– Я далек от того, чтобы отрицать наличие у немецкого народа великих гуманистических традиций, оспаривать его значительный вклад в духовную сокровищницу человечества. Именно мы, советские люди, чрезвычайно ценим великих представителей немецкого духа – Гете и Шиллера, Канта и Гегеля, Баха и Бетховена, Кеплера и Эйнштейна, не говоря уже о Марксе и Энгельсе, учение которых стало действительностью в нашей стране. Но подумайте о Бисмарке, прусском юнкере, который безгранично презирал демократию и мнение народа!
– Простите, – перебил я его, – но Бисмарк выковал немецкое единство, он был создателем империи.
– Конечно, Бисмарк проявил понимание исторической необходимости, которая уже давно поставила единство Германии на повестку дня. Но подумайте, пожалуйста, как и какие силы основали германскую империю в 1871 году. Когда Бисмарк в 1862 году стал прусским министром-президентом, он заявил, что вопросы эпохи должны решаться не с помощью либеральных идей, а железом и кровью. Империя сложилась в результате трех войн. Она была провозглашена в зеркальном зале Версальского дворца, и не немецким народом, а немецкими князьями. Не буржуазия, руководившая уже тогда экономикой, а князья имели политическую власть в империи. Однако они, в конце концов, были ответственны только перед Богом.
– Я не понимаю вашей критики политики Бисмарка. Ведь он выступал за добрососедские отношения с Россией и заключил германо-русский «договор перестраховки».
– Оставим в стороне вопрос о том, действительно ли Бисмарк желал «добрососедских» отношений с Россией, – подхватил Арнольд мое возражение. – Если отвлечься от мотивов его русской политики, которая кажется мне больше продиктованной страхом, чем дружбой, то следует признать, что в его внешней политике были определенные реалистические черты. Как государственный деятель, Бисмарк был в этом отношении гораздо более прозорливым, чем охваченный манией величия Гитлер. Если бы Гитлер поучился в этом пункте у Бисмарка, то и вы и мы были бы избавлены от многих страданий. Несмотря на это, Гитлер позаимствовал много отрицательного у бисмарковской политики: ненависть к демократии, рабочему движению и социализму, стремление к власти, воинствующий национализм, социальную демагогию. Прямая линия связывает эру Бисмарка с шовинизмом Вильгельма II и с безграничными захватническими планами Гитлера, в осуществлении которых и вам, господин Адам, пришлось принимать участие.
– Вы говорите странные вещи о германской истории, профессор Арнольд. В конце концов, я тоже изучал историю и, мне кажется, кое-что в ней понимаю. Для меня Бисмарк – это выдающийся государственный деятель своего времени. Может быть, ваша критика отчасти объясняется завистью? Пусть Гитлер даже совершил тяжелые ошибки, но, как немец, я не могу считать плохим все, что было сделано в Германии в течение последних десяти лет.
– Безусловно, не все было плохо в Германии в последние десять лет. Ведь были немцы, которые боролись против Гитлера, подвергая опасности свою жизнь и часто жертвуя ею. Однако очень плохо было то, что гитлеровская Германия напала на другие народы и втянула их в войну. Теперь вы пожинаете горькие плоды.
Мы расстались, не придя к единому мнению. Однако я начинал понимать, что мы исходили из различных принципиальных позиций. Профессор Арнольд рассматривал историческое развитие и исторические события строго с точки зрения народных масс. В рабочих, крестьянах, интеллигенции, ремесленных и других трудящихся слоях народа он видел истинные движущие силы истории. Одновременно он дал критерий оценки исторических процессов и исторических действий отдельных лиц, в том числе действий немецких генералов и офицеров, то есть и моих действий. Профессор сказал, что в этой войне мы сражались за неправое дело, что мы вели несправедливую войну. Право, мораль, исторический прогресс были не на нашей стороне, когда мы за 2000 километров от границы Германии пытались нанести Советскому Союзу смертельный удар. Право, мораль и исторический прогресс были и есть на стороне советского народа и его Красной Армии, которые защищают свою родину и свой общественный строй, созданный в результате тяжелых жертв и лишений.
Слова советского профессора засели у меня в душе, как заноза. Я попытался ее вытащить, но заноза не поддавалась, она вонзалась еще глубже. Затронутые вопросы волновали меня днем и ночью. Я сердился на себя за то, что разговаривал с Арнольдом столь надменно, и решил в будущем не отметать попросту аргументы собеседника, а изучать его точку зрения по существу. При резко отрицательной позиции не может выявиться правильное мнение. Аргументы противника следует, наоборот, основательно и критически продумывать.

