Напротив, Поль оказался способной сиделкой. Он выучился этому за то долгое время, пока сам находился в госпитале. Она уже успела в этом убедиться, наблюдая, с какой чуткостью и умением обращался он с мальчиком. Совсем как ее отец. Она уже понимала, что можно положиться на него. Наверное, нужно было перенести много мук и страданий, чтобы так нежно ухаживать за чужим ребенком, к которому он, видимо, питал добрые чувства.
Мальчик застонал и начал кашлять. Поль осторожно приподнял его, стараясь сделать это точно так, как делала Бренда. Сердце его сжалось, когда он почувствовал, что мальчик словно пушинка в его руках.
Услышав кашель, Бренда вышла из своей комнаты. При свете ночника она увидела, как Поль склонился над кроватью мальчика.
Она наклонилась и осторожно просунула руку под худенькое тельце, Поль отошел к изголовью кровати и остановился, глядя на Бренду. Он никогда не признал бы в ней ту холодную, замкнутую женщину, которую видел днем в строгом темно-синем форменном платье, с туго затянутыми на затылке волосами. Свет падал на ее яркий халат, на волосы, рассыпавшиеся по плечам густой живописной копной, еще более оттеняя упрямую линию подбородка. Лицо при слабом свете ночника казалось более мягким и молодым. Мальчик что-то прошептал, и она еще ниже склонилась над ним, стараясь расслышать его слова. Вид этих двух людей странно взволновал Поля. Она посмотрела на него и тихо сказала:
— Я не могу его понять. Попробуйте сами.
Поль склонился и вдруг представил себе, как выглядит он, обезображенный шрамами, рядом с ними. Внутри у него все перевернулось от мысли о своем уродстве. Мальчик вдруг открыл глаза и явственно произнес хриплым голосом:
— Мама!
Бренда положила его на подушку и отошла в другой конец комнаты.
— Подержите его, пока я приготовлю микстуру.
Лицо мальчика было совсем рядом с лицом Поля, он даже чувствовал на своей щеке мокрое прикосновение. Мальчик что-то невнятно прошептал, и Поль ему так же невнятно ответил, не зная, дошли ли его слова до сознания ребенка. В госпитале он много раз убеждался, что боль создает барьер, через который не проникают даже самые нежные слова. Сердце ребенка билось чуть слышно. Но так ли это? Он ни разу не слышал, как бьется чужое сердце, он знал лишь, как бьется его собственное сердце и сердце его жены, ощущал его биение лишь в те моменты, когда страсть доводила его до неистовства.
Бренда снова склонилась над больным, попыталась влить в него лекарство. Мальчик вскрикнул, схватился рукой за плечо Поля.
— Папа! — неожиданно и громко позвал ребенок.
Поль машинально поправил подушку и посмотрел на Бренду. Они стояли рядом у постели ребенка, и Поль не переставал задавать себе один и тот же вопрос: почувствовала ли она, как эти бессознательные крики ребенка словно соединили их цепью. Она не смотрела на него, она не отрывала глаз от мальчика, и на лице ее была отрешенность. Она повернулась и пошла из комнаты, запахнув полы халата, словно ей вдруг стало холодно. В дверях она остановилась и сказала:
— Позовите меня, если это опять повторится.
Он не отрываясь смотрел на нее сквозь тусклый свет.
— Хорошо, я позову, если не справлюсь сам.
Почему же она ушла, подумал Поль с обидой. А, собственно, какие у него есть основания возмущаться, если она вовсе и не замечает его. И до чего же глупо и сентиментально думать, будто слова больного ребенка, сказанные в бреду, могут что-то значить для них обоих. Ведь мальчик звал тех, кто ему был сейчас крайне необходим: свою мать и своего отца, которых не было рядом с ним. «До чего же ты поглупел, старик, за время своей долгой болезни, если способен допустить, что этот бессознательный крик ребенка может связать тебя прочными узами с женщиной, которая видит в тебе лишь сменную сиделку у постели больного.
Ради бога, дружище, — сказал он себе, — не раскисай!»
Поль вдруг почувствовал, что не может обойтись без сигареты и чашки крепкого кофе, который она оставила в термосе на кухонном столе. Он выпил кофе. Крепкий горячий напиток немного успокоил его, а дым сигареты унес последние остатки глупых мечтаний.
Он закурил еще одну сигарету и мысленно произнес:
«Не обольщайся, старик, думай о себе реально даже при тусклом освещении и принимай эту женщину такой, какая она и есть на самом деле: суровая, ненавидящая мужчин. Ухаживает за ребенком только потому, что, как и ты, чувствует свою вину перед ним. Не пытайся изобретать какие-то таинственные узы, которые могут вас связать. Их нет и никогда не будет».
