Для полиции эта улика не доказательство. Главный судья того района, где должно слушаться дело, — один из гитлеровских судей. Слушание дела будет откладываться, пока не станет слишком поздно. «Полиция приложила руку к этому убийству», — сказал врач из госпиталя.— Убийству? Вы думаете, что…— Я солгала вам. Он умирает. Доктор считает, что это вопрос дней, если не часов. Сегодня утром он предупреждал меня, что отец может потерять сознание. Ваша игра, по-видимому, последнее, что он слышал. Я всегда буду благодарна вам за это. Но вам все же лучше уйти. Нагрянет полиция, оставаться вам здесь неблагоразумно.— Позвольте мне остаться, помочь вам, — взмолилась Джой. — Дома я сказала, что проведу день с приятельницей, меня не будут ждать.Брунгильда, нахмурившись, посмотрела на нее.— Вы странная женщина, но предупреждаю… полиция занесет ваше имя в списки неблагонадежных.— Мне все равно. Позвольте остаться. Не могу объяснить, но мне очень нужно остаться. — Рукой она смахнула непрошеные слезы. — Простите. Я веду себя, как сентиментальная дурочка. Больше не буду.— Хотите остаться — оставайтесь! Я вам признательна. А если отец проснется, он будет счастлив.Брунгильда замолчала, устремив взгляд на дымок, тоненьким столбиком поднимавшийся в воздухе.— Я и себя виню в том, что случилось. Когда он из-за меня вернулся из Австралии, мы должны были вместе уехать обратно. Деньги на дорогу были. А там он снова взялся бы за уроки, пока я не поправилась бы и не стала работать. Но мы ждали возмещения за наши муки и потери. — Она резко и невесело рассмеялась. — Никогда не прощу себе, что мы не уехали. Он мой отец, но я опытнее его. Он не пережил того, что пережила я. Когда он был в Дахау, мы еще не достигли вершин варварства, на которые оказались способны арийцы в Освенциме, где было отравлено газом и сожжено в печах не менее четырех миллионов мирных граждан всех европейских стран!Мы слишком долго ждали компенсации. И чем дольше мы ждали, тем меньше было шансов получить эти деньги. Останься мы в Австралии, мы скорее бы добились своего. Наше правительство чувствительно к своей репутации в других странах. Мир не знает, что творится у нас, а возможно, и не желает знать. Компенсация! — И она горько засмеялась. — Да разве можно возместить восемь лет, проведенных в аду? Какой ценой оценишь загубленную молодость? Мне было шестнадцать лет, когда меня арестовали. Мне было двадцать три года, когда меня стерилизовали. Теперь мне тридцать девять лет, и они убили моего отца.Послышался какой-то звук. Брунгильда вздрогнула и вышла из комнаты. Вернувшись, на вопросительный взгляд Джой она ответила:— Он все еще спит.Брунгильда села, облокотившись о стол.— Простите, что я обо всем этом вам рассказываю. Надоела я вам.— Ну, что вы. Я хочу все знать. Если вам не слишком тяжело, расскажите всю правду. — Джой помолчала. — Я должна знать все. Когда вас арестовали, я была счастливым ребенком, не ведавшим, что существует зло. Когда вас освободили, мне исполнилось шестнадцать лет, моя жизнь протекала так счастливо, что я не хотела ни о чем знать. Я вспоминаю сейчас, мне доводилось слышать от матери нечто похожее на то, что вы сказали. Но я об этом забыла. Я думала, что это прошлая история, что все это кануло в вечность.— Это история нашего времени.— Я начинаю понимать. У меня две маленькие дочки, и я начинаю смутно догадываться, что их жизнь во многом зависит от тех событий, о которых вы говорите.Брунгильда улыбнулась, что с ней случалось редко. — Понимаю, почему отец любил вас. На то, чтобы рассказать вам все, ушел бы месяц, год. Но все же кое о чем я расскажу: это не займет много времени.Открыв шкаф, она протянула ей комочек сероватого цвета. Джой с любопытством посмотрела на него, поднесла к окну, чтобы разобрать выдавленные на нем цифры.— Знаете, что это? — спросила Брунгильда.Покачав головой, Джой понюхала кусочек, от него исходил слабый запах прогорклого жира.— Похоже на мыло.— Это и есть мыло; особый сорт мыла.Взяв кусочек из рук Джой, она положила его обратно и, медленно повернувшись, стала, прижавшись спиной к шкафу.— Это мыло изготовлено из человеческого жира.Джой застыла на месте. Черная пелена застлала ей глаза. На какое-то мгновение ей показалось, что она теряет сознание. Опустившись на стул, Джой едва вымолвила: — Простите, я не из тех, что падают в обморок. Это просто…— Просто потому, что вам трудно поверить правде, о которой вам говорили в то время, когда уже весь мир знал эту правду, но вы не верили: ведь нацистские агенты называли все это пропагандой.Джой молчала. В комнате было душно. Брунгильда смотрела на сожженный солнцем пустырь невидящими глазами.