Он не был похож на токийского бомжа, которому все до лампочки. Скорее он походил на нью-йоркского бездомного. Я замедлил шаг. Не хватало только, чтобы на меня порчу навели. Дам ему иен пятьдесят, подумал я и стал шарить в карманах.
– В вас есть свобода. Вы японец? Вы странный.
– Do you speak English?
– Немного. Идите сюда, – он повел меня по проходу, ведущему к линии метро Гиндза. Там почти безлюдно и чисто – превосходное место для ночлега бомжей, прямо элитный дом. Здесь сидел еще один бомж, обхватив руками согнутую в колене ногу. Мне показалось, что он о чем-то глубоко задумался. Рядом с ним стояла большая порция курицы Кентакки-фрай.
– Учитель, я привел праздного человека, – так представил меня косоглазый бомж. Интуиция подсказывала мне, что погруженный в свои мысли человек стал бомжом не потому, что опустился из-за лени. Я вытащил из кармана руку, в которой была зажата пятидесятииеновая монетка, и почесал под носом.
– Присоединяйтесь к нашей трапезе! Только купил, еще теплая!
Я спросил у косоглазого:
– У вас ко мне дело?
Мне и самому было любопытно, почему я пошел за ним.
– Тебе понравится Учитель.
Я попробовал обратиться к этому «Учителю». Он был похож на японца.
– Кто вы?
– Жареную курицу будете?
– Спасибо. Но я недавно ел… Что вам нужно от меня?
– Его зовут Свами. Он мой друг. Индус, приехал на заработки в Токио. Он не бомж.
Если он не бомж, то кто же? Они сидели на картонке, положенной на пол, и улыбались, глядя на меня снизу вверх. Я перестал задавать дурацкие вопросы и тоже сел на картонку. «Учитель» протянул мне жареную курицу. Свами предложил бумажную салфетку. Ничего не поделаешь. Придется принять их крещение. В детстве я думал, что Гарлан Сандерс круче президента. Потому что стоит только выехать за город, обязательно увидишь дедушку Гарлана в белой одежде. Кажется, один раз я даже стащил его очки.
Увидев, как я откусываю кусок жареной курицы, «Учитель» и Свами обменялись рукопожатиями и рассмеялись, как будто подтвердили какую-то неведомую мне тайную клятву. «Учитель» уткнулся носом в рукав белой рубашки, ставшей его второй кожей, хранящей форму и запах его тела, и понюхал ее. На мгновение он показался мне трупом, через саван нюхающим самого себя. – Меня зовут Мэтью, – я сказал им свое настоящее имя, точнее имя, к которому я прикипел душой. Против дурных людей честность – лучшее оружие. Иначе они наведут на тебя порчу.
– Меня зовут Миясита Таро. Сокращение от Урасима Уаро из парка Миясита. Я всегда бываю в парке Миясита. Но сегодня идет дождь. И я здесь. Тут моя гостиная. А ты – мой дорогой гость.
Урасима Таро засмеялся непонятно чему, и я, как сова, вторил ему. Взглянув на его правую руку, я увидел в ней четки. Он не просто вертел их в руке, а отсчитывал бусины в определенном ритме.
– Читаете заклинания? – спросил я, хотя мне хорошо было известно, чем он занимается. По указанию Катагири я часто перебирал бусины четок и потому понимал, что Урасима Таро – мастерски обращается с четками.
– Это называется Мара. Практикующие йогу занимаются этим всегда. Читают мантры. Отсчитывают 108 бусин. Направляют дыхание к позвоночнику. Произносят: «ом».
– И что это дает?
– Удовольствие.
Когда он произносил «ом», его рот напоминал рот младенца, сосущего соску. Сидя на берегу людской реки, где все с немного усталыми лицами спешили к месту своего назначения, беззвучно прищелкивая языком, когда кто-то задевал их рукавом, Таро, похоже, ничуть не смущаясь, пытался всосать в себя защиту своего ангела-хранителя.
