"бе-е!").
И хотя Шаевич-Шалевич - красавец с вдохновенными глазами, никаким тут лолитизмом не пахло. Во-первых, у него жена - перл создания (математичка), во-вторых, я - некрасивая рыжая девочка с веснушками (а косу прятала под себя, когда садилась за парту, чтоб мальчишки сзади не дергали). Почему же он захотел со мной заниматься? Скорее всего, по доброте душевной. А может, почувствовал во мне какую-то преданность литературе? Это вполне допускаю. По сравнению с уборкой навоза, стихи - это -о! - сладкие звуки.
От заикания я не излечилась, но приобрела нечто большее. Ведь выходило, что мужчины - такие же люди, как мы. Неужели? Но выходило, что такие же... Я до встречи с Шаевичем-Шалевичем не видала доброты от этой половины человечества. От женщин - очень много! Моя первая учительница - Валентина Яковлевна Устинова - умирая от рака (это третья четверть первого класса), завещала... купить мне платье на память о ней! (Об этом мой рассказ "Половичок"). А мужчины? Отец - суров. Оба деда с женами своими были так строги, что бабушка Анна мечтала хоть на год пережить мужа, чтоб пожить "слободно". И пережила.
Друг мой, Витька Прибылев, уехал с родителями из Сарса и даже ни разу письма не написал.
В общем, в лице Шаевича-Шалевича я приобрела навсегда идеал мужчины: чтобы добрый, умный, смуглый.
Но главное все-таки в том, что Шаевич-Шалевич словно витамины "слободы" милой мне подарил... и я смогла выстоять в истории с балеткой. Да, со мной отдельно занимается учитель литературы! Мы не рабы - рабы не мы. Нет, нет, не мы.
Почему я поехала поступать в автодорожный техникум? Чтобы из дома вырваться, а куда - все равно? Или сидели в нас крепко советские строчки о романтике: "Вьется дорога длинная - здравствуй, земля целинная..."?
Свердловск мне понравился. И все силы я старалась вложить в экзамены. Однако меня не приняли... Некие знаки судьбы, видимо. Но я-то не поняла тогда. И ходила понурая: мол, наше образование в Сарсу никуда не годится, мне и в институт не поступить, раз в техникум не смогла. Что же делать? Думай, Нина, думай! Память хотя бы развивай. И стала я учить наизусть "Евгения Онегина". Не нравился нашей корове Милке Евгений Онегин. Дою-пою: "Когда же смерть возьмет тебя!". Она копытом по ведру - раз! А меня опять на рога...
Какой был Шаевич-Шалевич, такой и Ваня Распутин, моя первая любовь. Смуглый, добрый, умный... Но фамилия, видимо, влияла. В общем, мы даже ни разу не поцеловались. Просто очередь до меня не дошла. Зато я начала сочинять "тритатушки", как точно выразилась бабушка Анна Денисовна.
Весна, Онегин на стене
Да запах нежный-нежный
От первых на моем столе
В весну эту подснежников... (Весна - весну - ну и ну!)
Я тогда и дневник нашего класса - КАПЕЛЛЫ - вела, одна тетрадь чудом сохранилась до сих пор. Там комсомольское собрание называется "хвостомольским", а слово "Бог", увы, написано с маленькой буквы ("Дай бог!"). А это же какая юность - оттепельная! Журнал "Юность" появился. Галка Галкина там в меру сил острила: "Мы теперь переписываемся: я пишу - он получает". И я в меру сил старалась острить в дневнике: "Юрку подкидывали в классе. Три раза подбросили, два раза поймали". А теперь как думать об этом? Я, что ли, участвовала?! Не помню... Но дрожь пробирает: не юмор, а юморок. Нет, не юморок, а именно юмор, но черный. Меня бы подбросили три раза, а два поймали... и все. Не писала бы сейчас эти строки... Если б не Онегин на стене, а иконы висели, демонизм так сильно не захватил бы меня тогда, но...
