Все-таки – мама. «Да не мне, – засмеялась мама. – Валентине Васильевне ты поверила? А чертики? -»Какие чертики?» Запутала Асю. «Ну, у нее в глазах, – объяснила мама. – Ты разве не заметила, как у нее чертики скакали в глазах, когда она отказывалась?» Нет, Ася не заметила. А надо всегда человеку смотреть в глаза! Глаза-то уж не солгут. «Зачем же она тогда отказывалась?» – «Тяжело, наверное, вспоминать», – объяснила мама. Больно вспоминать о своем славном прошлом и знать, что это уже только прошлое. Это же так понятно. Вот почему Валентина Васильевна отказалась. «Правда?» – спросила Ася. «Еще какая!» – серьезно сказала мама.
А у самой глаза темные. И что-то там скачет в хитрой их глубине. Не поймешь, чертики или нет…
– Что-что, а с авторами я умею работать, – говорит Валентина Васильевна. И дым над нею кругами. – Со всякими. Научилась.
– Ты все умеешь, – кивает мама. – Если бы тебя верблюд тогда в пустыне не сбросил, ты б далеко, конечно, пошла.
Здрасьте, теперь – верблюд!
– Высоко с верблюда лететь, – размечталась мама. – Особенно – если через голову. Когда он вдруг свои мохнатые коленки подломит. Вдруг потянется за колючкой. Хорошо, хоть камней нет в пустыне, один чистый песок на тысячи верст кругом…
– Ты мне зубы не заговаривай, – смеется Валентина Васильевна. – Я за рукописью пришла. Как вполне официальное лицо, хоть и по дружбе. Вот и давай мне рукопись, уже срок.
Мама сама знает, что срок, но если ей нечего давать!
– А ты работай, не ленись, – говорит Валентина Васильевна.
Мама еще раз повторяет – нет рукописи. И, по-видимому, не будет. У мамы такое ощущение, что больше она уже никогда ни строчки не напишет. Не знает – что, как, зачем. Так пусто внутри, даже страшно! И чем больше мама над своей пишущей машинкой сидит и на чистый лист смотрит, тем ей страшнее. Видимо, просто-напросто исписалась, это, как. известно, бывает, не она – первая…
– А ты без толку не сиди, – советует Валентина Васильевна. – Встань, разомнись. Сбегай в театр. Походи по улицам. В очереди постой. Посмотри, как люди живут.
Но мама уже никуда не может ходить. Ей стыдно людям смотреть в глаза. Потому что все эти люди честно делают свое дело, а мама делать свое не может. Ей даже на вещи уже стыдно смотреть! Вон хоть на этот стул. Какой он крепкий! Удобный! Основательный! Даже, может, красивый! Кто-то его, значит, отлично сработал. Мастерски! А мама свое дело делать не может. Видимо, это не ее дело. Надо правде смотреть в глаза. Мама уже самой себе опротивела. И всем она опротивела. Папе. Асе.
– За нас, пожалуйста, не расписывайся, – кричит папа из коридора. Он там возится со своими карточками, но все слышит.
– Не опротивела! – сердится Ася.
– Видишь, еще не всем, – смеется Валентина Васильевна.
Ей легко смеяться! Она свое дело умеет делать. Она в жизни – на месте. А посидела бы в маминой шкуре! Нет, мама больше не хочет себя обманывать. Она должна найти для себя какой-то выход. Не будет же она вечно без дела сидеть? Возможно, она, например, завтра пойдет водить трамвай…
– Ага, до трамвая дошло, – обрадовалась Валентина Васильевна.
Она давно ждет, когда дойдет до трамвая. Жалко, что у Валентины Васильевны нету магнитофона. Все как-то не купить…
– Зачем он тебе? – удивилась мама.
– Чтобы тебя на этот магнитофон записать, – объяснила Валентина Васильевна. – И тебе же давать послушать. Тогда бы ты сама убедилась, чего ты болтаешь. И в тех самых, главное, выражениях!