– А вы всегда получаете удовольствие?
– Сейчас я закончил медитацию. Ем курицу.
По-моему, я где-то слышал, что мясо мешает медитации. Свами засмеялся во весь рот, держа в руках кусок курицы.
– Ты тоже хочешь, чтобы получать удовольствие?
– Нет, спасибо. В следующий раз.
Оба замолчали. Наверное, ждали, когда начнет фонтанировать мое любопытство. Не похоже было, что они хотят причинить мне вред.
– Бусины четок Мара сделаны из плодов дерева Рудракша, и только тому, кто бросил этот мир, позволено владеть ими.
– «Учитель» бросил этот мир. А я нет, – сказал Свами и засмеялся, открыв рот, как будто пытался укусить воздух. Хорошая парочка. Может быть, они и в самом деле братья? Так же, как мы с Пенелопой брат и сестра. Как мы с Микаинайтом братья-близнецы.
Раньше общение с людьми, бросившими мир, являлось моей работой. Среди них немного было тех, кто ушел из мира по собственной воле, большинство жило прошлым, это мир выбросил их. Они по самую шею увязли в бездонном болоте, где застоялось время. Только лица их были повернуты к чистым потокам воды, где время бурлило, и они наблюдали за тем, как поток настоящего впадает в бездонную топь. Прозрачные воды настоящего тут же приобретали черный цвет грязи прошлого, сочившейся со дна болота.
– Микаинайт, ты помнишь бабушку Саё? Взяв меня напрокат, она говорила: «Мэтян, ты – одно лицо с умершим Коити».
Моя работа заключалась в том, чтобы напоминать бабушке умершего внука. Я ел сырой фарш из тунца, любимое блюдо Коити, в таких количествах, что у меня начиналась изжога. Изображал игру на трубе, из которой и звука не мог извлечь. Бедная бабушка Саё. Говорят, ей так и не удалось вернуться на родину, семь лет назад она умерла от инсульта. Стала, наверное, привидением и бродит над Тихим океаном. Ищет дельфинов, похожих на Коити, и рассказывает им о своем родном городе Тоса. Коити, ставший дельфином, наверняка отвезет бабушку до родного Тоса. Но если она перепутает дельфинов и тот доставит ее в Австралию, там бабушка Саё опять будет искать перевоплотившегося Коити.
– Микаинайт, консьерж Джек тоже был одним из тех, кто бросил этот мир, да?
– Эй, Мэтью, ты мозгам своим даешь поработать? После двадцати пяти клетки мозга разрушаются сотнями тысяч. Копи знания, пока молодой! – приветствие, подходящее для бывшего учителя.
Джек в двенадцать лет занял первое место на Всеамериканской юношеской олимпиаде по математике. В то время он мог в уме решить любое кубическое уравнение. Но умеющий считать и математический гений не всегда одно и то же. В то время калькуляторы еще не были распространены. Взрослые, которые складывать и вычитать-то толком не умели, принимали его за гения и возносили до небес как пианистов-вундеркиндов или маленьких гроссмейстеров.
– В детстве меня называли маленьким Евклидом. Вот смотрю я на бумагу, где написано уравнение. И в тот же момент у меня в голове появляется готовый ответ. Я и не собираюсь делать расчеты. Бог вкладывает мне в голову ответ. Может быть, в то время я сразу получил от Бога порцию любви на всю жизнь.