Он откинулся в кресле, его сознание пробудилось от сна, он снова явственно услышал, как тяжело дышит мальчик, как с грохотом бьются о берег волны, как за окном постукивает ставень.
Глава двадцать девятая
Бренда стояла на крыльце дома, освещенная яркими лучами солнца, под которыми уже начала испаряться влага в наполненном дождем саду. Она обернулась, и сердце бешено забилось у нее в груди: почки на полусгоревшей сливе лопнули, и кое-где уже распустились белые цветы.
Поль взглянул на часы. Три часа. Тело у него затекло от долгого, неподвижного пребывания в кресле, старый халат, накинутый поверх одежды, не уберег его от пронизывающей сырости, наступившей после дождя.
Бренда так и не заснула всю ночь, она несколько раз вставала, ложилась, потом опять вставала, подходила к мальчику, тревожно прислушивалась к его дыханию. Поль слышал, как она хлопотала на кухне. Она включила свет, подняла кофейник, показав, что собирается сварить кофе, и вдруг тихо позвала:
— Поль!
Он взглянул на нее, свет лампы подчеркивал ее печаль.
Бренда поежилась.
— Холодно? — спросил Поль.
— Нет, просто меня почему-то бьет дрожь, — сказала Бренда, стараясь, чтобы голос не выдал ее волнения.
— Вам необходимо поспать.
— Пыталась, ничего не вышло. Как он там?
— По-прежнему. Только щенок ведет себя беспокойно.
Бренда прошла в комнату. А Поль с восхищением смотрел на нее. Малиновый халат и черные пышные волосы волновали его, и ему еще раз показалось, что днем место почтмейстерши занимает другая женщина, чужая и равнодушная.
Она вернулась.
— Мне не нравится его состояние, — тихо сказала Бренда. — Ноги холодные, пульс еле слышен, но учащен. И дышит совсем не глубоко.
Щенок заскулил. Бренда, волнуясь, прошла мимо Поля. Поль бросился вслед за ней. Щенок стоял у кровати, положив передние лапы на одеяло. Едва вошли Бренда и Поль, он завыл во весь голос.
Голова Кемми неподвижно покоилась на подушке, загнутые вверх ресницы казались еще более темными. Бренда подняла тоненькую ручонку мальчика, обвила запястье своими пальцами, потом села на кровать и приложила ухо к его груди. Полю показалось, что она провела в таком положении невыносимо долгое время. Глухой вой щенка бил по нервам, как по натянутым струнам.
Когда Бренда подняла, наконец, искаженное горем лицо, Поль вскрикнул и упал на колени. Прильнув щекой к холодной руке ребенка, он заплакал.
Бренда робко коснулась рукой его головы. Он продолжал плакать от чувства своей вины, оно захлестнуло его всего без остатка, и слезы Бренды капали на его изуродованную шрамами щеку.
Романы Димфны Кьюсак
«Это генератор творческой энергии. Такая маленькая, милая женщина — и откуда берется столько интеллектуальной силы? Когда бы вы ни встретили ее, всегда она жизнерадостна и воодушевлена оттого, что один ее роман только что увидел свет, а другой уже в работе.
На мой взгляд, Димфну Кьюсак как писательницу отличает то, что она любит не только Австралию, но все человечество. Ее романы написаны на широкой основе всеобъемлющих симпатий и понимания проблем, с которыми сталкиваются мужчины и женщины и в Австралии и в других странах. Она обладает умением подхватывать темы социальной важности — объект животрепещущего, всеобщего интереса, который настоятельно требует воплощения, будоража мысль». Так охарактеризовала свою младшую современницу Катарина Сусанна Причард, возглавлявшая прогрессивные силы австралийской литературы в 1920-е—1960-е годы.
Имя Димфны Кьюсак хорошо знакомо советскому читателю. Когда он только открывал для себя австралийскую литературу, в числе первых ее гонцов были романы «Скажи смерти „нет!“ и „Жаркое лето в Берлине“, завоевавшие широкое признание. Бывало, на читательских конференциях присутствовала сама писательница — она неоднократно приезжала в СССР и очень ценила возможность общения с аудиторией. Те, кто встречался с ней в Москве и Ленинграде, Горьком, Оренбурге, Ташкенте, Ереване или Ялте, наверное, помнят хрупкую голубоглазую женщину с косой вокруг головы, легкую на подъем, несмотря на немолодые уже лета и слабое здоровье, полную энергии и желания узнавать и понимать с тем, чтобы потом делиться новым знанием.
