.то сможем жить, как нормальные люди? – По ее спине вдруг пошел холодок, волосы на затылке зашевелились. – Сарио, мы все – художники, все, кто родился Грихальвой. Но только. Одаренные умирают слишком рано.Он побледнел. Она его напугала.– Все Грихальва умирают слишком рано!– Не все. Женщины стареют не очень быстро. И простые мужчины, не Одаренные. – Она посмотрела на него, на цепочку с Золотым Ключом. – Только Вьехос Фратос умирают молодыми. А их картины…Слюна, вспомнила Сааведра, и пот. И подумала о том, как раны, нанесенные портрету, проявились на теле Сарио. Он бы не отделался пустяковыми прыщиками, если бы, вложил в свой автопортрет настоящую силу. Он упросил Сааведру обварить его воском, чтобы следы пламени выглядели правдоподобнее. Должно быть, в краски подмешивают не только слюну и пот, хотя Сарио не упоминал о других ингредиентах.У мужчин – свой мир. Тайный. Однажды в детстве Сарио приподнял перед ней завесу этого мира, а теперь – снова… И она знает больше, чем другие женщины. Намного больше. Слишком много. Но меньше, чем знает Сарио.Впрочем, так и должно быть.– Матра, – прошептал он. – Номмо Матра эй Фильхо… Теперь испугалась она.– Если ты перестанешь…– Не могу!– Если ты перестанешь писать…– Не могу!– Если ты навсегда бросишь живопись…– Я скорее умру, чем брошу живопись!Она содрогнулась. Сарио знал больше, чем она, но не мог отрицать, что ее страшная догадка верна.– А я брошу, – тоскливо молвила она. – Женская доля… Мы учимся, пишем, а потом бросаем. Надо рожать детей. Мне, видно, не судьба стать художником, вот я и брошу. Дольше проживу…– Ведра, бассда! “Нет, не хватит”.Ей надо было выговориться, все вынести на свет – чтобы увидела не только она, но и Сарио.– А ты будешь писать, и твоя Луса до'Орро будет гореть ярче всех, и ты умрешь. – Она устремила на картины невидящий взор. – Раймон тоже скоро умрет. Все вы умрете слишком рано, все Одаренные Грихальва.По его худощавому телу прошла судорога.– Я не перестану. Не могу. Бросить живопись? Лучше умереть…– Так и будет. Ты умрешь. – Она запоздало спохватилась: нельзя было этого говорить.Сарио схватил ее за плечо, оттолкнул и зашагал к выходу. Он не хотел ее оскорбить, просто был настолько потрясен, что мог лишь уйти, втянув голову в плечи и шаркая. Сааведра проводила его взглядом, а затем повернулась к картинам семинно Раймона.– А если… – произнесла она, вся дрожа, – если я их уничтожу, как Пейнтраддо Томаса, долго ли он проживет? Не умрет ли на месте?"Наверное, я и Сарио переживу”, – подумала она. В роду Грихальва женщины, не пишущие картин, живут намного дольше Одаренных мужчин.Представить мир без Сарио было свыше ее сил.«А он может представить себе мир без меня?» * * * Фуэга Весперра. Языческий месяц, языческий праздник с языческими обрядами… Старик отгородился собственными обрядами и ритуалами, отдался другому празднику, в честь истинного бога Акуюба, Отца Небес, Владыки Златого Ветра. Богомерзкое торжество нечестивцев непременно возмутит Акуюба – в этом старик не сомневался. А потому решил сделать все от него зависящее, молиться изо всех сил, чтобы умерить силу тайра-виртской непочтительности к Всевышнему.В узорном тза'абском шатре, ютящемся среди каменных па-лассо, лепнины с ликами святых, кирпича и каменных плит сокало (О душный, тесный город, поработивший и солнце, и землю, и ветер!), старик возился с засовом ларца из навощенного и отполированного терна, сверкающего бронзовыми уголками и шляпками гвоздей. Узловатые, скрюченные пальцы (Проклятая сырость! О, где ты, сушь любимой Пустыни!) слушались плохо, и тза'аб провозился дольше, чем рассчитывал. Наконец скрипнул засов, и он поднял крышку.Под ней лежал зеленый шелк, придавленный по краям стеклянными и золотыми гирьками и присыпанный амулетами. Здесь было все, чем богата магия тза'абов: сухие веточки пустынной ракиты для Чистоты и Неприкосновенности, хрупкая сеточка из кресса для Надежности и Силы, листья лимона и падуба и щепки пальмовой сердцевины – Здоровье, Предвидение, Победа. Стараясь не просыпать и не повредить их, он поднял и отложил в сторону шелк, а затем вынул тубу из Тонкой, превосходно выделанной кожи цвета слоновой кости, – в ларце таких туб было несколько.Он размотал золотые проволочки и снял крышку; она повисла на одной из проволочек. Потом старик зацепил ногтями и извлек пергаментный свиток. Он источал слабые запахи гвоздики, кедра и жимолости, символически связанные с Акуюбом: Волшебная Энергия; Сила и Духовность; Божественная Любовь.