— Я не буду говорить, что я пережила в первые годы заключения, об этом вы слышали от отца. После «допросов» во многих лагерях нас с матерью вывезли под конвоем в Освенцим, самый вместительный из всех лагерей смерти в Польше, где орудовал организатор массовых убийств эсэсовец Эйхман.Поездом мы ехали много дней. Скучившись в вагонах для перевозки скота, без света, без воздуха, мы потеряли счет времени; так не перевозили даже животных на бойню! Когда нас наконец вывели из вагона, глаза долго не могли привыкнуть к дневному свету. Навсегда запомнила я ту толпу несчастных: старых и молодых женщин, мужчин, подростков и детей; все эти люди еще старались бодриться, не желая показать, что они теряют последние силы.Там, на железнодорожной станции, мы прошли «отбор». Для вас это пустое слово. Для нас это означало, что старые и обессилевшие сегодня же будут отправлены на смерть. Остальным было даровано право прожить еще несколько часов или дней этой драгоценной жизни.Эсэсовец-офицер орал: «Кто вздумает бежать, будет расстрелян! Евреи могут прожить еще один день. Священники — месяц. А прочие должны работать на фюрера во славу рейха!»Потом нас погнали, выстроив колонной. Но какая уж там колонна, когда заплетаются ноги, онемевшие без движения! На воротах лагеря был вывешен дьявольский плакат с надписью: «Arbeit macht frei». (Труд приносит освобождение!) Что за зверь придумал эту циничную надпись для лагеря смерти?Я сказала «зверь»? Я оговорилась. В джунглях нет зверя столь жестокого, столь подлого, столь дьявольски изобретательного, каким были наши тюремщики, не только мужчины, но и женщины.Перед бараками была площадь, окруженная высоким забором из колючей проволоки, мы смотрели на это заграждение со страхом. «Через проволоку пущен электрический ток», — смеясь, сказал молодой охранник-эсэсовец. Он был молод и хорош собой, но когда меня душит кошмар, я вижу его лицо. Однажды нам приказали раздеться донага, и эсэсовский офицер сфотографировал нас. Красивый был мужчина, и мы нередко видели его с хорошенькой трехлетней дочкой, которую он носил на плече. Девчушка визжала от восторга, когда ее отец порол заключенного. Все вещи, какие только были при нас, отобрали под предлогом дезинфекции. Это была ложь, сплошная ложь, как и все их слова. Одежда, обувь, драгоценности, часы — все было отправлено в Германию. Ничего не пропало зря. Ни золотые зубы, ни протезы, ни волосы… Из волос изготовляли ткани, кости шли на удобрение. В лагерях всему вели строгий бухгалтерский учет. Столько-то килограммов золота, столько-то тонн волос. Такая оперативность!В карантине нас продержали несколько недель. В бараках были деревянные нары в два яруса. Мы спали на них вповалку, на соломе, по двенадцать в ряд. Укрыться было нечем. Днем нас в любую погоду выгоняли наружу. И мы так голыми и сидели перед бараками. Старики и больные все перемерли. Наше питание до последней калории было по всем правилам науки рассчитано на то, чтобы мы подохли как можно скорее. И мы теряли последние силы.Родился ребенок. Матери удалось спрятать младенца, но надолго ли? Разве можно в лагерях укрыть ребенка? У матери пропало молоко, ребенок стал плакать. Ворвался эсэсовец. Выхватил ребенка из рук обезумевшей женщины. Свистом подозвал полицейскую овчарку и швырнул ей плачущего младенца.Однажды утром нас — а с нами была и моя мать — погрузили на машину и повезли в лес, что был на окраине лагеря. Нагими нас выстроили перед железобетонным зданием; они называли его «душевой».Даже сейчас кровь стынет в жилах, стоит мне вспомнить их хохот. Их непристойности. Они заставляли нас прыгать, желая убедиться, не спрятаны ли у нас драгоценности. Они грубо нас осматривали.Мать стояла впереди меня. В давке у нее рассыпались волосы. Длинные, до самого пояса, тициановские волосы: такие красивые волосы! Она гордилась ими и никогда не подстригала. Она любила играть роли, в которых можно было распустить их. Когда она выступала в роли Брунгильды, волосы ее развевались, как музыка огня. Я потом видела их в куче других: черных, каштановых, белокурых волос. Они сверкали, как пламя.До конца жизни не забуду ту женскую очередь: были в ней и матери с младенцами на руках, были и с малыми детьми, которых держали за ручки. Холодно было стоять на ветру, но никто не плакал. Все слезы были уже выплаканы, даже младенцы не в силах были плакать. Я помню девочку в возрасте Петера, такую голубоглазую! Я помню мать с грудным младенцем. Она кормила свое дитя, идя на смерть. А может быть, она в самом деле думала, что идет в душ, как нам сказали? Эсэсовцы прилагали все усилия, чтобы ввести нас в заблуждение. Паника создавала лишнее беспокойство. Позже мне довелось увидеть макеты душа в потолке здания, куда нас тогда вели. Все было предусмотрено. Когда душевая была набита до отказа, дверь захлопнулась и была пущена не горячая вода, а циклонный газ, изобретенный каким-то химиком на заводах Фарбен, наших знаменитых химических заводах. Стопроцентная смертность была гарантирована! Вам, верно, приходилось слышать, какие у нас замечательные химики.