https://wodolei.ru/catalog/vanny/s_gidromassazhem/
Чтобы избавиться от нее, следовало снова браться за дело и двигаться дальше. Внутренний голос нашептывал: «Ты уже у цели...» Между тем я продолжал изнурять себя.
Как правило, после нескольких месяцев работы я полностью сливался с объектом своего исследования. Мне достаточно было этой восхитительной сопричастности, чтобы почувствовать себя счастливым. На сей раз я невольно соприкоснулся с щекотливой стороной жизни своего героя и уже не мог разобраться в самом себе.
Сороковые годы стали моей второй родиной. В некотором роде отечеством, которое я сам избрал. Однако не я поселился в нем, а оно – во мне. Оккупация поглотила меня. Я был уже не человеком, а ходячей гражданской войной.
Время от времени мой взгляд останавливался на каком-либо имени, числе или факте. Затем глаза возобновляли свой путь. Ложная тревога. Но вот однажды я машинально прочел в правом верхнем углу одного письма адрес, заставивший меня вздрогнуть при повторном чтении. Я не удержался и воскликнул: «Что?!» Очевидно, этот достаточно громкий возглас нарушил царившую в архиве тишину, так как несколько исследователей повернулись в мою сторону и посмотрели на меня с укоризной.
Я поднял глаза. Большие кварцевые часы показывали одиннадцать минут пятого. Именно в этот миг мир перевернулся.
2
Мне было плохо. Несмотря на щадящую температуру, на моем лбу выступили капельки пота. У меня опять начинала кружиться голова. Я пытался успокоиться, приписывая свое недомогание неуемному чтению архивных документов. Нет, все было гораздо хуже. Земля качалась и уходила у меня из-под ног, а я ничего не мог с этим поделать. Моя давняя болезнь Меньера <Болезнь Меньера – описана в 1861 г. французским врачом П. Меньером; обусловлена изменениями во внутреннем ухе; проявляется приступами головокружения и тошноты, шумом в ушах, постепенным снижением слуха.> снова давала о себе знать; казалось, она долгие месяцы ждала удобного случая, затаившись в самых дальних извилинах мозга.
Я бросился в уборную, чтобы побрызгать на себя водой. Там меня вывернуло наизнанку. Выходя из туалета, я шатался, решительно не понимая, что со мной происходит. Я как никогда остро ощущал, что война пустила во мне корни. Я дышал воздухом оккупации. Никто не мог постичь причину моего смятения, ничто не могло облегчить мое состояние. Я беспомощно наблюдал за тем, как мой разум, оказавшийся в чуждом ему теле, медленно угасает.
* * *
Автобус был переполнен. Люди выглядели как обычно на этом маршруте, пролегавшем по буржуазным кварталам. Некоторые пожилые дамы, вероятно постоянные пассажирки, здоровались с водителем, входя в салон. Так естественно, что наша столица казалась деревней, хотя путь автобуса проходил через несколько районов. В глубине салона подростки старались забыться под адский грохот плейеров. Рядом, ближе ко мне, какой-то начальник сдавленным от смущения голосом согласовывал свой распорядок дня по мобильному телефону в присутствии нежелательных свидетелей, кипевших от злости. Те, кто не были поглощены чтением газеты или книги, замыкались в собственном мирке, глядя в пространство, и хранили молчание не столько с умыслом, сколько от досады. Чтобы это выяснить, достаточно было посмотреть на такого молчуна с улыбкой. Одного слова от силы, причем произнесенного с доброжелательным блеском в глазах, было бы довольно, чтобы вовлечь его в разговор.
Казалось, все, кроме меня, чувствовали себя в своей тарелке. Мне же было не по себе. Нечто непостижимое незаметно преображало меня. Мало-помалу я отдалялся от самого себя. Окружающий мир стал совсем другим. Я осознал это, озираясь в поисках кондуктора, стоявшего на открытой площадке, в глубине салона. Совсем как в автобусах сороковых годов, использовавшихся полицией во время массовых облав.
