Анна посоветовалась с Тарабриным.
— Иван Степанович, что же это такое? Никакого достоинства. Ведь мы исключаем за такое из партии. Поверьте, я бы не дрогнула, проголосовала исключить…
— Нет, Анна Андреевна, неудобно, — подумав, сказал Тарабрин. — Тень на вас упадет. А в конечном счете и на райком. Воспитывайте.
И все-таки дольше так продолжаться не могло. На кого бы тень ни легла, но ни люди ей не простят, ни собственная совесть.
Вон он опять лежит перед ней пьяный, потерявший человеческий облик, отец ее детей.
А ей сейчас не до него. Шесть часов. В шесть бюро. Она не имеет права опаздывать. Да и не хочет.
Она выходит из комнаты.
— Мама! — говорит она свекрови. — Присмотрите за Алексеем. Не пускайте его никуда.
Анна налила целую пригоршню одеколона, надушила руки, лицо, платье, чтоб отбить отвратительный кислый запах.
Свекровь что-то проворчала.
— Вы что, мама?
— Муж мертвый валяется, а жена по собраниям…
— Но я же не могу, мама. Не могу! Вы поймите…
Старуха ничего больше не сказала. Анна чувствовала, как осуждает ее свекровь, она это чувствовала. Старуха только боялась: начни она говорить, невестка прогонит ее, и Анна действительно иногда думала — начни свекровь браниться, она прогонит ее, хватит с нее одного Алексея.
В райкоме все уже собрались. Сидели за столом, выжидательно поглядывая на Тарабрина.
— Вот и Анна Андреевна, — приветливо сказал он. — Ждем.
Анна прошла к столу, села на свое обычное место, поправила волосы, смущенно улыбнулась.
— Кажется, я не очень…
— Нет, нет, я шучу, — сказал Тарабрин. — Начнем.
Это было обычное рабочее бюро. Тут хватало вопросов больших и маленьких, серьезных и несерьезных, но для кого-то важных и, может быть, даже очень важных, потому что от того или иного решения зависела если не жизнь, то, уж во всяком случае, течение чьей-то жизни.
Подошел последний вопрос. За счет отчислений от сверхплановых прибылей, накопленных коммунальными предприятиями города, предлагалось приобрести для пионерского лагеря катер. Об этом катере давно уже мечтали ребята всего города. В Пронске на водной станции «Динамо» продавался катер по сходной цене…
Разобрались и с этим вопросом.
— Ну, вот и все, — облегченно сказал Тарабрин. — Можно и по домам.
— Одну минуту, — сказал Анна. — Хочу посоветоваться, товарищи…
Она поднялась со стула.
Вот они — Тарабрин, Жуков, Щетинин, Ванюшин, Добровольский… Разные люди, разные характеры… Кто они ей? Друзья? Во всяком случае, товарищи по работе. У каждого свои недостатки. Но в общем неплохие люди. Преданы делу…
Анна опустила глаза. Совестно все-таки говорить.
— Я хочу посоветоваться, товарищи. Конечно, это личное дело. Но поскольку я секретарь райкома… Я думаю, мне следует посоветоваться…
Конечно, она обязана посоветоваться. Ее репутация — это в какой-то степени и репутация райкома.
— Дальше так продолжаться не может. Вы знаете Бахрушина. Я имею в виду своего мужа. Не могу я больше с ним жить.
Анне хотелось заплакать, но она сдержала себя, неуместно это на заседании бюро.
— Куда это годится? Каждый день пьян. То сам еле-еле доберется, а то и приносят. Милиция даже доставляла. Разговоры идут…
— Хорошо, Анна Андреевна, короче, — перебил Тарабрин. — Мы искренне сочувствуем. Хотите, я сам с ним поговорю.
Он действительно смотрел на Анну с сочувствием.