Но в бывшей церкви в селе Мостовая сделали клуб, и мы всей КАПЕЛЛОЙ туда частенько ходили - якобы с выступлением агитбригады. А просто стихи почитать хотелось где-то. Вадик под гитару пел "А у нас во дворе есть девчонка одна". Телевидения не было, народ с радостью нас слушал. Но почему-то я всегда помнила рассказ бабушки, как разоряли храм комсомольцы и одна девушка пустилась в пляс... с иконой. Так ее убило на месте!
Богородица в нашем доме появилась через год, когда Хрущева сняли. При Брежневе, слава Богу, уже можно было иметь иконы, но негласно считалось, что этот "пережиток прошлого" прощается только пенсионерам.
Разумеется, я была крещена в церкви сразу же после рождения. Но советская школа - советское сознание. Сцены в "Войне и мире", где Наташа говеет, мы пропускали как устаревшие. И в то же время - вдруг - меня задевало пушкинское: "Ты богоматерь, нет сомненья, Не та, которая красой Пленила только дух святой...". (Ишь, нашел Богоматерь.)
Рано у меня началась и ангелизация действительности. Анфиса Дмитриевна Малухина - уже ангел мой! Она стала нашей классной дамой в десятом. Вела историю. Аристократка. И в то же время быт-то в Сарсу какой: баня с одним отделением - день мужской, день женский, так что как минимум раз в месяц встречаемся в парилке. Анфиса Дмитриевна дает мне в руки свой веник:
- Нинок, ну-ка быстро перечисляй всех царей!
Перечисляю, конечно, а веником туда-сюда по спине любимой учительницы.
Из бани идем мимо киоска Союзпечати. Там на витрине открытки с натюрмортами (Хруцкого, кажется). "Зачем какие-то натюрморты еще?" - "Ну как же! Это ведь выбор тоже. Изобразил художник дичь - чьи вкусы он отражает? Правильно, знати. А если Петров-Водкин селедку на газете... ты понимаешь?" Я понимала.
Я тонула с открытыми глазами... До сих пор вижу это так ясно, словно пережила все секунду назад.
Пузыри воздуха вылетали из меня виноградными гроздьями: быстро-быстро. Я слышала и звуки - почти матерные: бль-бль-бль... Значит, была в полном сознании, но страх так сковал меня, что ничего, кроме что делать, как спастись, в голове не было.
И билось громко железное сердце воды: бух-бух-бух. Наверное, это мое сердце стучало, но тогда я этого не понимала. И вот последние пузырьки удалились... Но что это? Навстречу мне пошли другие пузырьки! Вскоре я узнала лицо Веры. Она нырнула, чтобы спасти меня. Ангел, ангел! Буквально я видела ее в виде крылатого существа, которое спускается ко мне сверху. Но все-таки я, видимо, была на грани безумия, потому что стала сильно хватать Веру за руки. Мы могли тогда обе остаться на дне. Но она не растерялась и укусила меня изо всех сил. Тут я и отпустила ее руки - за косу она вытащила меня из воды.
- Убийца! - кричала она, отплевываясь. - Зачем ты хватала меня за руки?
- Спасибо, - слабым голосом отвечала я, краем глаза наблюдая, как Вадик выливает воду из своей гитары (даже гитара чуть не утонула).
- Убийца, смотри, какие синяки остались у меня на запястьях!
- Спасибо...
Оказалось: плот перевернулся, и меня ударило бревном по голове. Но Вера спасла. Как мне в тот миг хотелось, чтоб меня звали Верой!
Ведь без нее я лежала б... осталась на дне, со мной утонуло бы все мое будущее: все мои дружбы, любови, семья, дети, книги и картины (это я сейчас так думаю).
Когда КАПЕЛЛА вела меня домой - под руки, я пробормотала что-то про сон не зря, мол, война приснилась, меня схватили фашисты и пытали.