Мать все понимала. Прижав меня к себе, она прошептала: «Прости, что из-за меня ты так страдаешь!» Молодой офицер ударил ее хлыстом по лицу. Вскинув свою великолепную голову, она громко сказала: «Свинья».Больше я ее не видела. Меня вывели из очереди и поволокли в караульное помещение. Я была обнажена, и кругом никого не было. Я знала, что молодых девушек часто отправляли в публичные дома при лагерях для утехи «капос» — уголовных элементов, служивших для эсэсовцев «доверенными» лицами. Слава богу, это меня миновало!Я долго пробыла в Освенциме. Время течет медленно, когда счет ведет Ужас.Мы выполняли бессмысленные работы: таскали с места на место глыбы камней. Ежедневные переклички по списку. В один холодный день — это было в конце октября, а зима в Польше наступает рано — нас выгнали из бараков и приказали раздеться. Два дня и две ночи мы простояли так, не смея шагу шагнуть, голодные. Хорошо еще, что дали по кусочку черного хлеба!Наконец, нас хлыстами загнали в какое-то большое, ярко освещенное помещение. Так приятно было согреться, хотя мы знали, что офицер-эсэсовец — мы называли его «ангелом смерти» — только и ждет, чтобы мы проявили хотя бы малейший признак слабости. Этот ни при каких обстоятельствах не расставался с моноклем и белыми замшевыми перчатками. Он смотрел на нас, как на скот, которого гонят на бойню.Боже мой! Как мы боролись! Как расправляли плечи, высоко держали голову! Старухи клялись, что они молоды!Она закрыла лицо руками. И когда она отвела их, в нем не было ни кровинки.Простите меня. Вспоминая о тех днях, я думаю не о себе. Я думаю о тех, которые оттуда не вернулись. Они умирали и днем и ночью. Во всех лагерях, повсеместно. А те, что еще остались в живых, жили под страхом смерти. В ушах еще не отзвучали вопли задохнувшихся в газовых камерах; сначала вопли, затем стоны, все тише, тише, ведь умирали они медленной смертью. Чем страшнее были мучения, тем громче хохотали охранники. И вдруг крик какого-нибудь заключенного, который, не в силах вынести все эти ужасы, бросался на колючую проволоку, через которую был пропущен электрический ток. Лай полицейских овчарок, разрывавших на куски несчастного. И надо всем этим бравурная музыка по радио! А ночью воздух был пропитан запахом человеческого мяса из печей!Но чаще вспоминаются не эти ужасы. Я вспоминаю о неистребимом благородстве человеческой натуры. Вот русская девушка, она буквально выходила меня на своих руках. Ведь я была близка к безумию, увидев срезанные волосы матери! А бельгийская монахиня. Она ухаживала за мной, украдкой делилась со мной своим пайком. Утром она поднимала меня с нар. Больные были первыми кандидатами в газовую камеру. О, эта женская доброта! Мужество обреченных на смерть!.. Да, мы познали всю бездну человеческой подлости, но познали и нечто высшее. — Она обратила на Джой взгляд своих больших карих глаз. — Вам может показаться, что я сочиняю из чувства злобы или в силу расстроенного воображения; так вот, познакомьтесь с биографией одного человека, нашего бывшего коменданта, Рудольфа Гесса. Его воспоминания написаны в заключении, где он содержался до суда.Это была любопытная личность. Любил жену, детей. Гесс был человек совестливый, если слово «совесть» применимо в данном случае. Так вот, он пишет, что бессонными ночами его мучил страх, вдруг он не оправдал доверие фюрера: не упустил ли он какого-нибудь лучшего средства уничтожить десятки тысяч людей, что днем и ночью целыми потоками вливались в его лагерь товарными поездами со всех уголков Европы? Комендант Гесс был приговорен к смерти польским судом и повешен. Какая быстрая и безболезненная смерть!Она замолкла. Мыслями унеслась далеко, в тот мир, куда Джой доступа не было. Где та сила воображения, что способна воссоздать мир, в котором пытки и смерть стали обычным явлением… а количество уничтоженных измерялось пропускной способностью фабрики смерти?Но вот Брунгильда подняла глаза, нахмурилась.— На вашем лице, — сказала она, — я вижу порой тень сомнения. Вы, верно, думаете, если я и не лгу, то все же сильно преувеличиваю. А я скажу вам: это все лишь частица того, что происходило в действительности. Ум человеческий не выдержит, если рассказать всю правду. Вот поэтому-то, несмотря на Нюрнбергский процесс и фильмы, повествующие о режиме в лагерях Бельзена, Освенцима и прочих, люди во многих странах все еще позволяют вводить себя в заблуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34