"Слава, всех обзвони - раздай Боттичелли, а я - рожать!".
Когда через неделю мы шли из роддома с Антоном, встретили Сахарного, которому и показали сына.
- Горлановская порода! - сказал он, но, увидев Славино огорченное лицо, добавил: - Потом изменится! Они сначала проходят низшую стадию развития, затем переходят к высшей.
И в чем-то оказался прав: с годами сын все более стал походить на отца.
Через день выяснилось, что в роддоме был стафилококк, и у меня - мастит. Всю изрезали. Перевязки такие страшные, что все время хотелось броситься в Каму (это при моей-то водобоязни). Казалось, что там - прохладная вода, а у меня такая высокая температура была...
Медбрат Володя во время перевязок, чтоб отвлечь меня от боли, просит пересказать роман Кафки "Процесс", о котором столько слышал. Пересказываю! На следующую перевязку приходит полбольницы - слушать пересказ "Превращения". Чистый Кафка, точнее - Кафка в квадрате (лежу, терплю дикую боль, но при этом еще что-то изображаю в лицах).
Молока, конечно, нет. Света Мишланова сцеживает мне каждый день литр. Ангел мой, спасибо тебе! Сколько друзей мне всю жизнь помогало - боюсь, что всех не уместить в этом повествовании!
Приезжает мамочка. Варит борщ и жарит котлеты. Я поела - мама несет мне Антона. И что же? Из одной груди кормлю - из другой течет! Слава Богу! Я иду с сыном в Ботанический сад - там он хорошо спит. Но навстречу идет ректор, и он сейчас скажет: пора выезжать из общежития (комендант уже срывал пеленки, сушившиеся на кухне, и говорил, что есть приказ на это). Я резко отворачиваюсь от ректора. Не здороваюсь. На следующий день комендант мне приносит ордер в аспирантское общежитие! Виниченко, Бубнов и все-все-все быстро нас перевозят. Своя комната! Первая в жизни. Правда, всего девять метров, и Славе приходится на ночь ставить раскладушку... изголовьем в раскрытый шифоньер. И к тому же под полом течет труба с горячей водой. Пар - в комнату нашу. Антон весь покрылся сыпью. Но рядом живет Ирина Петровна Кондакова! Мама Игоря и Бори. Врач Божьей милостью. Она лечит сына! Куда бы я без нее - днем и ночью помощь поступала! Спасибо, милая Ирина Петровна!
В общежитии был один Антисемит Антисемитыч, который решил, что Букур фамилия еврейская. Нас так и звали: "семья евреев". И травили. Я раньше стеснялась писать об этом, но теперь пришло время.
Высохшие в сушилке пеленки Антона тотчас бросали в помойное ведро под тем предлогом, что нужны веревки. Хорошо, веревки нужны, но разве трудно постучать к нам - евреям ли, русским или татарам - рядом же! "Снимите высохшее белье!". Зачем же его в грязь! А чтоб мы снова стирали. Когда родилась Сонечка, я решила, пусть у нее будет моя фамилия - Горланова.
Да, я испугалась, признаюсь, проявила слабость. И все три дочери на моей фамилии. Хотелось, чтоб им было легче жить. Вот такая никудышная сопротивляемость у меня оказалась... И стыдно, и больно, но файл печальный не стираю.
И все же, вопреки всему этому, я близка к счастью все время после рождения сына и дочери! Появление детей - это как бы с просцениума - на сцену! Изменилась душа моя, психея. Не так уж важно, кто и что обо мне скажет. Важно, что я скажу Антону и Соне, чему их научу. Двое детей, как два крыла, поднимали меня выше...
Вдруг от сильных морозов в общежитии лопнули трубы парового отопления. Все начали обогреваться рефлекторами, но электропроводка не выдержала. Начался пожар. Его потушили, однако холод нас убивал. Антон хотя бы днем в яслях, а Сонечке всего несколько месяцев - у нее температура за сорок! Кашель. Наконец диагноз поставлен: воспаление легких. В комнате минус двадцать! Врач приходит каждый день и говорит только одну фразу:
- Как бы ребеночек не умер!
Мы пытаемся лечь в больницу, но там карантин по скарлатине. Не хочется из огня да в полымя... Бригадир, который руководит ремонтом труб, каждый день показывает мне свой сломанный палец - в гипсе. Он всегда так пьян, что может выговорить только одно слово:
- Сри (смотри).
- У меня беда - воспаление легких... Скорее же сделайте нам тепло! Умоляю!
- Сри (и опять свой палец в гипсе под нос мне сует).
Ну что с него взять? Я запаниковала. И позвонила Пирожникову в "Звезду", а он мне в ответ:
- Это слишком мелкая тема для областной газеты - лопнули трубы.
- Слушай, если Соня умрет, я всем расскажу, как ты мне отказался помочь!
- Ладно, Нина, сейчас я позвоню ректору и скажу, что пришла делегация с детьми. Но ты потом это подтвердишь?
- Конечно, ангел мой!
Через час приезжают ректор и еще один профессор, фамилия которого забылась. Входят к нам. А я в это время под ватным одеялом меняю дочери пеленки. Высунула голову:
- Видите, что происходит?