- Тебе одной, что ли, война снится? - устало спросила Вика. - Я тоже вчера видела ядерный гриб над клубом.
Вадик про карибский кризис начал: мол, после него все такие грибочки видят во сне. Страх войны мы коленом запихивали в подсознание (жить-то надо), но от подсознания до сознания доходили вести. И вот средь ночи люди просыпались и по кусочкам собирали каждый себя - разорванного в приснившемся бою...
Возможно, всему причиной крепкий чай, не знаю. От дурноты он помог, но не дал заснуть, и к утру была готова поэма о войне (приснившейся). На следующий день я побегу с нею к Вере, прочту и услышу:
- Нинка, дура, тебя каждый день будем ударять по голове бревном и в воду! Поэтом станешь. - И она так страстно поцеловала меня в ухо, что я на несколько секунд даже оглохла на него. - Дура, сейчас же отправляй это в "Юность"!
Сказано - сделано (и я мысленно уже видела свою фамилию на страницах журнала).
- Синяки! Мне теперь не обидно вас носить - поэта я спасла, - Вера всем показывала свои запястья - дело было на "Магнитке", перекрестке, где собирались старшеклассники.
Это у нас называлось "хохмить".
Как мне было не любить таких друзей! Но все-таки еще больше я любила свободу. И через неделю решила уехать из дома - навсегда. В самостоятельную жизнь. В Крым.
Крым перевернул меня, как лопата переворачивает ком земли. Хорошо помню тот КРЫМСКИЙ УЖАС. Ужас перед пустотой жизни ясно встал перед очами души моей, психеи. Что, значит - ТАК до самого конца? Под палящим солнцем с тяпкой на винограднике... И это все?
Пусть простят меня любители Крыма, но что' мне эти скалы и розы, если я видела только коричневые комья земли перед глазами! Море? Но я уже тонула, и водобоязнь осталась навсегда.
Косу пришлось отрезать - жара. Пот стекает по всем частям тела, если первые струйки щекочут кожу, то в конце смены последние - уже разъедают. Его запах мешает думать. Нужно или чаще мыться или глубже задумываться. Мыться во время перерыва негде, значит, глубже задумывайся, Нина! Есть свобода брать, а есть свобода давать. Когда же я людям послужу, если после смены обмылась в море, доползла до постели, и все. Даже читать нет сил. В библиотеку-то заходила каждый день, меняла книжки в надежде найти ту, которая сильнее усталости. Неужели нет в мире такой книги? Нет. Не нашлось... А ведь мои товарищи по тяпке - все замужние женщины, значит, успевают готовить, стирать. Какими жизненными молотами выковываются такие характеры? Бригадирша кричит:
- Горланова, опять задумалась - работай!
Все мы смерды тут... Уж и подумать минутку нельзя.
Мне в моем теле стало неудобно жить. То спину заломит, то зуб ночью начнет меня воспитывать. Но главное: беспрерывный кашель начал меня мучить. Ко мне подошла пожилая женщина из нашей бригады:
- Попробуй пить свекольный сок с медом - мы так спасали в Казани блокадных детей из Ленинграда.
Романтизм до первого ревматизма. Я смотрела на обесцвеченный ветром тополь - все листья на нем вывернулись на тыльную сторону - вот и моя жизнь так же обесцветилась.
В воскресный вечер пошла на танцы. Меня пригласил один юноша. Он был странный. Нет, скажем так: странноватый. Как бы в трансе. Но я не могла в танце распустить свое тело, как цветок. Руки от тяпки словно навсегда скрюченные...
Выходит, я рвалась к свободе, а получила пришибленность. Только и согревали меня мысли о поэме, посланной в "Юность", сладкие мечты. Если напечатают, напишу еще одну. А если не напечатают?
