Восстание захватывало всю пролетарскую Москву. То тут, то там вспыхивали митинги.
В одной из аудиторий Высшего технического училища рабочие и студенты собрались обсудить вопрос о вооруженной борьбе.
В целях конспирации собрание велось при одной стеариновой свече.
Выступала Землячка:
— Рабочим учиться стрелять, учиться обращаться с оружием весьма-весьма нелишне…
Внезапно в аудитории появились казачий офицер и солдаты.
— Разрешите вас пригласить…
Свеча тут же погасла!
Расходились в темноте.
С митингов рабочие шли на баррикады.
Пресня. Шаболовка. Рогожская застава.
Землячке некогда было вздохнуть. Она писала листовки, следила за их печатанием, снабжала рабочих оружием, появлялась на баррикадах, участвовала в уличных боях.
На улицах Москвы были воздвигнуты тысячи баррикад.
Самоотверженно сражались московские рабочие, но опыта вооруженной борьбы не было, оружия не хватало, связь с войсками была недостаточна…
А капитулянтская позиция меньшевиков и эсеров способствовала поражению.
18 декабря Московский комитет призвал рабочих прекратить вооруженную борьбу.
«Геройский пролетариат Москвы показал возможность активной борьбы и втянул в нее массу таких слоев городского населения, которые до сих пор считались политически равнодушными, если не реакционными. А московские события были лишь одним из самых рельефных выражений „течения“, прорвавшегося во всех концах России. Новая форма выступления стояла перед такими гигантскими задачами, которые, разумеется, не могли быть решены сразу. Но эти задачи поставлены теперь перед всем народом ясно и отчетливо, движение поднято выше, уплотнено, закалено. Этого приобретения ничто не в силах отнять у революции».
Арест
Она торопится к дантисту, и ей в самом деле начинает казаться, что у нее болит зуб…
Вот она входит в знакомый Кисловский переулок. Никто не идет за ней? Останавливается. Оглядывается. Никого. Да, собственно говоря, чем она может привлечь к себе внимание? Она же идет к дантисту.
Знакомое парадное. Открывает дверь, входит и тут же отступает в сторону. Ждет. Нет, никого. Медленно поднимается на третий этаж. «Зубной врач Калантарова». Нажимает кнопку звонка. Дверь распахивается. Горничная ее узнает — она бывала тут не один раз.
— Пожалуйте.
Навстречу ей из приемной выходит одна из пациенток Калантаровой.
Очень хорошенькая эта пациентка — черные вьющиеся волосы, задорное личико.
— Ждем только вас, Розалия Самойловна, — говорит она. — Все собрались.
— А вы куда, Ольга Сергеевна? — осведомляется пришедшая.
На самом деле Ольгу Сергеевну зовут Елизаветой Абрамовной Леви. Землячка знает ее настоящее имя. Но хозяйка квартиры Калантарова знает ее как Ольгу Сергеевну, да и не все участники военной организации знают настоящее имя Лизочки Леви.
— За документами, — объясняет Ольга Сергеевна. — Не рискнула сразу захватить. Мало ли что. Списки сочувствующих офицеров, расположение воинских частей…
Лизочка Леви — секретарь военной организации. Осторожна и предусмотрительна. Уже несколько раз удавалось ей избежать неминуемых, казалось бы, провалов.
Землячка входит в приемную.
Стулья, обитые зеленым плюшем, круглый стол под зеленой плюшевой скатертью, на столе журналы, чтоб пациентам не было скучно.
И вот они, пациенты Калантаровой! Емельян Михайлович Ярославский. Сергей Сергеевич Дрейер. Впрочем, здесь его зовут Семеном Семеновичем. Костин, рабочий Курских железнодорожных мастерских. Штабс-капитан Клопов… Руководители военной организации большевиков.
Сразу же после Декабрьского восстания Московский комитет создал военную организацию. Опыт первой русской революции показал, к чему может привести недооценка армии. Для ведения революционной работы среди солдат и офицеров выделяют самых надежных пропагандистов, и в их числе Землячку и Ярославского.
— А мы уж беспокоились, что вас долго нет, — обращается Ярославский к Землячке. — Вот Клопов рассказывает, уходят солдаты из-под влияния эсеров…
Землячка согласно кивает в ответ, в этом тоже ее заслуга — она часто встречается с солдатами из различных частей Московского гарнизона. Опытный пропагандист, она изо дня в день втолковывает солдатам, что террором революции не сделаешь, армия, не опирающаяся на народ, — слабая сила, истреблением отдельных представителей царского правительства ничего не добьешься, нужно изменить социальный строй.
— Все в сборе, — продолжает Ярославский. — Конференцию военной организации считаю открытой. Обменяемся пока мнениями о том, как углубить нашу работу среди солдат, а тем временем Ольга Сергеевна принесет списки участников…
Но тут в передней новый звонок.