На остановке на улице Коперника, когда я смотрел в окно, мне внезапно стало ясно, что вывеска гостиницы, гордо возвещавшая "
* * *
NN", в сущности, намекала на бедолаг, ставших жертвой операции «Nacht und Nebel» <Ночь и туман (нем.).>. Но разве какие-нибудь заезжие туристы могли быть настолько чокнутыми, чтобы вообразить, будто они оказались в мире тьмы и тумана? Психом был только я, пассажир без багажа.
По дороге я, как всегда, рассматривал фасады зданий, построенных по проекту Османна. Мне уже столько приходилось ездить по этому маршруту, что пора было привыкнуть. Ничего подобного, всякий раз я не переставал удивляться снова. Разве что с недавних пор одна из деталей архитектурного оформления приковывала мое внимание в ущерб остальным: декоративные резные маски. Я глазел только на них.
Автобус, как нарочно, останавливался возле центральных арок, чтобы мой взгляд мог задержаться на маскаронах, у которых были скорее жуткие, нежели лукавые лица. Отныне я воспринимал их уродство как личное оскорбление. Эти маски казались мне не забавными, а трагическими. Они кололи мне глаза, как безвкусные украшения. На каждой остановке я оказывался прямо напротив них. Только они и я. Не было ни одной балконной консоли, ни одного испещренного узорами цоколя, ни одной капители, чудовищные лики которых не кричали бы от боли, взывая ко мне. Ко мне и только ко мне. Как будто в тот миг, когда неуклюжий автобус въезжал на улицу Лористон, я один мог услышать душераздирающий вопль, доносившийся из мрака бесславных лет. Благодаря происшедшей во мне перемене я сопереживал чужому страданию.
На следующей остановке я уставился на стену с клочьями ободранных афиш. Несколько слоев были наклеены поверх предыдущих. В другое время это навело бы меня на мысль о галерее, готовой принять хлам, который вдохновенный художник превращает в искусство благодаря одному лишь умению развешивать работы. Но не теперь. Я буквально расшифровал этот рекламный палимпсест. На нем можно было разглядеть сияющее лицо образцового пенсионера, превозносящего комфорт частных домов по проекту Марешаля.
Поглазев на плакат, я пристально посмотрел на старика, сидевшего напротив меня, и спросил, указывая на стену с афишами движением подбородка:
– А вы? Вы еще более примерный француз, чем он?
– Что вы сказали?
– Ничего.
Незнакомец пожал плечами и поднялся, не для того, чтобы сойти, а чтобы пересесть на другое место.
Со мной творилось что-то неладное.
Я поймал себя на том, что мне хочется разделить людей на две группы: тех, кому было больше двадцати лет во время войны, и всех остальных. Скажем, вон тот субъект, с бегающими глазами, поджатыми губами и посыпанными перхотью волосами, вцепившийся в свой потрепанный портфель, где лежит проездной билет; чем он тогда занимался? Вероятно, какой-нибудь чиновник, из тех, что служат при любом режиме; никаких проблем, эта машина безотказно работает во все времена. Или эта дама, которая якобы смотрит в сторону, в то же время поглядывая на меня свысока, – я готов был дать голову на отсечение, что, скорее всего, ее совесть нечиста.
Меня окружали со всех сторон нувориши, спекулянты, темные личности и подлецы. Деляги, нажившиеся на черном рынке, выскочки, разбогатевшие благодаря всевозможным аферам, призраки войны пятидесятилетней давности. Так или иначе, я попал в общество подозрительных типов. Отныне ему суждено было стать средой моего обитания. Я засунул палец в какую-то шестерню, затем туда затянуло кисть, руку, башку и, наконец, душу. Безвыходное положение. Я вбил себе в голову, что если я не покончу с этим злом, то оно наверняка прикончит меня.
Я должен был установить истину. И все же вправе ли я был это делать?
* * *
Магазин меховых изделий Фешнеров. Улица Конвента, 51, XV округ Парижа, телефон Вожирар 48-86. Больше ничего. Но этого было достаточно. Фешнеры – это они, это могли быть только они.
Я наткнулся на их адрес случайно, я его не искал. В сущности, он свалился как снег на голову. Отыскав эту запись среди «психологических материалов», я испытал потрясение, от которого мне до сих пор не удалось оправиться.
