Где тот, кто это писал, картинки взял, вот что мне интересно? Тогда литературы такого рода в свободном доступе почти и не имелось! То есть вообще не имелось ее в свободном доступе. Я думаю, там вся учительская над этим рефератом корпела, потому что уж очень он был руками захватан, особенно там, где картинки…
И подпись, черным по белому:
Михаил Шендерович, 8-б класс.
Машинописная подпись, между прочим, и весь реферат про сексуальные похождения графа и его любимых героевна машинке оттюкан. А то бы они по почерку догадались, что это не я — не совсем же они полные придурки.
Ну вот…
Началось разбирательство, правда, тут же и закончилось, потому как постыдились они это дело наверх передавать. Выяснилось, что реферат этот лег на стол Золотой Ручки, причем совершенно сам по себе, в учительскую проник мистическим образом, как раз в тот день, когда я толстовскую морду бородатую из энциклопедии вырезал, да на бумагу наклеивал. Знал бы, пожалел бы библиотечную книжку, не стал бы уродовать… Может, еще кому бы пригодилось. В общем, отмазался я. То есть в дневнике какую-то чушь вроде и написали, но им самим же неловко было. Реферат этот директор забрал — наверное, перед сном в сортире перечитывать, по поведению в четверти трояк влепили, это уже ЧП считается, на всякий случай влепили, профилактически, можно сказать, поскольку так и не поняли, уроды, до конца, то ли мой реферат был, то ли нет. Я-то точно знал, что не мой! Но ведь какая сука? И как ювелирно проделано было — я ж почти не пострадал. Проделай эта тварь что-то подобное с Ильичем в Октябре и с Наденькой его, тут бы трояком в четверти не обошлось. А так… Ну что случилось такого уж ужасного?
Ну, мама поплакала. Что футбол довел меня до ручки, а в детстве я был такой хороший, начитанный мальчик. А папа хохотал дико. Правда старался, чтобы я не слышал…
Да, на сборы меня, разумеется, не пустили.
Тут уж все совпало — и моральный облик футболиста, и Лев Толстой, и сексуальная революция. А потом я и сам от футбола как-то отошел, не интересно стало… То есть, мяч гонять интересно, а вот к вершинам рваться… Расхотелось мне к вершинам рваться… Но тут уж Лев Толстой, надо сказать, не при чем… Само так вышло.
А Лысюк, сука, первое место на городской математической олимпиаде взял.
Тут— то я и все понял.
Подхожу к нему после каникул.Он сидит, голову опустил, и только глазами на меня исподлобья — зырк!
— Ты это сделал, гнусь беспросветная? — спрашиваю, — Ты это, шакал, сын шакала, сделал?
А он, тварюка, даже отпираться не стал.
— Я, — говорит так спокойненько. — Только ты не докажешь.
— Да зачем? Что я тебе плохого слелал?
Ну, правда, пару раз я ему врезал, так не я ж один. Его все не любили. Я, если хотите знать, его даже один раз отбил, когда ему темную собирались устроить — еще тогда, в седьмом классе, за то,что он раньше всех руку тянул, урод моральный, а списывать не давал…
— А ничего, — говорит, — потому и не докажешь. А я это сделал, потому что эксперимент один ставил. Потому как, — говорит, — заметил я такую закономерность — если у тебя все путем, то у меня полные кранты. И наоборот. А мне, — говорит, — это первое место позарез нужно. Мне, — говорит, — в институт поступать, а там за олимпиады очки начисляют. А у меня, говорит, графа пятая и все такое…
— А у меня, — говорю, — сукин ты сын, какая графа по-твоему? Шестая, что ли? Что ж ты мне жизнь портишь?
— Лысюк с пятой графой, — говорит, — это нонсенс. Таких не любят. А ты пойдешь под проценты. А потом, — говорит — своя рубашка ближе к телу. У тебя, говорит, ноги крепкие, прокормят, а у меня только и есть, что котелок. И пока он варит, я на коне. А ты, дружок, под копытами.