В Тза'абе Ри священные тексты хранились не столь бережно. Но то было в годы жизни Пророка, в годы мира – тогда дивно расписанные страницы можно было безбоязненно содержать в кожаном переплете… Времена изменились, грянула война, и теперь Кита'аб (вернее, то немногое, что от него осталось) лежит в шатре одинокого старика посреди вражьего стана. Драгоценная Книга в окладе из кожи, золота и драгоценных камней погибла, осталось лишь несколько пергаментов, – иные порваны, опалены, испятнаны праведной кровью тза'абов. Аккуратно скатанные, они хранятся в заколдованных кожаных тубах, а тубы – в ларце из терновых дощечек, скрепленных бронзой и верой.Старик не ведал о судьбе оклада. Но был уверен, что враги содрали золото, вылущили драгоценные камни. Кожа, наверное, сгорела; в тот день многое трещало и корчилось в огне, даже человеческая плоть. В тот день изменник Грихальва внезапно напал на караван и отнял у Тза'аба Ри – у всех его мужчин, женщин и детей – самую драгоценную книгу, самое святое и мудрое учение Благословенного Акуюба, оставленное им в чернилах, рисунках, словах такой силы, что лишь избранным дозволялось их видеть.А остальные, конечно, получали божественные откровения в святилищах – из уст слуг Пророка.Сколько потеряно страниц, сколько текста… О Акуюб! Сколько волшебства… Но осталась сила, и остался член Ордена, один из тех, кто сподобился постигнуть тайную науку Аль-Фансихирро.Старческие губы дрогнули, растянулись в умиротворенную, благодарную улыбку. В живых остался только он, но и этого достаточно, ибо один способен научить второго. Разве важно, что родной народ осудил его за поклонение “бессильному” богу, за служение святому, которому не хватило смелости наложить на себя руки? Разве важно, что он – изгнанник, отверженный в законных пределах своей страны? Нет. Важно лишь то, что у него есть миссия и он ей верен.Он поднес к губам свиток – всего на миг, даже не поцеловал, а вдохнул его запах. Старый запах дыма и смерти.А затем корявые ладони мягко опустили пергамент, угнездили на груди, в складках тза'абской одежды – естественно, зеленой. Как сверкающий изумруд. Зеленый – цвет Аль-Фансихирро.У пышной растительности Тайра-Вирте (“Зеленая Страна”) – иной оттенок и совсем иная душа. Народ ее не знает истинной веры, лишен благословения Акуюба, не молится ему и даже не желает его знать. Тайравиртцы поклоняются Матери и Ее Сыну – святой паре – и не догадываются, какие они глупцы. Только глупец отворачивается от божества, которое правит миром.Порой старик забывал, зачем пришел в эту страну, почему остался. Сердце его тосковало по палящему солнцу Пустыни, по ее простору и суровой красоте, по трудностям, закаляющим тело и дух мужчины. Но долг привел его сюда, долг заставляет его говорить на языке врагов и называть их друзьями. Ибо среди них есть свои – пусть даже они слепы, пусть даже они вершат языческие обряды, пусть даже в их жилах течет вражья кровь.Да, здесь рождаются, живут и умирают потомки его народа. И знать ничего не знают, ведать не ведают о своем Боге, о своем сердце, о своем наследстве.А еще – о своей силе. * * * Она его не жалела. Льстила, грубила, уговаривала, требовала, делала с ним все, что хотела, делала все, что хотел он. Доказала жеребцу, что ему по силам любые скачки. Дикому, необъезженному, нетерпеливому и не уверенному в себе жеребчику. Он чуял запах кобылы, он вожделел кобылу. Она превосходно справилась со своей ролью – дала ему отменный первый урок любви.И вот он спит. Развалился на двух третях ее кровати с сытой, самодовольной улыбкой на породистом лице. А ей остался уголок – даже ног не вытянуть. Но ее и не клонило в сон. Она сидела в изножье, привалясь к резной спинке, к складкам газового, с золотыми кистями балдахина, опираясь на шелковые подушки. За окнами сгущались сумерки. Гитанна уже несколько часов провела в постели.Она думала о том, сколько усадеб отдаст ей герцог в придачу к уже подаренному городскому особняку. В каком размере назначит годовое содержание. Пришлет ли украшения, а если пришлет, то хорошо бы покрасивее и подороже…Она думала о том, с кем он забавляется в постели, пока она обучает любви его сына.На глазах выступили слезы. Скорее смахнуть – жалоб от нее не дождутся! Да и толку от них… Во власти Бальтрана подарить ей надежную лодку с прочным навесом от дождя, но герцог ни за что не украсит ее своим сиятельным присутствием.– Я ему говорила, – шептала она сквозь зубы, – я говорила Госе, что так и будет… Он оставит Верховного иллюстратора, а любовницу бросит.Алехандро пошевелился, и Гитанна смолкла. Нельзя откровенничать перед наследником герцогского титула. Даже перед спящим.Стоило ей подумать об этом, как он открыл глаза – светло-карие, в зеленых крапинках, создающих приятный колорит. Эти глаза хорошо сочетались с темно-каштановыми волосами и ресницами, с таким же, как у нее, овалом лица, типичным для тайравиртцев.