— Кто бы это? — удивляется Ярославский. — Не могла Ольга Сергеевна так быстро обернуться!
Торопливо пробежала через гостиную горничная.
Костин прислушался.
В передней кто-то переговаривался.
— Кого еще там принесла нелегкая? Неужто в самом деле какой-то страждущий?
Клопов и Ярославский схватили со стола журналы, Костин прижал руку к щеке, Дрейер со скучающим лицом подошел к окну.
Конференция сразу превратилась в сборище незнакомых друг с другом пациентов.
— Как долго, — недовольно заметил Дрейер, имея в виду горничную.
Вероятно, ей не удавалось выпроводить непрошеного посетителя.
Но оказался он, увы, совсем не тем лицом, которое можно выпроводить.
Дверь отворилась, и перед участниками конференции предстал… жандармский ротмистр.
— Господа, вынужден прервать вашу беседу, — не без иронии объявил он. — Прошу всех оставаться на своих местах.
Из кабинета выглянула Калантарова, выразила на своем лице удивление.
— Господин офицер… Что это значит?
— Ничего такого, сударыня, — не без галантности ответил ротмистр, — что могло бы вас удивить. — Он театрально развел руками. — Господин Ярославский вот уже несколько дней пользуется нашим неотступным вниманием… — Не поворачивая головы, он крикнул: — Заходите!
Жандармы появились тотчас же. По всей видимости, они ожидали сопротивления, поэтому их было более чем достаточно.
— Сударыня… — Ротмистр щелкнул шпорами перед Землячкой. — Если не ошибаюсь, госпожа Берлин?
— Ошибаетесь, — холодно возразила Землячка. — Я лечусь здесь, и фамилия моя вовсе не Берлин.
— Простите, тогда, может быть, вы назовете себя?
— Я не обязана называться, но если вы интересуетесь — Осмоловская.
— Отлично, госпожа Осмоловская, — весело сказал ротмистр. — Мы разберемся в этом, но пока что попрошу следовать с нами, в тюрьме, я надеюсь, вы вспомните свою настоящую фамилию.
Опять не глядя на своих помощников, приказал:
— Проводите эту даму.
Ротмистр улыбнулся, он был в отличном настроении.
— А этих господ придется обыскать, — сказал он, кивая на мужчин.
Землячка пошла к выходу. Не спеша надела в передней пальто, посмотрелась в зеркало, спустилась в сопровождении двух жандармов по лестнице. У парадного их ждала полицейская карета, впрочем, перед домом стояла не одна, а целых три кареты. Землячка посмотрела вдоль переулка — по противоположной стороне неторопливо шла Лизочка Леви.
«Как удачно, что она задержалась, — подумала Землячка — Появись жандармы получасом позже, какие ценные документы попали бы к ним в руки!»
— Пожалуйте, — поторопил ее один из жандармов.
Землячка стала на подножку кареты, жандарм вежливо ее подсадил, дверца захлопнулась, солдат на козлах крикнул, лошади понеслись, и карета промчалась мимо Лизочки, старавшейся не спешить, чтоб не привлечь к себе внимания.
Полиция
Сущевская полицейская часть.
— Выходите!
Она выходит из кареты и останавливается перед тяжелой дверью.
Ее вводят через караульное помещение во двор.
В глубине — тюремный корпус с зарешеченными окнами. Узкий темный коридор, обитая железом дверь с глазком для наблюдения.
Дежурный надзиратель отпирает замок.
— Прошу.
В камере какая-то женщина…
Обычная тюремная камера. Голые стены, сводчатый потолок, окно с решеткой, пол из каменных плит, две железные койки.
Землячка входит, и дверь захлопывается.
Кого послала ей судьба делить одиночество? Боже мой, да ведь она ее знает! Это Генкина, мать Ольги Генкиной, зверски убитой в прошлом году черносотенцами в Иваново-Вознесенске.
Землячка встречалась и с Ольгой и с ее матерью. Ольга была невестой Ярославского, они собирались пожениться — и вдруг такая страшная, такая безжалостная смерть…
Мать Ольги не была ни членом партии, ни революционеркой, не очень-то разбиралась в революционных делах, просто была матерью своей дочери. Но после гибели Ольги сказала, что будет помогать революционерам. В память дочери. Не позволила горю сломить себя. «Я ничего не понимаю в ваших теориях, — говорила она, — но я буду помогать товарищам моей дочери всем, чем смогу». И она действительно оказывала революционерам множество услуг: налаживала явки, носила передачи, доставала деньги.
Землячка подошла к ней.
— Розочка!
— Т-с-с… — Землячка отрицательно помотала головой. — Не называйте меня.
— Когда? — спросила Генкина.
— Только что.
— Что-нибудь серьезное?
— Да.
Генкина прижала к себе Землячку.
— А вас за что? — спросила она Генкину.