«Вспомните, полковник Адам!»

После нашего диспута профессор Арнольд попросил разрешения, если я этого желаю, продолжить наш разговор через несколько дней в моей комнате. Действительно, однажды после обеда он вошел ко мне. Шмидт был как раз в саду. Я попросил профессора простить мою недавнюю резкость.
– Не беспокойтесь из-за этого, – ответил он улыбаясь. – Всем зрелым людям нелегко отойти от мыслей и взглядов, которые они приобрели в течение многих лет. Но подумайте, из каких источников вы черпали! Особенно Трейчке никогда не был историографом народа, он был историографом Гогенцоллернов, монархистом до мозга костей. Главное – чтобы вы не настаивали на неправильных взглядах, это лишь принесло бы новые несчастья лично вам и немецкому народу.
Затем мы обратились к вопросам Второй мировой войны. Когда-то я искренне верил в цель Гитлера – «новый порядок» в Европе. Искренне убежденный, я шел в поход против Франции; ведь речь шла о том, чтобы смыть «позор Версаля». Я искренне участвовал и в походе на Восток, хотя и с некоторым внутренним недовольством, потому что Советский Союз казался мне державой со многими неизвестными. Только в котле во время битвы на Волге я начал испытывать более серьезные сомнения. Правда, они касались не столько вопроса о справедливом или несправедливом характере войны, сколько стратегической концепции Гитлера, которая не только привела к войне на два фронта, но и вызвала враждебное отношение к немцам почти во всем мире.
Мой собеседник указал на договор о ненападении между Германией и Советским Союзом, который был заключен 23 августа 1939 года сроком на десять лет и дополнен торговым договором между Советским Союзом и Германией от 11 февраля 1940 года. Арнольд процитировал отрывок из текста пакта о ненападении:

1. Обе договаривающиеся стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами.
3. Правительства обеих договаривающихся сторон останутся в будущем во взаимном контакте для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы.
5. В случае возникновения споров или конфликтов между договаривающимися сторонами по вопросам того или иного рода обе стороны будут разрешать эти споры или конфликты исключительно мирным путем, в порядке дружественного обмена мнениями или в нужных случаях путем создания комиссий по урегулированию конфликтов. «История дипломатии», т. III, M., 1945, стр. 689–690.



– Социалистический Советский Союз точно соблюдал этот договор, а гитлеровская Германия позорно нарушила его и напала на нас, – добавил профессор. – Вы считаете это справедливым?
Я мог бы ответить словами о превентивной войне. Однако я никогда по-настоящему не верил в эти слова, а в последние месяцы пришел к убеждению, что Гитлер использовал их только как пропагандистскую фразу, чтобы оправдать нарушение договора, чтобы морально оправдать войну против Советской России. Я промолчал, поскольку твердо решил выслушивать аргументы собеседника, а не отклонять их категорически. Вероятно, Арнольд воспринял мое молчание как молчаливое возражение.
– При вашем интересе к истории вы, конечно, читали «Майн кампф» Гитлера, – продолжал он после небольшой паузы более резко, чем прежде. – Вспомните то место, где он говорит: мы останавливаем германский поход на юг и переходим к политике жизненного пространства на востоке. На хорошем немецком языке это означает: мы отнимем у славянских народов их земли и их полезные ископаемые, мы превратим их в наш рабочий скот. Возьмите полные ненависти тирады и потоки грязи, которыми обливали коммунизм на нюрнбергских съездах нацистской партии! Подумайте о практике ограбления и прежде всего обращения с людьми, которую вы вряд ли не заметили, участвуя в действиях германской армии на Востоке! Или вспомните речь Геббельса, произнесенную летом 1942 года, когда имперский министр пропаганды перед всем миром раскрыл грабительский характер войны, заявив, что речь идет о том, чтобы «набить себе брюхо», что дело заключается не в каких-либо идеалах, а в пшенице, угле, руде и нефти. Вспомните, полковник Адам!
Да, я вспомнил. И я хотел в этом признаться. Но неужели все, к чему мы стремились и во что мы верили, было дурным и фальшивым? То, во имя чего мы были готовы пожертвовать жизнью, во имя чего были пролиты реки крови и слез?
Я как раз собирался поговорить с профессором Арнольдом об этих сомнениях, когда в комнату вошел Шмидт. Он, вероятно, слышал последние слова и тотчас же вмешался в разговор. Как это раньше часто бывало в окружении, он хотел без возражений определить ход разговора. В своей заносчивости он потерял всякую меру и своими рассуждениями чуть было не обидел советского профессора. Арнольд улыбнулся, с сожалением пожал плечами, поднялся, слегка кивнул Шмидту и вышел из комнаты. Я проводил его до ворот и извинился за неприятное происшествие. Мы простились, обменявшись сердечным рукопожатием.
К сожалению, позднее мне не удалось больше побеседовать с профессором Арнольдом, поскольку вскоре он покинул Суздаль. Он помог мне при первых моих шагах по каменистому, трудному пути, выдвинув проблемы, заставив разум и чувства выйти из определенной, привычной, но неправильно проложенной колеи. Выходка Шмидта давала основание предположить, что процесс разъяснения был связан с острыми спорами в наших собственных рядах. Очевидно, в первую очередь речь шла о разногласиях среди самих немцев. Предметом дискуссии стала также признававшаяся мной в течение десятилетий военная субординация, которая точно подразделяла всех по воинским званиям, дисциплинарным правам и обязанности повиноваться, начиная от верховного главнокомандующего через генерал-фельдмаршалов, генералов, штабс-офицеров, капитанов и лейтенантов и кончая последним солдатом. Речь шла не о месте внутри военной иерархии, вставал вопрос о том, каким целям служил объективно каждый в отдельности, являлся ли он и далее инструментом несправедливой, аморальной захватнической войны, оставался ли он упорным последователем руководства, не останавливавшегося перед преступлением, или он отрекался от него, выступал против него. Вследствие такой постановки вопроса, вероятно, должно было произойти разделение на фашистов и антифашистов что мне до сих пор не было достаточно ясно из опыта жизни в лагерях в Красногорске и Суздале и из поверхностного ознакомления с различными пропагандистскими брошюрами в лагерной библиотеке. Согласно этому выводу, как мне тогда казалось, поведение Шмидта следовало расценить как позицию фашиста. А к кому же относился я, Вильгельм Адам, произведенный в полковники и награжденный Рыцарским крестом?
Этот вопрос оставался открытым. Прошли еще месяцы, прежде чем я окончательно выяснил этот вопрос.