* * *
Фешнеры были дальними родственниками моей жены. Так, седьмая вода на киселе. Однако мы почему-то сроднились как братья. Это правда, и это невозможно объяснить. Помимо традиционных семейных праздников, наши семьи встречались по воскресеньям в загородном доме Фешнеров. Мы мерились силами за теннисным столом, в то время как дети поливали друг друга из шланга. Порой мы даже брали отпуск одновременно, хотя моя любовь к одиночеству обычно отбивала у меня охоту к стадному курортному отдыху.
На свете не было двух более непохожих людей, чем мы с Франсуа Фешнером. Однако то, что нас объединяло, очевидно, значило больше всех наших различий. Безмолвное притяжение глаз, соображение, высказанное вполголоса, незаметное пожатие плечами под взглядами окружающих – этого оказывалось достаточно, чтобы упрочить наши узы.
Мы полагаем, что знаем людей, которых любим, с кем постоянно общаемся и встречаемся в непринужденной обстановке, но что нам известно о них на самом деле? Фактически почти ничего. Крупицы сведений, какие-то обрывочные упоминания, надерганные из разговоров, беспочвенные слухи и недомолвки, дающие пищу для всевозможных толков. Убогий набор ярлыков, доказывающих, что ты не верблюд, и доставляющих нам больше неприятностей, чем ненависть или равнодушие. Несомненно, надо постараться, чтобы докопаться до истины. Говорят, всему свое время. Чаще всего мы упускаем свой шанс не столько из-за лени, сколько из-за того, что не подворачивается удобного случая.
Я знал, что Фешнеры обосновались в Париже в тридцатые годы. Они были евреями из Восточной Европы. Я считал их, пожалуй, выходцами из Польши, а все полагали, что они скорее из Румынии. Про польских евреев говорили, что они, как и многие их собратья, готовы продать отца с матерью ради наживы, и вдобавок, в отличие от прочих, с доставкой на дом. Про румынских евреев говорили, что, после того как вы пожали им руку, стоит пересчитать свои пальцы. В конце концов, говорившие такое имели на это право. В их устах это звучало не как антисемитизм, а как самоирония. Польский еврей и румынский еврей – не одно и то же. Между ними пролегает демаркационная линия, незримая, но ощутимая граница, разделяющая ашкеназов и сефардов.
Так или иначе, все они были чужаками. Прежде чем стать французами, они считались в этой стране иностранцами. Такое не проходит бесследно. Нечто вроде застарелой памяти о былой неустроенности, заставляющей человека бесконечно стремиться к предельному благополучию. Не столько ради себя, сколько ради своих близких. Этот пережиток постоянно подпитывал беспокойство Фешнеров. Их пращур питал такую любовь к Франции, что склонен был полагать, будто он едва ли здесь не родился. Однако Франсуа Фешнер, отделенный от своего предка тремя поколениями, по-прежнему чувствовал себя в этой стране транзитным пассажиром.
Фешнеры были такими скрытными, что я ничего не знал об их истинном происхождении. Между тем они не делали из этого тайны. Просто мы не затрагивали данную тему. Так уж было заведено. Всякие комментарии казались излишними. Это подразумевалось само собой. Как их ремесло. Фешнеры торговали меховыми изделиями из рода в род. Мехоторговцы волею судеб. Вопрос о выборе профессии в их семье даже не обсуждался. Фешнеры передавали этот факел из рук в руки, так как было бы позорно дать ему угаснуть, и к тому же это оскорбило бы память предков, хранивших вечный огонь всю свою жизнь. Если бы не погромы, то и дело заставлявшие их кочевать по свету, они могли бы потешить свое тщеславие вывеской: «Фирма основана в 1895 году». Фешнеры не выставляли собственную гордость напоказ. Они никогда не перегибали палку. Эта сдержанность во всем отличала их от прочих лавочников, столь охотно дающих волю бахвальству.