Я, несомненно, был хорошим слушателем. Джек даже рассказал мне свою сокровенную историю:
– Мне тогда было четырнадцать лет. Мне нравилась одна девочка. От кого-то она узнала, что я математический гений и что она мне небезразлична, и, видимо, решила подшутить надо мной. «Говорят, у тебя талант к математике, а ничего другого ты не умеешь». Я сказал: «Ничего подобного. Я не хуже других играю в бейсбол и занимаюсь плаванием». – «Тогда прыгни с вышки в бассейне. Сумеешь – я тебя полюблю», – подбивала она меня. Я тут же пошел вместе с ней в бассейн и, насвистывая, поднялся на десятиметровую вышку. Но десять метров, на которые ты смотришь снизу, и десять метров, с которых ты смотришь вниз, отличаются друг от друга метров на сто. Я испугался. Минут пять я топтался на вышке. Послышался ее голос: «Ну что? Прыгаешь или нет?» О-о-ой, мамочка – я зажал нос и прыгнул. Что было потом, я не помню. Очнулся в больничной палате. Не знаю, каким образом я стукнулся о воду, но получил сотрясение мозга. Она держала меня за руку, стараясь не расплакаться. «Готово! – подумал я. – Теперь она моя».
Но трагедия наступила немного позже. На следующий день я посмотрел на формулу закона всемирного тяготения Ньютона. В то время мне нравилось с помощью формул разбираться в силах, действующих на Земле. Но ощущение от уравнения было совсем не таким, как вчера. Сама формула не могла измениться. Если что-то и изменилось, то у меня в голове. До вчерашнего дня мне достаточно было один раз взглянуть на формулу, и автоматически появлялся готовый ответ. Как на калькуляторе. Но после того, как я ударился головой, ответ получался только путем промежуточных вычислений на бумаге. Может быть, у меня лопнул нерв, который давал ответ за одно мгновение.
Мэтью, ты когда-нибудь чувствовал такое? Формулы были моим языком. Что делать, если ты вдруг перестал понимать собственный язык? Я заволновался. В глазах потемнело. Как будто внезапно сила земного тяготения вышла из строя и все начало парить в пространстве.
Но я не сдавался так быстро. Верил, что пройдет некоторое время и ко мне вернется мой математический талант. Я не переставал пялиться на формулы. Но никогда больше не смог решить в уме кубическое уравнение. Формулы перестали быть моим языком. Они бросили меня. Зато теперь я мастер по прыжкам в воду.
Тринадцатилетний Мэтью слушал Джека Брауна с таким выражением лица, как Линус слушал своего друга Чарли Брауна, но он не умел подбодрить и успокоить его. Впрочем, Джек и не ждал от Мэтью таких способностей. Он разговаривал с самим собой – с вундеркиндом-математиком. С тем Джеком Брауном, который умер в четырнадцать лет.
Наверное, и сейчас Джек Браун сидит за столом в своей комнатке консьержа и придумывает какие-нибудь бесполезные уравнения.
Время не всегда движется вперед. Оно может стоять на месте или идти вспять. Сознание человека, которого выбросил мир, напоминает черную дыру: однажды засосет, и время навсегда остановится.
– Почему вы захотели бросить мир?
Таро, похоже, засмущался, но, легонько стукнув себя левой рукой по затылку, дал ответ. Его волосы были коротко подстрижены и блестели, как после мытья.
– Я не бросил мир. Я нахожусь в его закутке.
Произнеся последнее слово, он брызнул слюной мне на щеку.
– А закуток – это где?
Что ж, буду изводить его, цепляясь к каждому слову. Мне хотелось поскорее разговорить его.
– Значит, мир отбросил вас?
Он ответил мне так:
– Закуток мира – там, где я. А что, разве здесь – центр мира? Нет, конечно, закуток. Правда же?
– И что хорошего – сидеть в закутке?
– Хорошо видно.
– Друг, друг! Ты и Учитель – друзья, – сказал Свами, похлопывая меня по плечу.
– Что именно хорошо видно?
– Много чего. Вижу проходящих мимо людей. Как голых. Вижу, чего они хотят. Вижу, как умирает человек. Вижу, как мое тело распадается на части. Вижу духов.
– Я не знаю йогу, но слова Учителя – правда. Я тоже стал заниматься йогой, когда приехал в Токио. Можно увидеть разные вещи. Только страшно немножко.
