Унификация – вот в чем заключалась проблема. Она положила конец одному из самых красивых, а также естественных жестов: движению женских рук, ставящих цветы в вазу.
Шаблонные букеты лишили икебану эмоциональной окраски. Стандартизация одержала победу в области, казавшейся неподвластной этой болезни века. Старинный стиль сдал свои позиции. Его поражение на цветочном фронте было знамением времени, но флористы этого не понимали. С их появлением уже не осталось простора для фантазии. Вероятно, упадок Римской империи начался с чего-то подобного.
В магазине «Цветы Арман», благоухавшем на все лады, один запах заглушил прочие ароматы, сводя их к странному и неопределенному веянию. Здесь пахло ностальгией.
В лавке царил милый беспорядок. Очевидно, подручная хозяйки была лишена чувства времени. С тех пор как я вошел в магазин, прошло добрых десять минут, а она все никак не могла придать законченный вид витому жгуту из рафии. Незачем было водить глазами по полкам, чтобы убедиться, что многие декоративные чаши пустовали. Этот магазин был антиподом чересчур безупречных бутиков, новоявленных безликих лавок, где можно найти все, что угодно, но где ничто не трогает вашей души.
Фотография, висевшая над кассой, приковала мой взор и заставила подойти поближе. Это был прекрасный черно-белый снимок необычного формата, под стеклом, в рамке из тонких деревянных планочек. Я никак не мог разглядеть, что за множество громоздких фигур, снятых с высокой точки, запечатлены на нем. Они напоминали рабочих в заводском цеху.
– Вас это заинтересовало?
Голос цветочницы за моей спиной застиг меня врасплох. Я почти позабыл о ней, поглощенный своим стремлением запечатлеть в памяти каждую деталь. Разговаривая со мной, женщина поспешно убрала в нижний ящик стола сверток с медицинской эмблемой в виде кадуцея.
– Это снимок Центрального рынка. Настоящего. Парижского, а не того, что в Рюнжи. Отец водил меня туда, когда я была девчонкой. Именно там я научилась своему ремеслу. Мне было пятнадцать, я вставала в пять часов утра. Такое не забывается. Конечно, все это уже быльем поросло...
Я подошел еще ближе, словно надеясь обнаружить на зернистой поверхности снимка какой-нибудь знак.
– Вы что-нибудь выбрали, месье?
– Не совсем. Я еще не решил. Мне бы хотелось, чтобы букет был современным и в то же время свежим...
– Если вам нужно то, что можно видеть в газетах: светло-розовые гладиолусы по тринадцать цветков в букете, на коротких ножках, – мы такого не делаем. У нас скорее традиционный стиль.
– Чудесно!
– Мы предпочитаем хрустальные вазы, а не кувшины из ржавого железа, и не собираемся меняться из-за того, что...
– Поступайте по своему усмотрению, я полагаюсь на ваш вкус!
Цветочница не заставила себя упрашивать. Пока она хлопотала, я наконец спокойно рассмотрел ее во всех подробностях. Не вызывая подозрений.
Средний рост, немного пухлая фигура, довольно уверенные для ее возраста движения. Немногочисленные скромные украшения; изящный дамский костюм, не прикрытый ни халатом, ни фартуком; шапка седых волос, собранных в пучок; осанка, свидетельствующая о несомненном чувстве собственного достоинства; от природы властные манеры. Все в ней напоминало героиню Мориака, которая давно перебралась в Париж вместе со своей провинцией и упорно продолжала цепляться за прошлое. За исключением одного: лица.
Меня поражал не столько взгляд, сколько кожа цветочницы. Я никак не мог понять, то ли она просто испещрена морщинами, придававшими ей сходство с пергаментом, то ли покрыта шрамами. Мне редко приходилось видеть такое странное лицо. На нем было столько трещин, бугров, складок и извилин. С первого взгляда эти черты начинали рассказывать историю человеческой жизни. Путь госпожи Арман явно не был усыпан цветами. Нетрудно вообразить, каким тернистым он был. Стоило задуматься, и эти черты представлялись вам загадкой. Я досадовал на себя за то, что они до такой степени заворожили меня, в то время как я намеревался смотреть на это лицо с отвращением. Нельзя встречаться с людьми, которых вам хотелось бы возненавидеть. Ни в коем случае. Я пришел сразиться с безжалостным чудовищем, а оказался лицом к лицу с обычной женщиной.
Цветочница подошла ко мне, и я встрепенулся:
– Это нужно доставить по адресу, недалеко отсюда. Мари Ле Керрек, проспект Сюффрена, сто десять.
– У вас есть визитная карточка? – спросила она.
Я медленно покачал головой слева направо, не сводя с нее глаз.
– Может быть, вам дать картон для записки?
Я снова покачал головой.