У нас с Франсуа были одни и те же свойственники. На расширенных семейных советах, когда разговоры превращались в базар, а обмен доводами доводил до потасовок, мы оба, чувствуя себя «инородными телами», скрепляли свой союз упорным молчанием. Мы присутствовали на этих баталиях в качестве наблюдателей. Обоюдное терпение заставляло нас считать себя миротворцами, уполномоченными мифической ООН двенадцати колен. Однако мы вмешивались только в крайнем случае, так как члены семьи, которая оказала нам честь, приняв в свое лоно, беспрестанно напоминали, что они ведут свое происхождение от самого царя Давида.
Нерушимая дружба объединяла нас с Франсуа Фешнером, а с его отцом Хаимом, сиречь Хенриком, сиречь Анри, сиречь господином Анри меня связывало молчаливое понимание. Разные стадии гражданского состояния отца Франсуа в полной мере отражали маршрут его еврейских скитаний по бесконечному лабиринту: Пятикнижие, Балканы, Франция, магазин.
Ничто в облике этого человека не наводило на мысль об испытаниях, выпавших на его долю. За исключением одной особенности: он все время казался промокшим, словно в его жизни постоянно шел дождь. Господин Анри, пожалуй, не был ни маленьким, ни приземистым, а скорее кургузым. Основной чертой этого тщедушного еврея, с виду слабого, но наделенного большим запасом прочности, еще очень подвижного в свои полные восемьдесят лет, было необычайное лукавство, сквозившее как в его взгляде, так и в улыбке. Из-за этого свойства господину Анри приписывали оптимизм, о котором, в сущности, никто ничего не знал. Его чувство юмора было бы сокрушительным, если бы его не смягчала учтивость. В обществе отец Франсуа, казалось, держался в тени и не принимал участия в общей беседе. Тем не менее он не упускал из виду ни одной из наших тщеславных потуг и уловок, ни одного из наших выкрутасов. Благодаря своему бесстрастию древнего сфинкса господин Анри выглядел несравненным мудрецом. Его позиция свидетельствовала о том, что люди, не стремящиеся к славе, выглядят более загадочными.
В нашей семье все знали, что у Фешнеров, как и у многих, были проблемы во время войны. Но они об этом также умалчивали. Вероятно, по причине все той же сдержанности. Фешнеры не чувствовали себя изгоями от мала до велика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Как правило, после нескольких месяцев работы я полностью сливался с объектом своего исследования. Мне достаточно было этой восхитительной сопричастности, чтобы почувствовать себя счастливым. На сей раз я невольно соприкоснулся с щекотливой стороной жизни своего героя и уже не мог разобраться в самом себе.
Сороковые годы стали моей второй родиной. В некотором роде отечеством, которое я сам избрал. Однако не я поселился в нем, а оно – во мне. Оккупация поглотила меня. Я был уже не человеком, а ходячей гражданской войной.
Время от времени мой взгляд останавливался на каком-либо имени, числе или факте. Затем глаза возобновляли свой путь. Ложная тревога. Но вот однажды я машинально прочел в правом верхнем углу одного письма адрес, заставивший меня вздрогнуть при повторном чтении. Я не удержался и воскликнул: «Что?!» Очевидно, этот достаточно громкий возглас нарушил царившую в архиве тишину, так как несколько исследователей повернулись в мою сторону и посмотрели на меня с укоризной.
Я поднял глаза. Большие кварцевые часы показывали одиннадцать минут пятого. Именно в этот миг мир перевернулся.
2
Мне было плохо. Несмотря на щадящую температуру, на моем лбу выступили капельки пота. У меня опять начинала кружиться голова. Я пытался успокоиться, приписывая свое недомогание неуемному чтению архивных документов. Нет, все было гораздо хуже. Земля качалась и уходила у меня из-под ног, а я ничего не мог с этим поделать. Моя давняя болезнь Меньера <Болезнь Меньера – описана в 1861 г. французским врачом П. Меньером; обусловлена изменениями во внутреннем ухе; проявляется приступами головокружения и тошноты, шумом в ушах, постепенным снижением слуха.> снова давала о себе знать; казалось, она долгие месяцы ждала удобного случая, затаившись в самых дальних извилинах мозга.