— А что толку? — резко возразила она. — Разве мало с ним говорили! Не будь он моим мужем, его давно бы исключили из партии. Детям горе, мне мука, и даже вам позор. Нет, Иван Степанович, это не выход. Ни мне, ни вам. Я разойдусь с ним… — наконец она решилась это произнести. — Но поскольку я в какой-то степени… в какой-то степени лицо официальное, я решила спросить…
— Анна Андреевна права… — Жуков задумчиво посмотрел на Гончарову. — Разговор о Бахрушине давно идет…
— Пусть разводится, — сказал Добровольский. — Я лично не возражаю.
— Я не могу, не могу больше, товарищи, — добавила Анна, продолжая стоять и держаться за спинку стула. — Всякому терпению приходит конец. Он и детей не дает воспитывать, и на других глядеть стыдно…
Наступило молчание. Как-то сразу. Неловкое молчание, когда слышно только дыхание людей.
Анна села, сейчас ей ни на кого не хотелось смотреть.
— Ну что? — спросил Жуков. — Разрешим Анне Андреевне развестись?
— Погоди, погоди, — Тарабрин задумчиво покачал головой. — Не так это просто…
Он вышел из-за стола, не спеша прошелся вдоль кабинета.
— Позвольте мне, — сказал Тарабрин, медленно прохаживаясь по кабинету. — Я очень ценю, что Анна Андреевна обратилась к нам с этим вопросом. Наши с вами, товарищи, семейные отношения — это не только личные наши дела. Все мы здесь на виду, о всех нас идет та или иная слава, и в общей сложности это и составляет репутацию райкома, репутацию руководства. Я очень уважаю Анну Андреевну, и все в районе ее уважают, но сегодня она меня расстроила. Не вижу ни обычной ее принципиальности, ни настойчивости…
Он спокойно расхаживал по кабинету и не спеша произносил одну аккуратную фразу за другой.
— Вот Анна Андреевна обмолвилась о воспитании детей. А что за воспитание без отца? Без отца уже не семья…
Он подошел к книжному шкафу, за стеклами которого тускло лоснились вишневые корешки книг.
— Не хочу заниматься отсебятиной, но я вправе посоветовать Анне Андреевне обратиться к высказываниям Владимира Ильича. Вот хотя бы… Взять хотя бы переписку Владимира Ильича с Инессой Арманд. Ленин ясно говорит о семье. О своем отношении к семейному вопросу. Я согласен, Анне Андреевне не повезло. Но почему она ничего не предпримет для того, чтобы превратить свою семью в ячейку коммунистического общества? Детей надо воспитывать… Ну, а мужа? У нас пишут о женском равноправии, о раскрепощении женщины. В данных обстоятельствах слабейшая сторона — Бахрушин. Уже вследствие общественного положения Анны Андреевны он, так сказать, находится под сапогом у жены. Почему же она его не воспитывает? Пусть она проявит добрую волю, педагогические способности, партийный такт. Значит, других воспитывать можно, а на собственного мужа не хватает ни способностей, ни усилий? Представьте, что Анна Андреевна разойдется. Ведь деться некуда будет от пересудов. Всех, мол, воспитываете, а собственного мужа не смогли воспитать…
Говорил он вдумчиво, убежденно и — Анна не сомневалась в этом — действительно искал наилучшее решение.
Но вот он говорит, говорит, а его слова бегут мимо Анны, как мутный ручеек в придорожной канавке. Человек начитанный, образованный, советы дает правильные, но все это мимо, мимо… Ленина цитирует к месту, но почему он всегда как-то удивительно одинаков. Одинаково советует — и как кукурузу сеять, и какую картину купить в Дом культуры, и как правильно класть кирпичи, и как не расходиться со спившимся мужем…
Тарабрин кончил, сел за стол, положил перед собой руки и даже улыбнулся.
— Кто-нибудь хочет? — спросил он, точно заседание еще продолжалось.