– Вы ничего не напишете? Как же она узнает, кто...
– Она не узнает. Целой жизни вряд ли хватит, чтобы постичь эту тайну.
Цветочница удивилась, но промолчала. Она приколола к целлофану талон с заказом и положила в кассу банкноты, которые я ей протягивал.
– Это как анонимное письмо. Вот только...
Услышав мое замечание, женщина внезапно замерла, не вынимая из ящика руки, шарившей в поисках сдачи, с опущенным долу взглядом, устремленным в пустоту.
– Что – только? – резко спросила она.
– Только это цветы.
Госпожа Арман довершила свое прерванное движение, подняла на меня глаза и вновь расплылась в улыбке:
– Естественно.
Я попрощался с хозяйкой столь же учтиво, как она меня встретила. Я справился с испытанием, с первым испытанием. Когда я переходил дорогу и оказался на середине проезжей части, между двумя встречными потоками медленно движущихся машин, меня охватило странное чувство.
Я застыл на полдороге, между смотревшими друг на друга в упор магазинами, на незримой границе двух враждебных миров. С одной стороны – животный мир. С другой – растительный мир. У меховщика повсюду стояли зеркала. У цветочницы не было ни одного зеркала.


* * *

Не меняя своего адреса, я в некотором роде переселился в эту часть улицы Конвента. Я буквально обосновался в здешних краях. В сущности, я старался проводить в этом месте час или два ежедневно: то обедал поблизости, то приходил за покупками. Франсуа Фешнер высматривал меня издали, но я предпочитал с ним не встречаться.
Первое время я держался в тени. Не прячась, но и не мозоля глаза, я в основном слонялся вокруг «Цветов Арман». Я пытался проникнуть в повседневную жизнь той, кого Франсуа Фешнер называл теперь не иначе как «клиентка», как будто других покупательниц у них никогда не было. Сыщик одержал во мне верх над биографом.
Цветочница работала только по утрам. Приходя вскоре после открытия, она проверяла содержимое кассы, помогала начинающей продавщице, заваленной делами, и отвечала на телефонные звонки. С госпожой Арман советовались по поводу покупок. Не из жалости к старушке: с ее мнением считались. Она обладала проницательностью, нюхом, осязанием, присущими только ей, – все это приобретается с опытом. От цветочницы исходили флюиды хорошего вкуса, неизменно производившего впечатление на стажеров Педагогического института. После обеда она шла за своими внуками в близлежащую школу. По дороге домой покупала им что-нибудь вкусненькое в булочной на углу. По средам госпожа Арман не показывалась, сидела дома с внуками. Доказывая, что она приносит пользу, цветочница завоевывала право на существование.
Я старался ее очеловечить. Срочный заказ из аптеки, возможно, представлял из себя не то, что я думал, не какие-нибудь средства для лечения неприличной болезни. Речь могла идти просто об аспирине: говорят, что некоторые цветочники продлевают срок жизни роз, растворяя таблетки в воде, где стоят цветы. Таблетки были больше в ее духе, нежели кубики льда. Кстати, госпожа Арман не любила, когда ее цветы трогали попусту. Она даже утверждала, что если розы задевают ненароком, то им становится плохо.
Я представлял, как цветочница сидит по вечерам дома одна. Если она слушала музыку, то наверняка для того, чтобы почувствовать себя чуть более несчастной. Маленькая квартирка с задернутыми шторами; обстановка, очевидно когда-то выглядевшая роскошной; добротные ковры, которые еще не приходилось штопать; лепные украшения, потускневшие от скопившейся на них пыли; атмосфера, главным образом обусловленная временем и хранящая его отпечаток; приятельница, зашедшая попить чайку; беседа двух старушек под лампой; нечто уютное и в то же время пошлое – французская буржуазия, закосневшая в вечности.
Магазином управляла теперь дочь цветочницы. Обе женщины жили без мужей. Фактически лавочница помоложе была копией матери, только более бледной. Они походили друг на друга во всем, кроме одного. Кожи лица. Дело было не в возрасте. В чем-то другом. В округе мать называли мадам Арман, а дочь мадам Кавелли. Только первую отождествляли с магазином. Вероятно, ей отдавали пальму первенства по старшинству.
Мне не составило никакого труда вытянуть сведения из хозяйки мясной лавки, особы донельзя болтливой. Я говорю – значит, я существую... Она просто страдала недержанием речи. Неиссякаемый словесный поток. Не все в нем было в равной степени интересным. Информация подлежала сортировке. По истечении часа в сите блеснули крупицы золота. Разговаривая с этой болтуньей, я выведал кое-что о личной жизни цветочниц.