Я бросился в уборную, чтобы побрызгать на себя водой. Там меня вывернуло наизнанку. Выходя из туалета, я шатался, решительно не понимая, что со мной происходит. Я как никогда остро ощущал, что война пустила во мне корни. Я дышал воздухом оккупации. Никто не мог постичь причину моего смятения, ничто не могло облегчить мое состояние. Я беспомощно наблюдал за тем, как мой разум, оказавшийся в чуждом ему теле, медленно угасает.
* * *
Автобус был переполнен. Люди выглядели как обычно на этом маршруте, пролегавшем по буржуазным кварталам. Некоторые пожилые дамы, вероятно постоянные пассажирки, здоровались с водителем, входя в салон. Так естественно, что наша столица казалась деревней, хотя путь автобуса проходил через несколько районов. В глубине салона подростки старались забыться под адский грохот плейеров. Рядом, ближе ко мне, какой-то начальник сдавленным от смущения голосом согласовывал свой распорядок дня по мобильному телефону в присутствии нежелательных свидетелей, кипевших от злости. Те, кто не были поглощены чтением газеты или книги, замыкались в собственном мирке, глядя в пространство, и хранили молчание не столько с умыслом, сколько от досады. Чтобы это выяснить, достаточно было посмотреть на такого молчуна с улыбкой. Одного слова от силы, причем произнесенного с доброжелательным блеском в глазах, было бы довольно, чтобы вовлечь его в разговор.
Казалось, все, кроме меня, чувствовали себя в своей тарелке. Мне же было не по себе. Нечто непостижимое незаметно преображало меня. Мало-помалу я отдалялся от самого себя. Окружающий мир стал совсем другим. Я осознал это, озираясь в поисках кондуктора, стоявшего на открытой площадке, в глубине салона. Совсем как в автобусах сороковых годов, использовавшихся полицией во время массовых облав.
На остановке на улице Коперника, когда я смотрел в окно, мне внезапно стало ясно, что вывеска гостиницы, гордо возвещавшая "
* * *
NN", в сущности, намекала на бедолаг, ставших жертвой операции «Nacht und Nebel» <Ночь и туман (нем.).>. Но разве какие-нибудь заезжие туристы могли быть настолько чокнутыми, чтобы вообразить, будто они оказались в мире тьмы и тумана? Психом был только я, пассажир без багажа.
По дороге я, как всегда, рассматривал фасады зданий, построенных по проекту Османна. Мне уже столько приходилось ездить по этому маршруту, что пора было привыкнуть. Ничего подобного, всякий раз я не переставал удивляться снова. Разве что с недавних пор одна из деталей архитектурного оформления приковывала мое внимание в ущерб остальным: декоративные резные маски. Я глазел только на них.
Автобус, как нарочно, останавливался возле центральных арок, чтобы мой взгляд мог задержаться на маскаронах, у которых были скорее жуткие, нежели лукавые лица. Отныне я воспринимал их уродство как личное оскорбление. Эти маски казались мне не забавными, а трагическими. Они кололи мне глаза, как безвкусные украшения. На каждой остановке я оказывался прямо напротив них. Только они и я. Не было ни одной балконной консоли, ни одного испещренного узорами цоколя, ни одной капители, чудовищные лики которых не кричали бы от боли, взывая ко мне. Ко мне и только ко мне. Как будто в тот миг, когда неуклюжий автобус въезжал на улицу Лористон, я один мог услышать душераздирающий вопль, доносившийся из мрака бесславных лет. Благодаря происшедшей во мне перемене я сопереживал чужому страданию.
На следующей остановке я уставился на стену с клочьями ободранных афиш. Несколько слоев были наклеены поверх предыдущих. В другое время это навело бы меня на мысль о галерее, готовой принять хлам, который вдохновенный художник превращает в искусство благодаря одному лишь умению развешивать работы. Но не теперь. Я буквально расшифровал этот рекламный палимпсест. На нем можно было разглядеть сияющее лицо образцового пенсионера, превозносящего комфорт частных домов по проекту Марешаля.
Поглазев на плакат, я пристально посмотрел на старика, сидевшего напротив меня, и спросил, указывая на стену с афишами движением подбородка:
– А вы? Вы еще более примерный француз, чем он?
