– Разрешите пригласить вас на следующий вальс?
Он получил положительный ответ и почувствовал себя свободнее Днем Йере почти десять часов испытывал прочность своих ягодиц (Муза любит прилежность) и сейчас кружился несколько напряженно по танцплощадке, посыпанной песком Он поистине был танцором по пальцам, поскольку то и дело наступал на пальцы партнерши. Нейти Нейти – финское обращение к девушке, равное французскому «мадемуазель» или английскому «мисс".

Кейнянен измучилась, и ее взвизгивания препятствовали зарождению романтического настроя. Она выглядела красивой и чрезвычайно умной, поскольку умела блестяще скрывать свое невежество. Когда Йере пользовался в разговоре о любви научными терминами физиологии, нейти Кейнянен улыбалась глазами и раздувала ноздри. Йере казалось, что эта мимика свидетельствует об утонченности органов чувств, и он то и дело подавал реплики вот такого рода:
– Вы танцуете, как эльф... Вы словно натянутая струна скрипки… От вас нельзя скрыть любви…
Йере Суомалайнена с его карельским нравом с первого взгляда закачала волна любви. Не расходуя зря время, он признался в любви, но при этом ничего не обещал. Натанцевавшись до сердцебиения, они отправились в ресторан, разместившийся под арочной крышей на краю площади. За столами сидела финская молодежь, у которой на таких сборищах имелось право голоса да несколько монет в кармане. Йере провел свою спутницу к длинному столу и подмигнул ей. Тем самым он допустил в своем ухаживании первую ошибку, поскольку нейти Кейнянен заботливо поинтересовалась, не попала ли ему в глаз песчинка. С другой стороны стола сидели знакомые нейти Кейнянен. Поздоровались, обменялись приличествующими этому случаю словами, познакомились. Мыслящий наблюдатель мог бы обнаружить, что нейти Кейнянен доставляло удовольствие находиться в обществе мужчины, которого все называли «господин писатель».
Настроение поднималось, хотя в бокалах был лишь ягодный сок. Содержание разговоров напоминало изюм без косточек. Йере бросал на девушку нежные взгляды, уверовав, что начальная стадия ухаживания завершена, ибо цель – определение неизвестной величины «икс» – уже частично достигнута. Веселый, многообещающий и прекрасный вечер!
Нейти Кейнянен пожелала танцевать. Ей хотелось стать немножко поближе к мужчине «ее типа»: деликатному, умному и приятной наружности, несмотря на очки, кавалеру. Йере подозвал к столу официантку. При простейших расчетах не требуется решать сложных уравнений, но он все же торжественно спросил счет. Затем сунул руку во внутренний карман, вытащил кошелек и груду бумаг. И тут случилась величайшая катастрофа его любовной эскапады. Из пачки бумажных листков на стол выпал жирный кровяной блин, измазавший рукопись детективного рассказа, написанного днем. Нейти Кейнянен, ее добрые знакомые и все присутствующие посмотрели на Йере и раскрыли в изумлении рты. На Йере, нежившегося в свете романтики, буквально свалился кровяной блин Аманды Мяхкие. Если бы в подобной ситуации оказался его отец, он бы вытащил из жилетного кармашка монокль, вставил его в глаз и сочинил бы какую-нибудь душещипательную историю, а вот Йере совсем растерялся. Он схватил блин со стола и попытался запихнуть его обратно за пазуху, но при этом испачкал рубашку. Разгоряченная нейти Кейнянен вскочила на ноги, ее красивые глаза метали искры.
– Что это? – спросила она жестко. Вопрос прозвучал словно из катехизиса Лютера. – Что это такое?
– Кровяной блинчик, – тихо промолвил Йере. Окружающие в открытую расхохотались. Их злорадству не было предела. Йере забросали едкими замечаниями на тему скотоводства и сельского хозяйства. Нейти Кейнянен почувствовала себя глубоко оскорбленной. С раскрасневшимся лицом она покинула общество и исчезла в сумерках. По мнению Йере, эстетические вкусы нейти Кейнянен были основаны на ущербном знании мира и появлялись лишь под влиянием момента.
Йере заплатил по счету две марки, дал двадцать пять пенни чаевых и, ругаясь про себя, выскочил из ресторана. Не зря говорят, что у поэтов чувствительный нрав. Короткой была его радость в этот летний вечер.
Его охватило чувство уныния, злости и присущая поэтам жалость к самому себе. Множество раз он терпел проигрыш именно в тот момент, когда счастье ему начинало улыбаться. Приступая к какому-нибудь делу, он был оптимистом, но скоро становился пессимистом. Неудачи научили его уважать Шопенгауэра, по мнению которого оптимизм – явление непорядочное, поверхностное и прямо-таки нечестное.