Дочь развелась с мужем, подобно многим своим сверстницам, даже не достигнув десятилетней отметки супружеской жизни. В конце концов, это был всего-навсего брачный контракт. Госпожа Кавелли впервые нарушила его в тот день, когда она поняла, что больше не влюблена в мужа. Первоначальное обольщение супружеством не устояло перед упоительной двойной жизнью. Она окончательно расторгла брак, когда мужа уволили с работы.
Прошлое матери оказалось более туманным. А также более давним. Через несколько лет после Освобождения, когда дочь госпожи Арман была еще совсем крошкой, муж цветочницы бросил семью. Разводился ли он через суд? Потребовал ли он что-нибудь в виде компенсации за фамилию, оставшуюся на вывеске? По правде сказать, никто об этом не знал. Местные старожилы припоминали только, что, когда Арманы завели свое дело, у них ничего бы не вышло без приданого жены. Как бы то ни было, однажды утром Жорж Арман исчез из поля зрения соседей. Говорили, что он начал новую жизнь в какой-то колонии, что он перебрался на другой континент, чтобы никогда больше не слышать о жене, но люди болтают всякое, когда им ничего не известно.
Иногда я заходил в цветочный магазин просто так. Чтобы разменять деньги, купить хрустальную розу или о чем-нибудь спросить.
Как-то раз я разыскивал одну химчистку, адрес и местоположение которой я прекрасно знал. Но благодаря этому я обратился к цветочнице с просьбой написать мне координаты на бумаге и поспешно спрятал записку в карман.
Я старался, чтобы госпожа Арман ко мне привыкла. Речь не шла о том, чтобы стать частью ее интерьера. На это ушло бы слишком много времени, а мне не терпелось докопаться до истины. Мне скорее хотелось слиться с окружающей средой, ведь я тешил себя безумной надеждой завоевать доверие цветочницы. В противном случае как она могла открыть свою душу?
Я вел себя наивно или не ведал, что творил. По истечении нескольких недель медленного процесса внедрения я опомнился. В тот день, движимый могучим инстинктом, я покинул знакомый уголок XV округа и отправился в Маре <В этой части старого Парижа находятся синагога и еврейский квартал.>. Без определенной цели, не для того, чтобы с кем-нибудь встретиться, а преисполненный отчаянной решимости привести себя в чувство.
Я провел вторую половину дня в Мемориале неизвестного еврея-мученика, не столько ради уже знакомых мне документов, сколько ради снимков, от которых я чаще всего отворачивался. Вынужденный по ходу своей исследовательской работы обращаться к текстам, я старался не смотреть на фотографии. Сказать по правде, у меня никогда не хватало мужества взглянуть в глаза узникам концлагерей, пленным, насильно угнанным из родных мест и будущим жертвам газовых камер. Мне казалось, что их взгляды невозможно выдержать. На сей раз я решил не избегать встречи со страждущими, чтобы долго и пристально, не думая о времени, всматриваться в их лица.
После этого перестаешь сомневаться, что изображение способно заменить десять тысяч слов. Глядя на выпученные глаза этих людей, я уразумел, что может представлять из себя истинное отчаяние. Это жуткое чувство оборачивается обостренным осознанием своего полного одиночества. Подобные встречи не нуждаются ни в каких комментариях. Комментарии в данном случае излишни. Более того, неуместны. Остается только размышлять об увиденном про себя. Когда начинаешь осуждать себя за то, что ты не в состоянии выразить невыразимое, это значит, что пора замолчать.
Часом позже я превратился в тряпку. Я чувствовал себя виноватым и стыдился не потому, что продолжал жить, став свидетелем преступления, а потому, что я не прибегнул к аналогичному насилию, чтобы вырвать у преступницы признание. Я досадовал на себя за то, что настолько подавил свои животные инстинкты. Это место было наводнено призраками. Если бы кто-нибудь искал оправдание тому, что он – еврей, здесь он мог бы найти шесть миллионов доводов в пользу своей правоты.
Я зашел в какое-то кафе, чтобы выпить и еще раз прочесть копию письма с доносом цветочницы. Затем я достал клочок бумаги, на котором госпожа Арман написала по моей просьбе адрес химчистки. Даже не будучи графологом, я отметил очевидное сходство ее почерка с документом, снятым мной на кальку в архиве.
Я снова перечел письмо. Запечатлев в памяти каждую фразу, каждое слово и каждый знак текста, впитав в себя малейшее движение этого пера и всякий мало-мальски заметный его изгиб, я стал ходячим сгустком ненависти.


* * *

Цветочница была в магазине одна, как обычно в этот час. Я вошел туда решительным шагом.
– Здравствуйте, сударь! Что вам понадобится сегодня? – спросила она меня шутливым тоном. – Букет «Монна Лиза», ручка, точное время?
– Хризантемы.
Как истинная коммерсантка лавочница изменила выражение лица, подстраиваясь под мое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19