- А у вас тепло, - отвечает профессор.
- Да? Сейчас же меняемся - я еду с детьми к вам жить, а вы - сюда переберетесь до окончания ремонта!
Через час паровое отопление заработало...
Слава сказал про этого профессора: "А он далеко пойдет" (и в самом деле давно работает в министерстве).
Свекровь приехала в гости и уговорила нас самовольно занять двухкомнатный отсек. И вот ночью мы, как некогда мои родители в Сарсу, перетаскиваем вещи (об этом у меня рассказ "Человеку много ль надо"). На следующий же день Валя Яковлева, университетский профорг, привезла мне ключи от двух комнат в коммуналке (где я и пишу сейчас эти строки). Квартирный вопрос - вечный решился внезапно. Видимо, порой нужно делать резкие движения?
Я от радости подарила Вале свой альбом Босха - самое драгоценное, что было в моей библиотеке.
- Сегодня же вы должны переехать - так приказал ректор.
После все выяснилось. От соседки по коммуналке. Оказалось, что эти две комнаты сдала "под гарантию" (была такая форма улучшения жилья) аспирантка. Не просто, а - любимая аспирантка кого-то из университетских знаменитых профессоров. Но квартира без ванной и к тому же густонаселенная, никто не хотел ехать сюда. Аспирантка не могла получить отдельное жилье, пока эти комнаты не заселены. Мы же с радостью в них перебрались.
Все-таки с ректорами мне везло, если честно! Один оставил в университете, другой дал две комнаты!
Снова Виниченко, Бубнов и все-все-все помогли нам переехать. Книжки сбрасывали на одеяло, переплеты летели, но Бог с ними, с переплетами! Когда Босх подарен Яковлевой, жалеть нечего. Вася заметил книгу Фланнери О'Коннор (я начинала писать, подражая ей). Бога ради, забери ее, Василий! Название "Хорошего человека найти нелегко" уже не близко мне. В эти дни я думаю, что плохого человека найти нелегко.
Мы - дома! Какое это, оказывается, сладкое слово: дом! Правда, верхний этаж, крыша течет, но крыша - не труба под полом. Крыша течет иногда, а труба - всегда...
Тут нужно сказать, что Антон был в больнице, когда мы переезжали. Настолько унизительно и страшно одновременно было все это - захват отсека готовить, книжки перевязывать и пр., что я потеряла бдительность и чем-то не тем его накормила (Соня была еще грудная). Ну и диспепсия, конечно. Ко мне на ночь приехала Катя Соколовская. А обе мы учили ведь медицину в университете (медсестры запаса). Но, видимо, плохо учили, увы. Я вообще все в обмороки падала: в морге и на операциях... В общем, под утро мы все же решили вызвать "скорую".
- Какая вы жестокая мать! - сказал врач. - Ребенок полностью обезвожен.
С тех пор я всегда сразу вызываю "скорую"! Да и медицину пришлось освоить - на своих болезнях. Но речь об Антоне. Он лежал в больнице, а мы переехали. И я его стала готовить: новая квартира, новая квартира! Он вошел в наши две еще полупустые комнаты, и я жду его реакции. Наконец он воскликнул:
- Вот оно - Миро! (увидел за стеклом книжного шкафа знакомую обложку).
Вдруг он нахмурился. Что случилось?
- Мне крошки в пуп попали.
Лето, да, в майке ел, наверное, в палате... Достаю из пупа крошки.
- А квартира-то тебе нравится?
- Раньше у нас была теснокомнатная квартира, а теперь не теснокомнатная. Но Соня, мама и папа...
Не договорил. Но мы все поняли: где есть папа, мама, Соня, там и хорошо ему. Тоже неплохая философия.
Вскоре я начинаю делать очень много резких движений:
ухожу из университета,
мы берем приемную дочь,
я начинаю КАЖДЫЙ день писать (рассказы).
У розы - шипы, у коровы - рога, а у начальницы моей что? Непредсказуемость. Зав. Словарным кабинетом была одно время моим идеалом. Сохранилась открытка от нее: "Милая Ниночка, моя фея добра и печали!..". Видимо, после разрыва с Витей я слишком долго ходила печальная...
Нет, нужно начать с того, что она взяла меня в Словарный кабинет, о чем я долго мечтала. (Руководил диссертацией Сахарный, а материал-то - акчимский.) Кроме того, она - генератор идей!.. От нее мне перешли слова "соблаговолите" и "осерчали", а уж как она школила меня в плане манер! Это происходило ежедневно. Если я в коридоре разговаривала с юношей, который имел наглость прислониться к стене, то получала по полной программе: "Как же надо, Нин, себя не уважать" и пр.
Но и я в ответ отдавала все силы словарю! Года два печатала первый том до вечера - в одиннадцать я у нее дома, а в половине восьмого утра - уже снова там. Беру вычитанные страницы и набело их перегоняю.