Хотел я ему врезать — может, думаю, жизнь наладится. Но, гляжу, он и вправду хилый, нога эта хроменькая… Не смог я. Стукнул его по башке рефератом моим кровным, уже никому не нужным, плюнул и ушел. А через неделю он и сам ушел — перевелся из нашей школы. Не выдержал груза совести…
С тех пор не видались мы. Он и правда в институт поступил, ну, не в Универ, в Политех, но хорошо поступил, с первого раза… Да и я поступил, ну, не в Политех, ладно, в Связи, но тоже ничего… А только как у меня что не ладится, ну, думаю, опять Лысюк за свое взялся. Но, пока, вроде, уж очень большой ему во мне надобности не было — пока не начался, извиняюсь, развал Союза и борьба за независимость и экономическое неголодание. Тут он, по слухам, институт бросил, ушел в коммерцию, и начал такие дела проворачивать! Это я потом узнал, когда у меня две сделки не с того ни с сего сорвались…
Он помолчал и уныло подытожил:
— А теперь вот и третья.
— Впечатляющая история, — согласился Гиви, — достоверная, скажу тебе, история. Такие случаи в природе известны.
— Еще бы, — согласился Шендерович, ковыряя вилкой пустую тарелку.
— Так он этих бандитов нанял?
— А я знаю? Но вполне мог. Он, по слухам опять же, разбогател крепко. Может, ему какая-то уж очень завлекательная сделка светила, вот он на меня опять и вышел, пару кусков отвалил кому-то — они за нас и взялись. Выследили, чин-чином… Прямой материальной выгоды ему никакой — он, может, ради меня такие бабки угрохал! А вот метафизика у него должна сработать. Закон сохранения счастья в природе. Потому, друг Гиви, и не примочили они нас. Ему ж убивать меня нельзя — ему убивать меня никакого толку. Иссякнет тогда его источник счастья. Ему надо, чтобы я жил — и мучился.
Гиви оглянулся на Варвару Тимофеевну, которая на протяжение всего рассказа мерно кивала, подперев щеку рукой.
— Послушай, — спросил он шепотом, — а какие конкретно картинки там были?

* * *
Утро началось соответственно.
Во— первых, болела голова.
Во— вторых, болели поврежденные вчера части тела -вроде бы вечером локти и не вспоминали о том, как крутили их чужие руки в зловещих черных перчатках, а с утра почему-то вспомнили. И копчик болел — там, где он соприкоснулся с чужой коленной чашечкой.
В третьих, хотелось выпить чего-то горячего. Желательно кофе.
Впрочем, дело обстояло не так уж плохо, потому что какие-то деньги Шендерович нашел. В кармане алкиного пиджака, оставленного за ненадобностью. Нашел и спрятал. Кофе выпить не дал — сказал, в кофейне выпьем. Спокойно и хладнокровно выпьем в кофейне кофе, пока будем глядеть Али в его бесстыжие глаза. Потому что Лысюк не Лысюк, а продал-то нас именно Али. Вот я и хочу посмотреть, в каком интимном месте он укрывает свою запятнанную совесть.
Выглядел Шендерович внушительно — даже Гиви мороз по коже продрал. В чистой, непорваной рубашке, мудрый, мрачный и хладнокровный как змей.
— А что скажет Алка? — на всякий случай спросил Гиви, потому что со всех точек зрения по чужим карманам лазить неловко. — Она ж совсем останется без денег, а?
— Пусть придет сначала, — отмахнулся Шендерович, — мы ж не навсегда взяли. Мы ж у нее одолжили. Заберем у Али аванс, вернем.
Он мечтательно зажмурился.
— Хорошо бы купить что-то такое на этот аванс… что-то такое… что в Одессе еще лучше, чем шарики идет!
— Миша, это беспочвенные иллюзии.
— Шубы, например, — прикидывал Шендерович. — В Одессе, понятное дело, шубы так себе расходятся, да и рынок забит. По всему седьмому километру шубы так и валяются — чисто тебе стойбище первобытного человека. А может, в Питере твоем толкнуть?