— Оно конечно… — неопределенно протянул Жуков. — Что ж тут еще скажешь…
Тарабрин одобрительно кивнул.
— Я рад, что мы вынесли этот вопрос на бюро, — веско сказал он. — Вопрос не простой, подумать стоило, и, думаю, не ошибусь, если выскажу общее мнение. — Он посмотрел на Анну даже с некоторой строгостью. — Воспитывать надо, Анна Андреевна, даже близких людей, а не отмахиваться от сложностей. Бахрушин коммунист, и кому же его воспитывать, как не секретарю райкома.
Тут он опять улыбнулся, на этот раз весьма дружественно, улыбнулся и Анне, потому что в общем относился к ней неплохо, и собственной шутке, которая содержала в себе вполне здравый смысл.
— Как, Анна Андреевна?
Анна утомленно кивнула в ответ:
— Я понимаю, Иван Степанович. Хорошо, постараюсь.
Она пошла к выходу, и Тарабрин еле уловимым движением дал остальным понять, что провожать Гончарову не нужно, пусть, мол, по дороге домой соберется с мыслями.
Но Анна и в самом деле была довольна, что никто не пошел ее проводить, ей и впрямь хотелось поразмыслить о муже, о Тарабрине, о себе.
Равнодушный человек, подумала она о Тарабрине. Правильный, но равнодушный. Напрасно затеяла разговор. Теперь нельзя не посчитаться с Тарабриным. А ему — что? Чужую беду руками разведу.
И вдруг она, может быть, впервые, усомнилась в его партийных качествах. Если он безучастен к ней, как же он с другими? Если чужое горе не становится его горем, какой же он коммунист?…
Она дошла до дому. Было не так чтобы очень поздно. В комнатах горел свет. Дети спали. Свекровь бормотала что-то за печкой. Алексей сидел за столом, устремив тяжелый взгляд прямо перед собой.
Он медленно перевел взгляд на жену.
— Пришла?
Анна не ответила.
— Не желаешь? — спросил он с вызовом.
Анна села напротив.
— Долго это будет продолжаться? В конце концов тебя, дурака, из партии исключат, — сказала она почти беззлобно.
Алексей помолчал, подумал, потом заявил:
— Не посмеют.
Он вытянул руку в сторону кухни.
— Эта грымза… — Он никак не мог подыскать слов, но Анна поняла, что говорит он о матери. — Двадцать раз посылал. В погреб… Отказывается! — пожаловался он. — Аня, ты меня уважаешь? Принеси капустного рассолу. До того жжет…
Он уже не кричал — просил, в его голосе звучала настоящая жалоба.
Анна усмехнулась, взяла электрический фонарик, стеклянную банку, вышла во двор, спустилась в погреб, зачерпнула из бочки рассолу, вернулась в дом.
— На, — сказала она, ставя банку на стол. — Пей, Алеша. Опохмеляйся. Перевоспитывайся.
XLIII
Зима прошла сравнительно спокойно. Районная конференция изменений не принесла, все остались на своих местах. Тарабрин проводил совещания. Анна ездила по колхозам. Алексей пил.
Оживление пришло с весной. На этот раз руководство посевной кампанией Тарабрин взял в свои руки. Тарабрин считал, что в прошлом году Гончарова почти что обманула его. Отменила уполномоченных, не собрала для накачки председателей, очутилась в плену у полеводов.
На этот раз были восстановлены все старые институты, назначены уполномоченные, вызваны на совещание председатели колхозов…
Тарабрин сделал доклад. Повторил передовую «Правды». Не буквально, конечно. Называл и колхозы, и совхозы, оперировал местными сводками, обрушивался на отдельных работников. Говорил долго, подробно, был искренне уверен, что зажигает народ.
Разумеется, он предоставил слово и председателям.