– Как это? – мама не поняла.
Сколько Валентина Васильевна маму помнит, мама так всегда говорит. Перед каждой новой повестью. Что она исписалась. Что у нее в голове – ни одной мысли. А потом эти мысли прекрасным образом как-то все же к маме приходят и рукопись она сдает в срок. Каждый раз одно и то же! Как только маме не надоест!
– Выходит, я, по-твоему, притворяюсь? – обиделась мама.
– Что ты! Что ты! – замахала Валентина Васильевна… Даже дым над ней сбился. – Ни в коем случае!
Просто пора бы уже привыкнуть, что так всегда бывает. Это как с гриппом! Прыгаешь, поешь, веселишься. А на самом деле ты уже болен. Это скрытый период болезни! Так и у мамы. Когда маме так уж безумно кажется, что она ничего не может, значит на самом деле – внутри, бессознательно, неизвестно как – она уже именно работает. Это скрытый период работы! Период психа, если так можно выразиться…
– Спасибо, – говорит мама. – Весьма лестное объяснение.
Уж чего лестного! И с гриппом сравнила. И с психом. Ася бы, может, обиделась.
– Я уж сколько раз объяснял! – кричит папа из коридора.
Увы, мама знает, что все не так. Она себя знает. Может, когда-нибудь она что-нибудь подобное и говорила, мама не помнит. Но раньше было другое дело! А так, как сейчас, у мамы никогда не было…
– Обычный творческий кризис, – смеется Валентина Васильевна. – После кризиса как раз будет небывалый подъем.
Но мама даже не улыбнулась. Нет, она себе отдает отчет. И не нужно ее переубеждать, это напрасный труд.
– Я и не собираюсь, – говорит Валентина Васильевна. Снова ей смешно! А вот посидела бы в маминой шкуре! – Просто интересуюсь, когда будет рукопись. Она в плане стоит.
– Толку-то, что она стоит. Ее никогда не будет.
– А надо, чтобы была!
Еще маме грозит! Кольца свои вверх пускает. Они все равно из дыма. Никакой жонглер ими все равно не смог бы жонглировать, чтоб подкидывать и ловить. Дунь посильней, они и рассыплются.
– Садись и пиши!
Еще маме, главное, приказывает! Мама про себя лучше знает.
– Она же сказала, что она не будет, – вдруг вмешалась Ася – Мама же вам сказала! Если она не может!
Она не хотела вмешиваться, честное слово. А сама вдруг слышит, что уже кричит:
– Никакого кризиса у нее нет! Никакого подъема у нее не будет!
– Аська! – кинулись к Асе мама и Валентина Васильевна. – Ты что, Аська?
Папа ворвался в комнату, подхватил Асю на руки. Вытащил ее в коридор и теперь с ней бегает по коридору, прижимая к себе, как маленькую:
– Тише, тише. Чего это ты влезаешь? Нехорошо.
Слышно, как Валентина Васильевна вздыхает за дверью:
– Ну, довела ребенка?!
Как будто это не она довела…
– Хочешь, поедем со мной в театр? – предлагает папа.
– Не поеду, – сердится Ася. – Почему она маме не верит? Мама же про себя лучше знает!
– Не дури, – папа тоже сердится, – Это не твоего ума дело.
И все-таки Асю в театр утащил.
Этот спектакль Ася уже три раза видала. Лес на сцене, избушка на курьих ножках. Злая старуха-волшебница варит в огромном чане волшебный суп, чтобы всех вокруг превращать, и этот суп злобно дымится. Она всех превращает! Тронет клюкой – ты жаба. Сидишь в бородавках, таращишься, сказать ничего не можешь. Или тронет – змея. Шипишь, бьешь хвостом. Одну маленькую девочку, которая случайно к ней забрела, вообще превратила в рукомойник. Он так жалобно тренькает, когда злая волшебница моет руки. Но все равно, как всегда в театре, сразу видно, что этот рукомойник – девочка и что она плачет…
Вообще-то сказка для маленьких. Рядом с Асей в служебной ложе сидит Маринка Булавина и ужасно переживает за свою маму, заслуженную артистку Булавину, которая играет сейчас злую волшебницу. Маринке шесть лет. Она ужасно переживает, что ее мама такая хорошая, а весь зал ее ненавидит. За что? Это просто такая роль! А зал сейчас прямо разорвал бы ее маму на части! Кричит, топает и свистит. У Маринки слезы в глазах.