– Что вы сказали?
– Ничего.
Незнакомец пожал плечами и поднялся, не для того, чтобы сойти, а чтобы пересесть на другое место.
Со мной творилось что-то неладное.
Я поймал себя на том, что мне хочется разделить людей на две группы: тех, кому было больше двадцати лет во время войны, и всех остальных. Скажем, вон тот субъект, с бегающими глазами, поджатыми губами и посыпанными перхотью волосами, вцепившийся в свой потрепанный портфель, где лежит проездной билет; чем он тогда занимался? Вероятно, какой-нибудь чиновник, из тех, что служат при любом режиме; никаких проблем, эта машина безотказно работает во все времена. Или эта дама, которая якобы смотрит в сторону, в то же время поглядывая на меня свысока, – я готов был дать голову на отсечение, что, скорее всего, ее совесть нечиста.
Меня окружали со всех сторон нувориши, спекулянты, темные личности и подлецы. Деляги, нажившиеся на черном рынке, выскочки, разбогатевшие благодаря всевозможным аферам, призраки войны пятидесятилетней давности. Так или иначе, я попал в общество подозрительных типов. Отныне ему суждено было стать средой моего обитания. Я засунул палец в какую-то шестерню, затем туда затянуло кисть, руку, башку и, наконец, душу. Безвыходное положение. Я вбил себе в голову, что если я не покончу с этим злом, то оно наверняка прикончит меня.
Я должен был установить истину. И все же вправе ли я был это делать?
* * *
Магазин меховых изделий Фешнеров. Улица Конвента, 51, XV округ Парижа, телефон Вожирар 48-86. Больше ничего. Но этого было достаточно. Фешнеры – это они, это могли быть только они.
Я наткнулся на их адрес случайно, я его не искал. В сущности, он свалился как снег на голову. Отыскав эту запись среди «психологических материалов», я испытал потрясение, от которого мне до сих пор не удалось оправиться.
* * *
Фешнеры были дальними родственниками моей жены. Так, седьмая вода на киселе. Однако мы почему-то сроднились как братья. Это правда, и это невозможно объяснить. Помимо традиционных семейных праздников, наши семьи встречались по воскресеньям в загородном доме Фешнеров. Мы мерились силами за теннисным столом, в то время как дети поливали друг друга из шланга. Порой мы даже брали отпуск одновременно, хотя моя любовь к одиночеству обычно отбивала у меня охоту к стадному курортному отдыху.
На свете не было двух более непохожих людей, чем мы с Франсуа Фешнером. Однако то, что нас объединяло, очевидно, значило больше всех наших различий. Безмолвное притяжение глаз, соображение, высказанное вполголоса, незаметное пожатие плечами под взглядами окружающих – этого оказывалось достаточно, чтобы упрочить наши узы.
Мы полагаем, что знаем людей, которых любим, с кем постоянно общаемся и встречаемся в непринужденной обстановке, но что нам известно о них на самом деле? Фактически почти ничего. Крупицы сведений, какие-то обрывочные упоминания, надерганные из разговоров, беспочвенные слухи и недомолвки, дающие пищу для всевозможных толков. Убогий набор ярлыков, доказывающих, что ты не верблюд, и доставляющих нам больше неприятностей, чем ненависть или равнодушие. Несомненно, надо постараться, чтобы докопаться до истины. Говорят, всему свое время. Чаще всего мы упускаем свой шанс не столько из-за лени, сколько из-за того, что не подворачивается удобного случая.
Я знал, что Фешнеры обосновались в Париже в тридцатые годы. Они были евреями из Восточной Европы. Я считал их, пожалуй, выходцами из Польши, а все полагали, что они скорее из Румынии. Про польских евреев говорили, что они, как и многие их собратья, готовы продать отца с матерью ради наживы, и вдобавок, в отличие от прочих, с доставкой на дом. Про румынских евреев говорили, что, после того как вы пожали им руку, стоит пересчитать свои пальцы. В конце концов, говорившие такое имели на это право. В их устах это звучало не как антисемитизм, а как самоирония. Польский еврей и румынский еврей – не одно и то же. Между ними пролегает демаркационная линия, незримая, но ощутимая граница, разделяющая ашкеназов и сефардов.