Постепенно злость его прошла, и он, остынув, констатировал, что ничего особенно неприличного не случилось. Женщин следует любить, а понять их – пустое занятие. Он вытер самые отвратительные кровавые пятна с рубашки и решил рассказать нейти Кейнянен всю комическую историю с кровяным блином. Напевая, Йере направился к танцплощадке, где девушка уже оживленно беседовала с худощавым юношей. На нем были фланелевые брюки, у него только что начали пробиваться усы, а также ломался голос. Йере подумал мгновение, прежде чем приступить к делу. Любовь требует смелости, ухаживание – тактических ходов. И то и другое является детищем саморекламы, к которой примыкает определенная доля состязательного настроя. А его у него сейчас хоть отбавляй. Будь что будет, но надо действовать.
Он воспользовался самыми изысканными словами, прибегнул к трогательным выражениям, к лучшим средствам человеческого языка. Но нейти Кейнянен повернулась к нему спиной и закачала своими свободомыслящими бедрами. Затем она схватила парня в фланелевых брюках под руку и нежным голосом прародительницы Евы произнесла:
– Яшка, я хочу танцевать.
И девушка из редакции «Тосикертомус» исчезла из поля зрения Суомалайнена.
Йере снова стало ясно, что он всего лишь лирик, скиталец и плохой знаток людей. Он всегда отдавался первым впечатлениям и ошибался. Только впоследствии осознавал, что истинное «я» человека обнажается лишь в гневе и любви. Бессмысленно продолжать состязание, ибо молодые бегают лучше. Он чувствовал себя женским чулком со спустившимися петлями, который осязает женскую ножку последний день.
Незнакомое ему чувство ревности перешло в горечь и отвращение. Конечно, нейти Кейнянен красива, как куколка, но пуста и наивна. Может быть, даже несколько глупа. Она наверняка верит в то, что дети рождаются в капусте, а жизненные муки поэта – результат слишком тесной обуви.
Йере бежал из Долины любви, и вослед ему неслась мелодия «Черного Рудольфа».
О, где ты, цветок Юга…
Вечер уже уступил свое место сумраку ночи. Воздух был ласкающе тепл; поэты сравнили бы его с мягкой шерстью выдры. В кустарнике ворковали ночная птица и влюбленная молодая пара.
Небо, эта безграничная обитель, в которой беседуют ангелы, нависло над землей. Ночь в начале лета, неспокойный пыл молодости, мучительная радость рождения и созидания. Сердце человека готово разорваться в поэтическом экстазе.
Но размышления Йере Суомалайнена были далеки от поэзии. Он медленным шагом двигался к Денатуратной, а в голове засела ржавым гвоздем мысль о его оскорбленном «я». Почему он позволил девчонке превратить себя в шута? Куда девались его достоинство и находчивость?
Он на мгновение остановился, а затем развернулся и направился к шоссе, ведущему в город. Прошел небольшой участок пути и увидел на обочине дороги сидящего человека, который показался ему знакомым. Создавалось впечатление, что тот упал на насыпь и сейчас находился в окружении пустых консервных банок и бутылок. Йере внимательно взглянул на него и обрадовался. Они же старые знакомые, учились в одном классе. Магистр Ахопалтио вздрогнул. Вид у него был своеобразный, как у всех людей, изучавших десятки лет философию, питавшихся на деньги, полученные в наследство, и афооизмами Ницше.
Йере полгода как не встречал Ахопалтио, однако сейчас понял, что магистр был болен. Несмотря на теплую летнюю погоду, он закрыл свои уши черными матерчатыми наушниками и частично натянул на них шляпу. Судя по всему, у него болят уши: воспаление среднего уха или какая-нибудь подобная мучительная хворь. Йере радостно протянул ему руку.
– Здорово!
Ахопалтио тряхнул головой, но не произнес ни звука. Видимо, у него еще и воспаленные гланды, дифтерит или полипы на голосовых связках.
– Ты болен? – спросил Йере. – Я давно тебя не встречал. Ты больше не живешь в Кайвопусто?
Ахопалтио слабо улыбнулся, но не ответил.
– Не слышишь? Тебе что, медведь на уши наступил? – громко крикнул Йере.
– Зубы болят? Комплекс замучил? Запоры?
Ахопалтио вытащил из кармана блокнот, начертал несколько строк и протянул Йере для прочтения следующие слова: «Что ты спросил? Ничего не слышу».
Йере пронзила жалость. Его на резкость своеобразный одноклассник потерял слух и дар речи. Йере написал в ответ вопрос и протянул листок Ахопалтио: «Ты болен, и если да, то чем?»
Философ, ставший таковым по причине огромного наследства, отрицательно помотал головой. Затем подозрительно посмотрел вокруг, как бы в предчувствии опасности, и наконец снял наушники, под которыми оказались маленькие бархатные подушечки. Он убрал и их, а потом вытащил из ушей пять дюймов белой ваты.
– Значит, ты слышишь? – обрадовался Йере.
– Слышу, слышу! Но не кричи так громко. Садись и быстренько рассказывай.