Скорей бы уж антракт.
Папы не видно. Зато всюду мелькает тетя Неля Чукреева. Она сегодня этот спектакль записывает для радио.
Дальше – известно, что будет. Пионер Вася случайно зайдет в избушку напиться. И услышит голос своей сестренки, которую он ищет, а она стоит рядом как рукомойник. Вася сразу решил тут остаться. Злая волшебница даже обрадовалась. Пусть Вася солит ей суп, метет пол. Она эти дела не любит. Обещает в награду, что поможет найти сестренку. Сама, между прочим, мечтает превратить Васю в жабу. Зачем-то ей столько жаб! Коллекция, что ли? Но Вася вдруг поглядел на эту злую волшебницу и увидел, что она похожа на его добрую бабушку, которая в прошлом году как раз исчезла при весьма странных обстоятельствах.
И как только он это подумал, злая сила вдруг у старухи пропала! Хочет кого-нибудь превратить, а не может. С помелом скачет по сцене! Рвет на себе зеленые волосы! Даже жалко ее, честное слово! Вдруг такое бессилие. Больше не может свое дело делать. А водить трамвай ее все равно не примут. Больно стара! Просит теперь волшебную птицу, чтоб та ей вернула силу. Птица тоже не может, Она вообще сидит в клетке. Что она может?
А Вася вдруг эту злую старуху обнял и поцеловал…
И сразу все чары спали. Она действительно Васина пропавшая бабушка! Теперь плачет. Девочка-рукомойник к ней бежит. Все зайцы, медведи, волки тоже расколдовались. Выскочили на авансцену, взялись за лапы, танцуют от счастья и поют: «Нас пленила злая сила, но любовь ее сразила, потому и говорят – для любови нет преград». А бывшая злая волшебница уже гладко причесана, кланяется и держит за руку своего Васю с девочкой.
Ну, это все потом. Просто Ася знает.
А в антракте она с Маринкой Булавиной сидела в гримуборной у ее мамы, заслуженной артистки Булавиной. Маринка все трогала свою маму: «Ты ведь хорошая, правда?» Будто она все-таки сомневается. Глупая еще, даже в школу не ходит. «А то нет?» – басом засмеялась Булавина. И сделала в зеркало страшное лицо. Это она репетировала. «Просто такая роль, да?» – все приставала Маринка. Будто она не знает! «Прекрасная роль», – страшным басом подтвердила Булавина и подмигнула Асе. Вдруг закричала кому-то в коридор: «Леша, твой попугай, случаем, не муляж? Молчит, как чурка! С ним общаться скучно!» И в гримуборную заглянул артист Стурис. Он, значит, Васю сегодня играет? Ася и не узнала. Стурис слегка смутился, ее увидев. Выходит, это попугай Гарик сидел на сцене в клетке? Ася только теперь поняла. «А вдруг бы вам не понравилось, что он скажет?» – отшутился Стурис. И уже исчез.
«Признайся, что твой красавец просто бездарен!» – крикнула ему вслед Булавина. И сделала в зеркало свирепое лицо. Все репетирует! Она не поверила Стурису. Напрасно, Ася-то знает. «Просто говорить не умеет», – басом пожалела Булавина попугая Гарика. Ася все равно промолчала, хоть, честно говоря, так за язык и тянуло – рассказать. Но ведь артист Стурис им доверился, с папой, а в театре никто знать не должен…
Тут вошла тетя Неля и стала охать, что один микрофон не работает. Она плохо запишет этот спектакль, и с нее потом снимут голову. Ко всем ее неприятностям только этого не хватает! Хоть бы Асин папа скорее освободился и посмотрел микрофон. Она в него только верит! Асин папа разбирается в микрофонах! Он целый год в институте связи учился, пока ушел.