— Не может, — твердо сказал Гиви. — Кстати, а вообще, — он неловко покрутил головой, — тебе не кажется, что Алка уже вернуться бы должна?
— Кажется, — угрюмо согласился Шендерович, — придет — врежу. Итак, какова наша диспозиция, друг Гиви? Идем к Али, трясем его, забираем аванс и выясняем, на кого он, этот шпион Гадюкин, работает… имена, явки. Если надо — очень жесткими методами. На крайние меры пойдем!
— Миша, это нехорошо, — укорил Гиви.
— А морду мне бить — хорошо? А на счетчик меня вешать — хорошо? Нет уж, пусть сдает Лысюка, если жить хочет. А то я его… я его… дискредитирую я его, это уж по меньшей мере! На всю Одессу опозорю. Мне, друг Гиви, терять нечего. Я человек вне закона! Типа Зорро! Без паспорта, без роду, без племени!
— Без денег, — тихонько добавил Гиви.
— Деньги, — отрезал Шендерович, — не проблема!
— Да? — удивился Гиви.
Ленивый утренний Стамбул лежал перед ними. Лениво хлопали створки ставень, скрипели засовы открываемых лавок, свирепый солнечный свет еще не до конца расправился с ночными тенями и воздух над мостовой был чистым и прохладным, как только что промытое стекло.
— А мы не слишком рано? — забеспокоился Гиви,
— А мы лучше его внутри подождем, — зловеще отозвался Шендерович.
Гиви почему-то ожидал, что кофейня в лучшем случае будет заперта на глухой замок. В худшем — вместо двери с многообещающей вывеской вообще окажется сплошной кусок стены, покрытой вялотекущими трещинами. Сбежит кофейня. Но дверь оказалась на месте и даже слегка приоткрыта. Из темной щели пахнуло раскаленным песком, железом, ароматом прожаренных кофейных зерен…
Шендерович отстранил Гиви и величаво вошел под прокопченные своды.
Несколько человек, сонно коротавших утро за столиками, лениво подняли головы, потом вновь уткнулись кто — в свою чашку, кто — в утреннюю газету.
Шендерович откашлялся.
— Салям алейкум, — вежливо произнес он. — Э… нэрэде Али?
Бармен из полумрака пожал плечами.
— Очень хорошо, — милостиво согласился Шендерович, хотя все было не так уж хорошо. — Мы его тут подождем, велл? Это… ики тюрк кавеси, — ага?
Он по-хозяйски расположился за столиком, и, явно подражая капитану, начал постукивать пальцами по скатерти.
Бармен принес два кофе, без улыбки поставил на середину стола и продолжал, что было, в общем-то, против всех приличий, маячить перед Шендеровичем, пока тот не сунул ему мятую купюру. Гиви обратил внимание, что несколько человек за соседними столиками почему-то пересели подальше. Вокруг постепенно образовалось пустое пространство.
— Миша, — шепотом сказал он, — мы им, по-моему, не нравимся.
— И правильно делаем, — согласился Шендерович.
— А если он не придет?
— Придет. Это его рабочее место. Офис.
— Бывают же у людей выходные?
— Я ему устрою выходной, — сквозь зубы выдавил Шендерович. — Не придет, я ему и будни обеспечу. Каждый день являться буду. Мерцать тут во мраке. Как тень отца Гамлета. Домой не вернусь! Тем более, — закончил он на пониженной ноте, — что мне дома, в общем-то, без денег появляться не рекомендуется.
— А тут нас что, даром будут кофе поить?
— Выцарапаем, — уверенно ответил Шендерович, — что-нибудь придумаем…
— Миша, — твердо сказал Гиви, — я банк грабить не буду.
— Кто сказал про банк? — удивился Шендерович, — мы же интеллигентные люди! Мы их из Али выбьем. Ага! Вот он, голубчик.
Черноусый красавец уверенно вступил в темное чрево кофейни. Шендерович мягко, точно опытный десантник, выплыл из-за стола, и, не дожидаясь, пока глаза Али привыкнут к полумраку, положил ему руку на плечо.