А перепечатка словаря - вещь необыкновенно сложная. Одних условных знаков вагон и маленькая тележка. Для всех - разные правила. Иные даем курсивом (то есть текст нужно подчеркнуть волнистой линией), кое-что - пунктиром, еще - в скобках или после запятой... Но вот родился Антон, позади два месяца декрета я вышла на работу. Слава учился во вторую смену и до обеда был с сыном, а я как кормящая мать имела право уйти пораньше из Словарного кабинета. Однако моя начальница работала до полуночи и от других требовала того же. Как глупо получилось, что я не сразу поняла: меня просто выживают...
Если я приходила в единственном светлом платье, то получала вдруг приказ срочно вымыть окно. А тогда в Перми со стиральным порошком были проблемы. И я начинала переносить мытье на завтра: вот приду в темном платье...
- Нет! В пять мы с Соломоном Юрьевичем будем редактировать - окно к этому времени должно быть чистым.
То есть я вместо того, чтобы заниматься с ребенком, должна потом два часа мылом отстирывать светлое платье. Жизни не стало.
И после рождения Сони я уже взяла годовой отпуск, за время которого хватанула свободы, чувствую - вернуться не могу в университет! Все начали уговаривать: диссертация готова - не нужно уходить. Но свобода уже стала дороже всего.
На самом деле, какое счастье, что меня выживали из университета! Я лишь теперь понимаю: ученый бы из меня никакой. Правда, в дневнике 73-го года есть запись: "Шаумян похвалил меня за умный вопрос" (понимай - САМ Шаумян, приезжавший читать лекции). Но умный вопрос еще не значит, что я бы могла на что-то дать умный ответ... В сущности, мне нравилось только записывать яркую акчимскую речь... А сама я, может, не ушла бы. Зато тут - когда закончился отпуск, подала заявление об уходе. Надо искать работу, а у меня - как назло температура и горло болит невыразимо. То есть выразимо, но не одним словом.
- Кажется, что внутри огромные пространства, - объясняла я Славе.
- Леса, поля и так далее?
- Во всяком случае еще вон там, у соседнего дома, болит. Хотя я знаю, что снаружи моя голова заканчивается здесь, в нашей комнате. Но внутренним зрением-ощущением я целый мир внутри обнаружила: колет, щиплет, царапает, режет, а в одном месте даже пульсирует.
Слава понимающе кивает: да, это известное явление - фридмон.
- Как?
- Фридмон. От имени ученого, открывшего его... Он был Фридман.
- А что за явление-то?
- Ну, если ты находишься в чем-то, в шаре, допустим, то изнутри он кажется бесконечным. А вышел - снаружи он маленький. Понятно?
Да, но... не хотелось болеть болезнью из физики. Нелегко переносить, что снаружи - голова, а внутри - вселенная боли. Но болезнь в конце концов прошла, а слово ФРИДМОН в нашей семье осталось. Сначала сделалось привычным, а потом и просто необходимым.
...Устроилась в библиотеку вечерней школы:
- Берите "Трое в лодке, не считая собаки"!
- А нет ли "Двое в лодке" и уж без собаки, конечно?
Каждый день рассказываю мужу о своей библиотечной службе, пока не понимаю, что попала в новый фридмон!
Разрезанное яблоко белеет бабочкой. Семечкам внутри тоже казалось, что сочная мякоть - весь мир, а теперь что (надо ложиться в землю, а она такая огромная - что яблоко по сравнению с нею!).
И писательство - тоже фридмон. Да что писательство - каждый рассказ! Ведь там свое пространство, ритм везде разный, время течет то быстрее, то медленнее. И свое небо - и свой низ. Закончил писать - вышел автор из фридмона, сразу занырнул в другой...
Фридмон по имени Наташа появился у нас в 1978 году. С писательским фридмоном у него было кое-что общее - горение. Когда рассказ пошел, все забыто, я очнулась - на кухне черно, а полотенце, которое кипятилось, сгорело в уголь. Вдохновение пахнет горелым полотенцем. С Наташей же горели нервы. В первый день, помню, она 29 раз прибегала со двора с подружкой (поесть, попить, в туалет, за конфетой, переодеться, за куклой и пр.). Я всякий раз вставала из-за машинки и открывала дверь. Считала не я, а сосед дядя Коля - он, оказывается, спичку ломал всякий раз, когда слышал звонок в дверь. У него тоже нервы... На следующий день для Наташи мы сделали отдельные ключи.
Только недавно поняла, чем меня сразу взяла Наташа. На ней были материны золоченые босоножки, как у "Олимпии" Эдуарда Мане! На ребенке это выглядело так нелепо - до слез... Было ей шесть лет (а мне, в сущности, и того меньше, видимо, раз я так безосновательно верила в успех). Сонечке исполнилось только два. И это было столкновение миров! Наташа могла ей небрежно бросить:
- Отойди, а то так дам, что ты улетишь!
- А я вообще летать не умею, - совершенно честно отвечала дочь (летают ведь птицы, так она понимала).
И все-таки поверх всего шло облако огромной любви к нашей приемной дочке.
Первые две недели помню как сплошное вдохновение, даже несколько заполошное. А если учесть, что я и рассказы пишу не словами-образами, а любовью-жалостью, то много оказалось общего между этими двумя фридмонами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15