Улыбка стала шире, мелькнули зубы, среди них один кривой – она еще раньше это поняла, когда нащупала языком. Он чуть повернут, уголок слегка приподнят над соседним зубом. Интересно, подумала она, заметно ли это хоть на одном официальном портрете? Или братец, становясь к мольберту, предпочитает не видеть физических недостатков? Раньше она не обращала на Алехандро особого внимания – во всяком случае, не больше, чем требовал дворцовый этикет. Для нее в этом мире существовал только Бальтран.«Сарагоса, будь ты проклят! Меня выбросят на свалку, а ты останешься…»Алехандро с наслаждением потянулся, из груди вырвался хрипловатый смех. Два года назад у него сформировался недурной баритон – хвала Милой Матери, – совсем непохожий на отцовский бас."А то бы я, наверное, спятила”.– Ну, что теперь? – спросил он беспечно.– Теперь? Да то же, что и раньше. Если хочешь. Она надеялась, что не хочет. Но разве ему откажешь?– Опять? – Снова ослепительная улыбка. С такой улыбкой можно без всякого труда покорить мир. – У тебя в этом деле больше опыта. Как скажешь, так и будет.Гитанна оскалила зубы, но он это принял за ответную улыбку.– У до'Веррада неугомонность – фамильная черта.– Точно. – Он был молод, очень молод – на десять лет моложе ее, – но уже не мальчик, ведь он вырос в доме правителя. – А сила?Сейчас он заговорит о конях. Эйха, почему бы и нет? Во всем этом есть что-то лошадиное.– Наверное. Все-таки герцогиня четырех родила.– Но выжили только двое. – Он погрузил локоть в подушку, подпер широкой ладонью голову.– Сила не имеет ничего общего с живучестью, – возразила она. – Правда, кое-кто утверждает, что без силы нет семени, необходимого для выживания рода.– Так мы что, будем об этом спорить?– Как пожелаешь, дон Алехандро. Он поморщился.– Я хочу быть просто Алехандро, а не наследником герцога.– Но ведь ты наследник герцога.– Даже здесь?– Везде… Алехандро.Снова блеснули в улыбке зубы, у глаз на миг пролегли веселые морщинки.– Что теперь?– Все, что захочешь.– А если я захочу тебя?– Я в твоем распоряжении.. – До каких пор? Пока мне не надоест?Как это понимать? Он испытывает ее? Или знает?– Я думаю, ты можешь делать все, что хочешь. Я твоя. По крайней мере сегодня. А может, и этой ночью. Пока ему не надоест. “О Матра, как мне больно и тошно! Я больше не нужна его отцу”.Он снова потянулся, поиграл бицепсами.– Что теперь с тобой будет?Горечь все-таки прорвалась.– Слишком много вопросов!Опустилась тяжелая тишина. Гитанна поняла, что он затаил дыхание. Когда он снова задышал, она мысленно прочитала молитву и добавила: “Какая я дура! С ним, в таком тоне…” И приготовилась услышать гневную, презрительную отповедь.– Эйха, но ведь это лучший способ получать знания, – сказал он как ни в чем не бывало.Потрясенная до глубины души, она посмотрела на него и поняла, что он говорит вполне серьезно.– А что, я не прав? – Опять улыбка, опять блеск зубов, в том числе одного кривого. – Проклятие! Я снова спрашиваю.Ему всего шестнадцать. Но он уже не девственник, и у него добрый нрав, и он смешлив. Разве так себя обычно ведут наследники герцогов, сызмальства зажатые рамками несгибаемых традиций?Неужели Бальтран в детстве был таким же?– Твой брат – не очень талантливый художник, – сказал он.– Матра эй Фильхо, он слишком талантливый художник… – Она осеклась и спросила, когда он перестал смеяться:– Зачем?Зачем ты меня подначиваешь?– Хочу знать, правильны ли мои предположения. – Он уперся ладонью в перину, сел, прикрыв чресла льняной простыней, и прислонился к спинке кровати. Его колено скользнуло по ее икре, отстранилось, робко вернулось. Он еще не привык к ощущениям, возникающим после физической близости. – Когда я кого-нибудь спрашиваю, он говорит лишь то, что я, по его мнению, рассчитываю услышать.– И что ты рассчитываешь услышать от меня? Напрасно она искала на его лице признаки раздражения. Он сидел в расслабленной позе и вслушивался в ее слова. “Не то, что мы, придворные, – подумала она. – Обычно мы ищем истину в том, что не сказано”.– Ты бы так не ответила, если бы хотела мне угодить. Я с тобой вполне откровенен, это не пустая светская болтовня. Титанна покачала головой.– Только не в постели."Твой отец не терпел откровенных разговоров в постели”.– Значит, мне надо больше времени проводить в постели.– Не сомневаюсь, что так и будет, – сухо промолвила она.– Сила до'Веррада?– Неугомонность, – огрызнулась она. “И неослабевающий интерес!” Казалось, Алехандро призадумался.– Говорят, ты безмозглая курица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48