Элен Димфна Кьюсак (1902—1981) родилась в небольшом городке Уайлонге, штат Новый Южный Уэльс. За год до ее рождения произошло событие исторического значения для Австралии: австралийские колонии Англии объединились в федерацию, образовалось новое государство — Австралийский Союз. Уходила в прошлое эпоха колонизации континента, когда от поселенцев, особенно простого звания, требовались и огромный труд, и мужество, готовность идти на риск. Кьюсак гордилась тем, что ее предки-ирландцы, прибывшие в Австралию в середине XIX столетия, принадлежали к племени пионеров — селились в глуши, разводили скот, искали золото, занимались извозом. Семейные предания были колоритны: роды с помощью аборигенки — акушерка жила за много миль, встреча с легендарным разбойником, за которым гнались стражники, — бабушка одолжила ему свою лошадь и юбку для верховой езды. Димфна унаследовала не только романтику освоения континента, но и «ирландское бунтарство». В гостиной висел портрет Роберта Эммета, героя национально-освободительной борьбы ирландского народа, казненного в 1803 году англичанами. Первой песней, которой ее выучил дед, в прошлом фений, член тайной организации «Ирландское революционное братство», была повстанческая «Ходить в зеленом». Не случайно героем одного из первых произведений Кьюсак, драмы из времен английской каторги в Австралии «Небо красно поутру» (1935), стал ирландец — политический ссыльный.
Накануне первой мировой войны отец писательницы, фермер-овцевод, владевший также золотым прииском, разорился. Семья переехала в Сидней. Учась в университете, Димфна жила на стипендию. В Сиднейском университете, старейшем в стране (основан в 1850 году), процветали консерватизм и англофильство, причем с ориентацией на викторианскую и эдвардианскую Англию, австралийское было синонимом второразрядного. Но уже давали знать о себе и растущее национальное самосознание и дух всемирно-исторических перемен, начало которым положила Великая Октябрьская социалистическая революция. Передовая часть студенчества тянулась к тем немногочисленным профессорам, кто разжигал интерес к австралийской истории и культуре, приучал не стесняться каторжных страниц, ибо каторгой британские властители карали обнищавших, голодавших, доведенных до отчаяния, восстававших.
В 1926 году Кьюсак окончила гуманитарный факультет и почти двадцать лет, с перерывами, преподавала английский язык и историю в школах Нового Южного Уэльса. Произведений на школьные темы у нее немного, но из своего преподавательского опыта, включавшего и то, что происходило за школьной оградой, она вынесла знание людей и жизни в промышленных центрах и городках сельскохозяйственных районов, стремление к воспитательному эффекту написанного, его социальной и нравственной действенности. Впервые она столкнулась с неприкрытой нуждой, непохожей на стыдливо маскирующуюся «благородную бедность», окружавшую ее в студенческую пору, в Брокен Хилле. Истинным хозяином города, обязанного своим возникновением залежам серебро-свинцовых руд, была монополия «Брокен Хилл пропрайетри», могущественная «БХП», получавшая миллионные прибыли, а рабочие жили в неказистых домах, болели силикозом, дети играли на выжженных солнцем пустырях. В летописи Брокен Хилла была забастовка, длившаяся полтора года. Работая в годы экономического кризиса в сиднейской женской школе, Кьюсак бывала в семьях своих учениц и видела, как бедствуют там, где единственный доход — скудное пособие по безработице. Присутствовала на заседаниях суда по делам несовершеннолетних, где не было недостатка в доказательствах того, что молодежная преступность провоцируется нищетой, отсутствием спроса на рабочие руки и видов на будущее.
Кьюсак принадлежит к тому поколению писателей Австралии, которое вступало в литературу в пору социальных потрясений, классовых антагонизмов и политической борьбы 30-х годов, омраченных «великой депрессией» и надвигавшейся войной. Прогрессивная интеллигенция поддерживала требования безработных, участвовала в антифашистском и антивоенном движении, в кампании солидарности с республиканской Испанией, жила заботами молодой национальной культуры. Разбивая скорлупу провинциальной замкнутости, она ощутила свою причастность к процессам мирового масштаба. В этом духовном климате упрочилась демократическая основа мировоззрения Кьюсак — активистки профсоюза учителей, которая была в немилости у чиновников министерства просвещения, поборницы женского равноправия, члена Клуба левой книги. Сформировался главный реалистический принцип ее творчества — изображать человека в его взаимосвязях с окружающей средой. «Постепенно я поняла, — рассказывает она в статье „Как я пишу“ (1960), — что невозможно писать о людях, находящихся в каком-то вакууме, нужно знать, как они живут и работают, их экономические и социальные проблемы». Писательнице было чуждо формалистическое искусство декадентского, модернистского толка — музыка, отринувшая мелодию, живопись, превратившаяся в нагромождение цветовых пятен, литература, отвернувшаяся от реальности.
В первом романе, «Юнгфрау» (1936), осуждающем буржуазную мораль, обозначились некоторые характерные для Кьюсак черты:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24