Али вздрогнул.
— Что ж это ты, сын нехорошей матери, вытворяешь? — укоризненно вопросил Шендерович, — ты зачем нас подставил?
Али одним коротким движением плеча сбросил дружелюбную руку. На лице у него отразилось глубокое недоумение.
— Бэн ме русча… — сказал он.
— Чего? — удивился Шендерович.
— Бэн ме русча, — раздельно повторил Али. — Эфендим? Анламадым.
— Где деньги, гад? — вопил Шендерович. — Где товар?
— Текрар сейлер мисиниз, — любезно предложил Али.
— Какой сейнер? Какой мизинец? Что ты тут лопочешь?
— Миша, пойдем, это бесполезно!
— Под турка косит, сукин кот! Да он вчера по-русски лучше нас с тобой! Ну, погоди, я тебя заставлю вспомнить язык Пушкина!
— Пушкин! — восторженно сказал Али, — О, Пушкин! Русум!
— Русум-русум, — обрадовался Шендерович.
— Бэн мэ русча, — в третий раз пояснил Али.
И вежливо добавил:
— Хошчакалын.
— Что «хошчакалын»? — подпрыгнул Шендерович, — какой-такой «Хошчакалын»?
Почему вдруг у Шендеровича прорезался грузинский акцент, для Гиви осталось загадкой.
— Ийи гюнлер, — пояснил Али.
— Убью, — прохрипел Шендерович. — Гиви, ты слышал, чего он сказал?
Али заморгал великолепными черными ресницами и на миг задумался. Потом обрадовано выдал:
— Бай-бай!
— Какой «бабай-мабай»? — надрывался Шендерович, — я сейчас тебе тут такой «бай» устрою!
Боковым зрением Гиви заметил, что несколько посетителей кофейни, которые до того вяло медитировали, прихлебывая кофе, отставили свои чашки и начали медленно выбираться из-за столиков.
— Миша, — прошептал он, — пошли отсюда.
— Еще чего? — возмутился Шендерович.
Он ухватил Али за грудки, подпрыгнул и врезал ему коленом в подвздох.
— Ах ты, змей тугарин! — орал он тем временем. — Ах, ты, бусурман беспросветный!
Али отлетел к стене, жалобно взывая к публике на чистом турецком языке.
Посетители приблизились, образовав за спиной Гиви и Шендеровича аккуратное полукольцо.
— Миша! — уже в полный голос завопил Гиви.
— Ступайте отсюда, господа хорошие, — на не менее чистом русском языке предложил бармен, выбравшись из-за стойки.
— Сволочи! — вопил Шендерович, отступая к двери. — Они сговорились! Это одна шайка!
Полукольцо любителей кофе приблизилось еще на шаг.
Гиви в отчаянии повернулся.
— Парам чалынды! — завопил он.
— Да я копейки лишней с вас не взял, — холодно возразил бармен. — А чаевые ваши…
Он извлек из кармана горсть мелочи и швырнул ее в лицо, почему-то Шендеровичу.
— Подавитесь вашими чаевыми. Жмоты!
— Да нет! — втолковывал Гиви, — Хайыр! Черт, бунун туркчеси нэ… Дюн ашкам!
— Мы-то тут причем? — удивился бармен.
— Сообщники! — вопил Шендерович. — Банда!
— От бандита слышу, — лениво ответил бармен.
— Ах, так! — сказал Гиви, — ну ладно! Эн якын полис караколу нереде?
— Да забога ради, — равнодушно сказал бармен. — За углом.
Он с видимой неохотой выдвинулся вперед и неожиданно оказался на целую голову выше Шендеровича, не говоря уж о Гиви.
— Шантажисты! — говорил он, подталкивая обоих одновременно мощной грудью к двери, — валите отсюда, пижоны!
Шендерович отчаянно вытягивал шею, пытаясь разглядеть Али, но тот исчез за спинами соратников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50