Йере уселся на край канавы рядом с философом и промолвил:
– Не встречал тебя целых полгода. О, где ты, цветок…
– Замолчи! – со злостью крикнул Ахопалтио и зажал уши руками. – Не выношу этой песни. Я раб комплекса. Маниакально-депрессивный случай. Сам знаю об этом. Все симптомы циркулярной психической болезни, как утверждают врачи. Это мне и самому известно. Как услышу эту чертову песню, все в голове перемещается.
– Какую песню? – подозрительно спросил Йере.
– Ту, которую ты только начал напевать: «О, где ты, цветок Юга. « Йере покачал головой и тростью отбросил подальше несколько пустых бутылок, разбитый ночной горшок и расколотую вазу для цветов. Они сидели метрах в двадцати от общественной свалки, на которой обычно роются тряпичники в поисках кладов. Аетний вечер и ночь утратили свое очарование. В начале вечера он бежал от Малышки Лехтинена, а сейчас попал в общество другого тронувшегося умом. Ахопалтио всю свою жизнь изучал психологию и философию, пять лет писал диссертацию «Внешние раздражители духовной жизни человека и порождаемые ими комплексы», и вот автор этих трудов сидел перед Йере.
– Послушай, сосед, что же тебя все-таки мучает? – со всей серьезностью спросил Йере. – Ты совершил какое-нибудь преступление: хищение, убийство на сексуальной почве или подделал вексель?
Ахопалтио снова боязливо огляделся вокруг, прислушался, поморгал своими густыми ресницами, глубоко вздохнул и наконец приступил к рассказу.
– На свете нет ни одного здорового человека. Меня уже три недели мучают сложные мутации. К настоящему моменту мне удалось обследовать различные типы людей, если говорить точно, то четыре тысячи пятьсот двадцать случаев, и каждый оказался душевно болен. Одни боятся темноты, страдают вербидегенерацией, шизофренией, эксгибиционизмом или торифобией, другие же войэуризмом или фетишизмом. Среди политиков я обнаружил пять тысяч мужчин, больных неизлечимой кверулантной манией преследования, комплексом Наполеона или явной паранойей…
Йере, громко зевнув, прервал Ахопалтио:
– Но недавно ты говорил о какой-то песне? Массивное тело Ахопалтио начало равномерно дрожать.
– И о ней я буду говорить еще долго, – раздраженно воскликнул он. – Однако каждое логическое высказывание требует вступления. То, что я только что сказал, это лишь краткий пролог болезней души. Ранней весной я слушал уличного певца, ворковавшего словно ангел:
О, где ты, цветок Юга, И твои вишенки-губы?
Дал певцу пять марок, что, по-моему, настоящий княжеский подарок, если сравнивать с оплатой научных работ. Спустя две минуты я встретил в воротах маленькую девочку, которая пообещала пропеть эту песню за пятьдесят пенни. Я положил ей в маленькую и чрезвычайно грязную ручонку одну марку, и тут же из-за редких молочных зубов послышался этот модный шлягер:
О, где ты, цветок Юга…
Песня уже не звучала красиво, так как у девчонки был насморк и она вынуждена была постоянно вытирать нос рукавом. Я быстро вошел в лифт, где правила жизни в доме рекомендуют поддерживать тишину. Какой-то мальчишка-посыльный, пользоваться лифтом которому запрещено, проник в кабину вместе со мной и нахально замурлыкал:
О, где ты-ы, цвето-ок Юга-а…
Я взбесился, ибо всегда был подвержен аллергии внешних раздражителей. Предел моей терпимости кончился, и я быстро влетел в свою квартиру. Включил радио, и та же проклятая мелодия снова вывела меня из равновесия. В состоянии внезапного возбуждения схватил радиоприемник, выбросил его в окно, и он упал на голову какого-то начинающего исполнителя шлягеров. Меня привлекли к суду, где я узнал, что весь город оказался во власти группового психоза. Дали мне шестьдесят суток тюрьмы: не такое уж легкое наказание для ученых, ибо их жизнь вообще непродолжительна. Когда огласили приговор, председатель суда посмотрел в окно и тихонько запел: «О, где ты, цветок Юга…» Я немедленно зажал уши руками, и за это мне добавили еще десять суток. Якобы за неуважение к суду.
Отправили меня в тюрьму, где я сел лишь на воду да на хлеб. Был рад тому, что наконец-то больше не услышу эту чертову песню, которая снимала с моей души стружку за стружкой. Однако радость моя оказалась преждевременной, ибо все охранники и заключенные хором пели: «О, где ты…» Тогда я зубами оторвал несколько небольших тряпочек от матраца и заткнул ими уши. Потом я был вынужден заплатить шестьдесят марок штрафа за порчу государственного имущества. Шлягерная эпидемия решительно повлияла на мое физическое состояние. У меня поднялась температура, и четыре дня я провалялся в тюремном госпитале. Когда я наконец вернулся домой, то тут же заказал вот такие наушники-подушечки и теперь уже четыре недели абсолютно ничего не слышу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31