.– Ты видела, как его глаза на Пейнтраддо закрасили белым, – сказал он, – и как его руки нарисовали скрюченными…– Костная лихорадка, – прошептала она. – Да. Его изобразили с глазами и руками дряхлого старца.– И это подействовало! Сааведра, ты это видела! Ты видела, что с ним случилось!Она видела. О Матра! Правда, это было одно кратчайшее мгновение: только что в кречетте стоял дерзкий красавец, и вдруг…– Но его не изображали мертвым.– Его убил я.– О Матра! О Сарио…– Это сделал я, Ведра. – Карие глаза стали черны словно ночь; сейчас он казался слепым, как Томас, и вовсе не по вине катаракты, сущего бича для многих стариков. Черные глаза, белое лицо и крупная дрожь, – казалось, от нее вот-вот рассыплется его скелет. – Я помог ему умереть.– С чего ты взял? – только и смогла выговорить Сааведра. Она его знала, она видела грозный талант, что водил его по миру грез, из которого Сарио никогда не мог выйти полностью. – Сарио! Откуда ты знаешь?– Я хотел сжечь картину… но я же видел, что с ним было в кречетге, и не хотел зря его мучить…– Сарио…– Так что я ее не сжег… Просто взял нож и ткнул… туда, где сердце. – Глаза были черны. Совершенно черны. Чернее некуда. Как угли костра, залитого водой. – Но я… промахнулся. Пошел взглянуть, а он… все еще жив. Раненый, но дышит, я ведь не попал… И вот… И вот… – Он сглотнул с таким трудом, что Сааведра увидела, как съежилось в спазме горло. – В конце концов я сжег картину. Он сказал – это подействует.Ей удалось выговорить лишь его имя. Ни вопроса, ни утверждения, только его имя – в ужасе, не веря в услышанное.– Они еще не знают. Но узнают.Она прижала ладони к лицу, потерла, с силой провела по лбу ногтями. Она пряталась от мира, от правды, от тоскливого голоса Сарио. И прятала – от него – свой страх. Она боялась его. И за него.– Ведра, что мне делать?Это была мольба о помощи. Вновь он – совсем ребенок, одиннадцатилетний мальчишка, исключительно талантливый, несомненно Одаренный, но – ребенок. Содеявший непоправимое.И теперь он спрашивает у нее, что делать.Наконец она опустила руки.– Я не знаю.– Они еще не нашли картину… то, что от нее осталось.– А Томаса?– Не знаю. Я туда больше не приходил.– Куда?– Туда, где он был. В потайную комнату. Где мы с тобой прятались.– Так он был там?– Да, его туда отвели.– А ты уверен, что он мертв?– Он мне велел… Он велел уничтожить картину. И тогда он… освободится. – Сарио вонзил зубы в нижнюю губу, и она побледнела еще сильнее. – Надо посмотреть, но я… боюсь.– Выходит, ты не знаешь…– Он сказал, это его убьет! Он сказал, что хочет смерти!У нее саднило в груди. В животе и голове царила ледяная пустота.– Тогда… мы должны выяснить. Надо знать наверняка.– Они узнают. Они обо всем узнают и сделают со мной то же самое…Сааведра посмотрела на него. Раньше она не подозревала, что Сарио способен испытывать страх.– Если он мертв… Если он мертв, они об этом узнают. А картина…В горле набух комок, Сааведра проглотила его. Был лишь один ответ, и она сомневалась, что Сарио – умница Сарио – его не знает. Наверное, просто не может высказать вслух. Предоставляет это сделать ей.– Значит, надо убедиться: они нашли то, что должны были найти по замыслу Томаса.Казалось, кровь навеки отлила от лица Сарио. Глаза черны, щеки бледны, язык заплетается.– Ведра…Она тягостно вздохнула.«Матра, молю тебя, помоги! Граццо – пожалуйста! Молю…»– Сарио, где картина?– В кречетте.– Придется туда сходить.– А что потом?Она посмотрела на “Смерть Верро Грихальвы” – копию одного из величайших фамильных шедевров.– Сжечь, – спокойно произнесла она. – Спалить дотла. Устроить пожар в кречетте.– Но…– А потом нас найдут. Все увидят, что произошло, но никто не догадается почему. Может быть, нас накажут, но никто – слышишь, Сарио? – никто не узнает, почему мы это сделали.– Ведра…– Другого способа нет.Да. Она это знала. И он знал.Их всегда преследовали беды. Необъяснимые, непостижимые.А теперь еще и это.– Сарио, иначе нельзя.Он коснулся дрожащими пальцами губ и мешковатой, заляпанной красками летней блузы на груди.– Матра эй Фильхо, помогите нам… О пресвятая Матра, дай нам сил…Сааведре стало весело: надо же, когда припекло, взывает к святым, на свое пришибленное “я” уже не надеется.Но она не рассмеялась. Не смогла. Сил хватало лишь на то, чтобы невидяще смотреть на картину и думать о Томасе Грихальве, чей Дар погиб из-за надругательства над автопортретом, чью жизнь унес огонь Сарио.«А мы сами? – подумала она. – Что мы сейчас губим в себе?»Ответ был прост: невинность.Столько всего погублено за каких-то десять дней. С чем их сравнить? С нерро лингвой, выкосившей больше половины семьи? Или со стрелой тза'аба, убившей Верро Грихальву?Она смотрела на картину. Сарио подвел итог, сорвал покров с огромной и горькой истины их предков. Грихальва. И тза'аб.Они – прямые потомки Верро Грихальвы, что доказано генеалогией. А еще, как всем известно, они – прямые потомки Всадника Златого Ветра, фанатичного слуги Пророка, – быть может, вот этого воина, что изображен на картине. Глава 4 Никто из женщин не замечал его, все думали только о его матери, о герцогине. У них было полно забот: подогнать по фигуре церемониальное платье, завязать шнурки просторной мантии из дорогой ткани, сделать прическу, нарумянить лицо.Ее сын не сомневался, что она красавица. Об этом говорили все.Что же касается маленького существа, спеленутого, перевязанного лентой и уложенного в герцогскую колыбель, то про себя мальчик невольно называл его “оно”, хоть и не имел ничего против сестры. Другие говорили “она”, но Алехандро не видел пока никаких доказательств тому, что в люльке – человек, да еще определенного пола, а не просто комок шелка и золотистой парчи, шитой мелким жемчугом и самоцветами, что мерцают, как струи фонтана перед Катедраль Имагос Брийантос.Сестра почти все время кричала, но сейчас – этого он не мог не признать – лежала тихо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48