Вильгельм Пик

Однажды – это было в июне 1943 года – полковник Новиков сообщил мне через переводчика, что фельдмаршала хочет посетить какой-то немец. Едва я успел предупредить об этом Паулюса, начальник лагеря и переводчик уже поднялись по лестнице в нашу комнату. С ними был пожилой человек с белыми, как снег, волосами.
Со словами: «Это господин Вильгельм Пик, он хочет поговорить с вами, господин фельдмаршал», – полковник представил посетителя. Вильгельм Пик добавил, что он является депутатом германского рейхстага и хотел бы побеседовать с фельдмаршалом о судьбах немецкого народа. Когда я хотел попрощаться, он сказал улыбаясь:
– Оставайтесь. То, что я хочу сказать, вы можете спокойно слушать, это относится в такой же степени и к вам.
С некоторой сдержанностью Паулюс предложил гостю сесть у стола перед окном. Я сел сбоку, около Новикова и переводчика.
Значит, это и был коммунист Вильгельм Пик. До сих пор я ни разу его не видел. Лишь смутно я припомнил его имя из периода до 1933 года. У него достойный вид, думал я, наблюдая за ним теперь. В его глазах светилась доброта и понимание. Чего же хотел он от Паулюса? Фельдмаршал молча смотрел на него. Очевидно, он не хотел облегчать посетителю начало разговора, а был намерен выждать. Тогда разговор начал Вильгельм Пик.
– Я хотел узнать о вашем самочувствии, господин фельдмаршал. Вероятно, вы удивлены, что я, коммунист, который вынужден был эмигрировать, пришел к вам. Однако мне действительно хочется поговорить с вами.
Это звучало так естественно, так сердечно, что и голос Паулюса стал теплее.
– Благодарю вас за участие, господин Пик. Как вы видите, я хорошо устроен. Состояние моего здоровья в течение последних недель значительно улучшилось. Полковник Новиков заботится о нас. У нас есть немецкие и русские врачи. Питание хорошее и достаточное. Как военнопленный, я не могу ожидать большего.
– Вы, господин фельдмаршал, и многие другие немцы избежали бы плена, если бы не следовали за неким Гитлером, – ответил Пик.
– Вы забываете, господин Пик, что я солдат. Как солдат, я обязан выполнять приказы вышестоящих начальников. Политикой я никогда не занимался.
– Господин фельдмаршал, вы умный и образованный офицер. Вы должны были понять, что Гитлер ввел в заблуждение и обманул наш народ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66