– Вы имеете в виду, что во время медитации можно увидеть галлюцинации?
– Можно. Овладей практикой йоги в совершенстве – увидишь средь белого дня тьму вселенной.
Свами засмеялся. Почему-то вместе с его смехом зазвучала сирена скорой помощи. Послышалось, наверное. Сирена звучала только у меня в ушах. Постепенно звуковые интервалы изменились. Эффект Допплера?
– Я пока не могу увидеть вселенную. А мой учитель видел всё. Я же вернулся в Токио. Не закончил своих занятий.
Я два раза пошмыгал носом и позвал Микаинайта. – Что ты думаешь об этом Миясита Таро?
– Ничего особенного.
– Да? Разве такие попадаются в Токио? Может, я заблудился? Оказался в каком-нибудь временном тоннеле, который открылся на углу Сибуя.
– Токио – большой город, и в нем хватает таких мест. Упадет, как ширма, стена где-нибудь на дороге, а за ней – Индия.
– В Токио вовсе не так интересно. Разве в городе, где все страдают амнезией и не помнят даже, что с ними было позавчера, бывают те, кто видит вечность?
– Миясита Таро находится в Токио, но живет совсем в другом временном пространстве. Вот и все отличие.
– Я только что слышал сирену скорой помощи – эффект Допплера. Что это было? Мне кажется, я где-то ее уже слышал.
– Как ты мне надоел. Просто услышал сейчас сирену, которая прозвучала когда-то давно. Глухая тетеря.
– Микаинайт, сколько на твоих часах? Время как будто остановилось.
– На моих часах нет стрелок. Ты раньше, должно быть, уже встречался с этим человеком. Ну-ка вспомни. Тогда успокоишься.
Миясита Таро предложил мне жареную курицу. Я отказался, так как на грудке, которую я ел, еще оставалось мясо.
Интересно, что за бог у него? Он наверняка долгое время жил среди богов. Да, Микаинайт?
– Скажите. Откуда вы? – Таро впервые обратился ко мне как к гостю. – Наверное, из далеких мест?
На мгновенье я замешкался с ответом. Конечно, я приехал из Нью-Йорка. Но мне показалось, что я оказался на Сибуя, сделав пересадку в метро на «Таймс-сквер».
– Из Нью-Йорка? У меня там много друзей. Прекрасно.
– Я тоже был в Нью-Йорке. Года три всего. Хотел заняться искусством. Любил шумное веселье. Тогда в Нью-Йорке проходило что-то вроде конкурса всяких странных людей.
– Странный, странный. А я странный иностранец.
– А странные – всегда иностранцы. Поэтому в Нью-Йорке так много странных. А ты, Свами, – странный из Токио. Свами приходит ко мне в те дни, когда нет дорожных работ. Свами, ты бездомный, да?
– Да. А в Индии меня ждут жена и дети.
– В Токио на своей странности много не заработаешь. А в Нью-Йорке у странных – свой бизнес. Правда, мне моя странность денег не приносила. Тогда я бросил искусство. Вернулся на Сибуя, где я родился. Потом умерла моя мать. Я остался один. Уехал в Индию. Там десять лет занимался йогой. Праздный человек, да? А теперь уже лет шесть я – Урасима Таро на Сибуя. Сибуя меняется каждый день. Быть Урасима Таро неплохо.
– Ураси Матаро, Ура Симатаро! – засмеялся перепачкавшийся курицей Свами. Неужели недавно выученные японские слова могут приносить такую радость? У него хороший учитель японского. Урасима Таро учил Свами японскому и искусству сна. Только что выученные слова иностранного языка полны эротизма. Я тоже испытывал подобное. Японский отымел меня по максимуму. Сначала все говорят короткими фразами. Говорящий короткими фразами – беззащитен. Как будто голым бродишь по улице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40