– Сейчас мы его добудем, – сказала артистка. Булавина. И как страшным голосом рявкнет. – Юрий Георгич!
На такой голос папа сразу нашелся:
– Вот он я…
– Сейчас мы превратим его в жабу, – страшным шепотом вдруг сказала артистка Булавина. И потянулась к папе своей клюкой.
Маринка пискнула.
Папа вдруг отшатнулся.
Сердце у Аси вдруг покатилось куда-то…
Но она не успела до папы дотронуться. Репродуктор, молчавший до этого в гримуборной, вдруг закашлялся, громко выдохнул воздух и сказал насмешливым голосом:
– Господа артисты! У служебного входа кого-то собака спрашивает…
Никто еще не успел сообразить.
– Сеня нашелся! – закричала Ася.
Она тоже еще ничего не успела сообразить. Просто вдруг увидела.
Прямо к театру, наискосок через улицу, шествует на задних лапах Сенатор. На нем пестрая кепка с пупочкой, красный вязаный галстук, трость с набалдашником и желтый портфель под мышкой. Усастая морда надменно поднята, будто Сенатор неизмеримо выше всего, что делается кругом. Машины сами собой перед ним тормозят, и колеса, натужно шурша, прокручиваются на одном месте. Прохожие застыли в самых нелепых позах перед таким чувством собственного достоинства. Кто-то поднял ногу, но поставить уже не смог. Так и застыл! А вахтер уже распахивает перед Сенатором тяжелую дверь, на которой написано: «Посторонним вход воспрещен»…
Репродуктор снова закашлялся и сообщил громко:
– Серьезно говорю. Собака пришла к служебному входу. Одна. Сидит. Явно кого-то ждет. Вроде бы – эрдель.
Тут уж все сразу побежали.
Впереди бежал папа, за ним – тетя Неля с недокрашенными ресницами, потом – заслуженная артистка Булавина в гриме злой волшебницы с зелеными волосами, ее дочь Маринка, лохматый медведь со сдвинутой на лоб пастью, два зайца, артист Стурис в пионерских шортах, режиссер, который громко кричал, чтобы все оставались на своих местах, бутафор с волшебным помелом, хохочущий волк в одних носках, девочка, которая была рукомойник, осветитель с бутербродом во рту, чей-то толстый друг, который случайно забрел за кулисы и еще не нашел того, к кому шел, главный администратор театра в сиреневом бархатном пиджаке и еще кто-то, кто присоединился по дороге.
Ася тоже бежала, но она не помнит – где.
Все это неслось узкими театральными коридорами, внезапно сворачивало за угол, стучало каблуками по лестницам, вываливалось во внутренний двор, к дикому удивлению старого кота, который там как раз отдыхал от мирской суеты, и уже через двор врывалось прямо в дежурку к вахтеру.
Ворвалось и замерло.
Вахтер стоял, как памятник, и указывал куда-то рукой.
Всё повернулось по направлению этой руки.
Там, возле стенки, в спокойной и безмятежной позе сидел Сенатор и наблюдал, как всё это к нему летит.
– Сеня, прости меня! – крикнула тетя Неля и упала ему на шею.
С великолепным чувством собственного достоинства Сенатор ждал, когда она успокоится. И только потом он вздохнул, отряхнулся, будто сбросил с себя все эти бесприютные дни, которые навсегда останутся его тайной, и слегка вильнул тете Неле хвостом. Простил все-таки! Если бы Сенатор был даже лучшим драматическим актером нашего времени – это все потом говорили, – он и тогда не смог бы найти более эффектного момента для своего возвращения.
Спектакль кое-как доиграли, но никто уже им особенно не интересовался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19