Так или иначе, все они были чужаками. Прежде чем стать французами, они считались в этой стране иностранцами. Такое не проходит бесследно. Нечто вроде застарелой памяти о былой неустроенности, заставляющей человека бесконечно стремиться к предельному благополучию. Не столько ради себя, сколько ради своих близких. Этот пережиток постоянно подпитывал беспокойство Фешнеров. Их пращур питал такую любовь к Франции, что склонен был полагать, будто он едва ли здесь не родился. Однако Франсуа Фешнер, отделенный от своего предка тремя поколениями, по-прежнему чувствовал себя в этой стране транзитным пассажиром.
Фешнеры были такими скрытными, что я ничего не знал об их истинном происхождении. Между тем они не делали из этого тайны. Просто мы не затрагивали данную тему. Так уж было заведено. Всякие комментарии казались излишними. Это подразумевалось само собой. Как их ремесло. Фешнеры торговали меховыми изделиями из рода в род. Мехоторговцы волею судеб. Вопрос о выборе профессии в их семье даже не обсуждался. Фешнеры передавали этот факел из рук в руки, так как было бы позорно дать ему угаснуть, и к тому же это оскорбило бы память предков, хранивших вечный огонь всю свою жизнь. Если бы не погромы, то и дело заставлявшие их кочевать по свету, они могли бы потешить свое тщеславие вывеской: «Фирма основана в 1895 году». Фешнеры не выставляли собственную гордость напоказ. Они никогда не перегибали палку. Эта сдержанность во всем отличала их от прочих лавочников, столь охотно дающих волю бахвальству.
У нас с Франсуа были одни и те же свойственники. На расширенных семейных советах, когда разговоры превращались в базар, а обмен доводами доводил до потасовок, мы оба, чувствуя себя «инородными телами», скрепляли свой союз упорным молчанием. Мы присутствовали на этих баталиях в качестве наблюдателей. Обоюдное терпение заставляло нас считать себя миротворцами, уполномоченными мифической ООН двенадцати колен. Однако мы вмешивались только в крайнем случае, так как члены семьи, которая оказала нам честь, приняв в свое лоно, беспрестанно напоминали, что они ведут свое происхождение от самого царя Давида.
Нерушимая дружба объединяла нас с Франсуа Фешнером, а с его отцом Хаимом, сиречь Хенриком, сиречь Анри, сиречь господином Анри меня связывало молчаливое понимание. Разные стадии гражданского состояния отца Франсуа в полной мере отражали маршрут его еврейских скитаний по бесконечному лабиринту: Пятикнижие, Балканы, Франция, магазин.
Ничто в облике этого человека не наводило на мысль об испытаниях, выпавших на его долю. За исключением одной особенности: он все время казался промокшим, словно в его жизни постоянно шел дождь. Господин Анри, пожалуй, не был ни маленьким, ни приземистым, а скорее кургузым. Основной чертой этого тщедушного еврея, с виду слабого, но наделенного большим запасом прочности, еще очень подвижного в свои полные восемьдесят лет, было необычайное лукавство, сквозившее как в его взгляде, так и в улыбке. Из-за этого свойства господину Анри приписывали оптимизм, о котором, в сущности, никто ничего не знал. Его чувство юмора было бы сокрушительным, если бы его не смягчала учтивость. В обществе отец Франсуа, казалось, держался в тени и не принимал участия в общей беседе. Тем не менее он не упускал из виду ни одной из наших тщеславных потуг и уловок, ни одного из наших выкрутасов. Благодаря своему бесстрастию древнего сфинкса господин Анри выглядел несравненным мудрецом. Его позиция свидетельствовала о том, что люди, не стремящиеся к славе, выглядят более загадочными.
В нашей семье все знали, что у Фешнеров, как и у многих, были проблемы во время войны. Но они об этом также умалчивали. Вероятно, по причине все той же сдержанности. Фешнеры не чувствовали себя изгоями от мала до велика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19