— Да ни за что, — ответила та. — Взяли у меня на квартире одного человека, я сказала, что даже не знаю его. Выпустят через несколько дней.
Они заговорили о тюрьме. Пожилая добрая женщина, не искушенная в революционных делах, и профессиональная революционерка, не имеющая права говорить о своей работе.
Землячка расспрашивала свою соседку по камере о порядках, установленных в Сущевской части, о надзирателях, о передачах.
— А какой здесь врач? — поинтересовалась Землячка.
— Приличный человек, — сказала Генкина. — До ареста я передавала сюда через него письма.
К помощи врачей Землячка прибегала в затруднительных случаях не один раз; большей частью это оказывались порядочные люди, по характеру своей профессии они видят немало человеческого горя и неплохо разбираются, кто прав и кто не прав в этом мире, — поэтому-то для нее так важен был ответ Генкиной.
Она и вправду чувствовала, что ее лихорадит. Быть может, тому виной ее нервное состояние, а быть может, снова давал себя знать туберкулез, который она нажила еще в Киевской тюрьме.
Она подошла к двери, постучала, глазок тут же приоткрылся.
— Вам чего?
— Доктора, — попросила Землячка. — Голова болит, кашляю, простудилась.
В Сущевской части содержались только подследственные, поэтому режим в ней был мягче и к просьбам заключенных относились снисходительнее, чем в обычных тюрьмах.
Надзиратель загромыхал замком, приоткрыл дверь.
— Это вам доктора?
— Мне.
— Можно, — сказал надзиратель. — Они у нас тут же при части во дворе квартируют. Иногда к нам очень даже приличных господ привозят…
Он бросил пытливый взгляд на Землячку, покачал головой и опять загромыхал замком.
Врач не заставил себя ждать. Это был сухонький старичок, привыкший за время своей службы при полиции ко всяким оказиям.
— Чем могу служить?
— Боюсь, обострился туберкулезный процесс, — пожаловалась Землячка. — Нельзя ли пригласить ко мне моего врача, я оплачу визит…
В те времена дамы были стеснительны сверх меры, многие из них стеснялись раздеваться перед врачами-мужчинами, врачи нередко осматривали своих пациенток в присутствии мужей и выслушивали через рубашку, так что просьба Землячки прозвучала вполне естественно.
Перед доктором находилась очень приличная дама, она не просила его ни о чем предосудительном.
— Какого же врача вы желаете?
— Марию Николаевну Успенскую.
Землячка назвала не того врача, какой ей был нужен, она действовала осмотрительно. Мария Николаевна Успенская достаточно известный врач и добрый человек. Она не связана с большевиками, и репутация ее безупречна. Должна быть безупречна с точки зрения полиции. Раз или два Землячка встречалась с ней и могла рассчитывать, что та выполнит просьбу.
Успенская появилась под вечер в сопровождении полицейского врача, и тот, не желая стеснять даму при осмотре, деликатно остался в коридоре.
Успенская помнила Землячку в лицо — ее запоминали все, кто с нею встречался, — хотя вряд ли помнила фамилию, под которой Землячка была ей представлена.
Она напрягла память.
— Мы с вами встречались…
— Совершенно верно, у Лидии Михайловны.
— Я могу быть вам чем-нибудь полезна?
— Иначе я не стала бы вас беспокоить.
— Вы больны? Или у вас… еще что-нибудь?
— Вы не ошиблись, я хочу попросить вас сегодня же отыскать Лидию Михайловну и передать, чтобы она завтра повидалась со мной.
Лидия Михайловна Катенина тоже врач, но кроме того она личный друг Землячки, член партии.
Успенская больше не расспрашивала, она догадывалась, что Катенина связана с революционным движением.
Выслушала больную, выстукала, выписала рецепты, отдала их полицейскому врачу, ушла…
Весь вечер Генкина рассказывала Землячке о своей Оле, интересовалась Ярославским — не слышала ли чего Землячка о нем, где он сейчас, что с ним.
Землячка призналась, что была арестована вместе с Ярославским.
Генкина взволновалась.
— Так он, вероятно, тоже здесь?
— Вероятно.
— А вы умеете перестукиваться?
Землячка научилась перестукиваться еще в Киевской тюрьме, но, увы, одна стена молчала, а с другой стороны ответили бессмысленным непонятным стуком. Приходилось придумывать что-то другое.
Поздно вечером Землячку вызвали на допрос. Допрашивал все тот же жандармский ротмистр, который арестовал ее.
— Советую не отягощать своего положения бессмысленным запирательством, — начал он допрос стереотипной фразой. — Нам все известно. Известно, что вы являетесь одним из руководителей военной большевистской организации, известно, что в квартире Калантаровой была назначена конференция…
Да, он знал многое, без провокатора тут дело не обошлось, но Землячка решила ни в чем не сознаваться, не выдавать ни себя, ни товарищей.
— Госпожа Берлин, ведь нам все известно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33