— Давайте и вас послушаем…
Но каждое выступление вводил в схему. План. Погектарный план. Культуры. Готовность. Техника. Семена. Люди. Все в процентах…
Анна чувствовала себя больше зрителем, чем участником совещания. Тарабрин не очень охотно давал ей слово. По его мнению, вопросы Гончаровой уводили людей в сторону. Он не мог не признавать, что она знает район. Она много времени проводит в колхозах, бывает на полях. Появляясь в колхозах, не забывает, что она агроном. В райкоме работает с увлечением, однако вкус к своей прежней профессии у нее не пропал. И все-таки, по мнению Тарабрина, Анна излишне интересовалась частностями, а он всегда стремился воссоздать общую картину.
Анна с интересом наблюдала за людьми. Как сильно отличалось все, что происходило сегодня, от прошлогоднего совещания! Тарабрин правильно ее тогда обвинял. Она действительно устроила что-то вроде агрономического семинара. А сейчас произносились политические речи… Тарабрин хорошо помнил, что политика есть концентрированное выражение экономики. Вот и требовал от людей соответствующих деклараций.
Но Анне казалось, что люди скучают. Может быть, Тарабрин прав, упрекая ее в деляческом подходе, но безыскусственные споры — какая пшеница лучше — нравились ей больше, чем хвастливые обязательства собрать большой урожай. Во всяком случае, прошлой осенью во многих колхозах собрали приличный урожай, хотя не все брали повышенные обязательства. Никто ведь себе не враг!
Рядом с Анной сидел Жуков. Лицо у него было скучающе-официальное. В прошлом году он тоже пришел на совещание скучать, а потом оживился, вмешался в общий спор. Сегодня он может не беспокоиться.
Поспелов сидел с благодушным видом. Он готовился выступать, как и все. Анна нет-нет да и взглядывала — и на него, и на всех других, кто с ним приехал. Рассветовцы для нее были чуть ли не родственниками. Она глядела и думала: неужто и рассветовцы отделаются общими фразами?
Очередь дошла до Поспелова. Василий Кузьмич не спеша поднялся на трибуну. Пригладил волосы. Посмотрел на Тарабрина. Сказал несколько гладких общих фраз…
И тут Анна заметила, как заерзал на своем стуле Челушкин. Он не сводил взгляда с Поспелова. Тот взглянул наконец на Челушкина. Челушкин торопливо кивнул. Еще раз кивнул. Кажется, они поняли друг друга.
И Василий Кузьмич как в воду бросился:
— Мы хочем отказаться от клеверов… Чивой-то с клеверами не тае…
Это уже начинался балаган. Обычный спасительный балаган. Поспелов мог выражаться грамотно, а если начинал коверкать язык, значит, уходил под прикрытие, пытался заслониться мнимым невежеством. Уж Анна-то знала, как хитрит Василий Кузьмич!
— А как по плану, товарищ Поспелов? — Тарабрин сразу насторожился. — Как у вас клевер в севообороте?
— Значится, — уныло промолвил Поспелов. — Только с ним у нас чего-то не того…
— Чего не того?
— Молоденький, жалко косить, а в передержке тоже не оправдывает…
— И что же вы предлагаете?
Челушкин не сводил взгляда с Василия Кузьмича. Поспелов потоптался на трибуне. Он не поднял руки, но Анна чувствовала, как мысленно он скребет пятерней затылок. Поспелов боялся Тарабрина, не осмеливался идти ему поперек, а нарушить план севооборота — это и значило идти поперек. С другой стороны, Поспелов не мог нарушить уговор с Челушкиным, это настроило бы против него всю молодежь и в Мазилове и в Кузовлеве.
— Мы ето… решили отказаться. От клевера. Сеять овес. Вико-овсяную смесь. Только она полягает. Так чтобы не полягала… овса поболе, а вики помене. В общем, на три пуда овса пуд вики. Так не полягает. Белок!
Все это Поспелов высказал на одном дыхании, чтобы сразу отрезать…
Но Тарабрина трудно сбить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37