Прощай, сказала я своей тяпке. Нужно вернуться домой! Закончу школу и поступлю в политехнический. Меня же кровно интересовало электричество. Почему электроны бегут по проводнику и не кончаются? К тому же я не раз побеждала на районных олимпиадах по математике, даже ездила на областную - в Пермь, однако там не победила. Но поступить-то смогу, может быть? Буду жить в городе. Город казался таким одухотворенным. Я предполагала, будто его жители утро начинают чтением стихов Блока, а вечером идут в театр на "Три сестры"...
Мою поэму в "Юности", конечно, не опубликовали. Я получила через полгода письмо из редакции: советовали читать Евтушенко и Вознесенского. Да... Савельева мне не пример, думала я, ее взяли с улицы на роль Наташи Ростовой, потому что она в самом деле - талант, а я - нет. И Золушка тут ни при чем, зря я возмечтала в принцессы литературные попасть! Золушке помогла волшебница (а я Музу назначила на роль такой волшебницы), но она лишь одела замарашку в прекрасный наряд, но та ПО-НАСТОЯЩЕМУ стала хорошей женой принцу. А я не являюсь настоящей поэтессой...
Зато в Крыму я усвоила вот что: свобода зависит от меня! Она не валяется где-то готовая - для меня. Ее нельзя найти или получить в подарок. Свободе нужно учиться. В политехнический, в политехнический! Но там надо чертить! Нет, это не мое... Может, на исторический? Меня кровно волновало, как это - на месте, где жили люди, ведут археологи раскопки, почему оно заросло землей, если люди все еще тут живут. Как под ними оказался слой прошлых веков? Но раскопки - это лопата, земля, а я уже с тяпкой поработала и поняла, что сил у меня маловато... Все-таки на филологический! А пока смиренно копаю картошку. Смирение тем и отличается от терпения, что терпишь вынужденно, а смиряешься осознанно. Твой личный выбор.
Нас в одиннадцатом классе разделили на два потока: девочек учили на краснодеревщиков, мальчиков - на электриков. Это называлось у нас: гроботесы и столбогрызы. Такое было причудливое тогда образование в школе. Я же никогда не могла сделать простую табуретку: одна нога всегда длиннее. Если подпилю, то она оказывается всех короче. И так выравниваю - выравниваю, пока табуретка не становится карликовой. Но утешало одно - на филфаке не делают никаких табуреток.
Снова солнца луч на свете!
Дома меня уже понимают - впервые мне разрешено читать по вечерам, в детской - при настольной лампе. От нее в дырки проходит свет и ложится на потолке в виде крыльев огромного ангела. Под этими крыльями лица спящих братьев кажутся таинственными, от них идет энергия, которая подзаряжает меня.
Бабушку Анну парализовало, и моя мамочка отогревает ее своим телом! Любит свекровь. Буквально каждую ночь ложится с нею в одну постель. И отогрела! Бабушка еще год ходила, многое делала по хозяйству. Посуду мне мыть вообще не давала в это время: "Иди, учи уроки - ты еще намоешься этой посуды, ох, намоешься".
Наступает шестьдесят пятый год. Все - атеисты. И вот я - комсомолка - даю обет (тайно от всех): если поступлю в университет, то поставлю в церкви СВЕЧУ!
Почувствовала, что своих силенок не хватит - прибегла к просьбе о помощи СВЫШЕ. И бешено занимаюсь: встаю в пять утра, конспектирую. Что? Все, что под руку попадет. Почему-то - "Письма без адреса" Плеханова... Вечером, после уроков, бегу еще в вечернюю школу. Там появился новый учитель литературы из Москвы:
- Анегин не кАварен, он честно говорит Татьяне, что будет плохим мужем...
Я хватала, глотала любые книги о писателях. Но Сарс, как Марс: нельзя достать ничего из новинок. Вдруг - о, счастье! - завуч наша Евгения Семеновна Сержантова сама предлагает заходить вечерами - на консультации. Она выписывала много журналов, хотела дать представление о новом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15