Тэгрынкеу старался больше идти по берегу. Черный след тянулся за ним вдоль реки и уходил на вершины холмов, откуда он осматривал окрестности.
Наконец он сделал знак рукой, и Джон направил байдару к берегу.
– Я нашел стойбище, – сказал Тэгрынкеу. – Яранги стоят в распадке, но почему-то оленей поблизости не видно. Может быть, Ильмоч держит стадо в лощине: олени едят корм, который зимой окажется под толстым снегом, а склоны и продуваемые места он бережет для зимнего выпаса.
Байдару вытащили и положили прямо на землю, обложив на всякий случай дерном, смешанным со снегом.
Отряд двинулся к ярангам, черным точкам, выделяющимся на фоне свежевыпавшего снега. Джон шагал рядом с Тэгрынкеу и внимательно слушал его рассуждения:
– Почему нет ни дыма, ни оленей? И ни один человек не показывается? Не может быть, чтобы все обитатели стойбища отправились в стадо: всем там делать нечего. В такое время олени пасутся спокойно – нет гнуса и оводов, корм легко достается… И почему только две яранги? В стойбище Ильмоча пять яранг, ведь стадо большое…
– А может быть, это и не стойбище Ильмоча, а другого оленевода? – предположил Джон.
– Может быть и так, но невероятно. Эти места принадлежат Ильмочу, – ответил Тэгрынкеу.
До слуха идущих донесся странный звук. Тэгрынкеу сделал знак остановиться. Послышался долгий тоскливый собачий вой. В нем было столько безысходной тоски, что все почувствовали беспокойство, и Тэгрынкеу тихо сказал:
– Беду чует собака…
Отряд прибавил шаг.
Яранги приближались, но никто не выходил навстречу путникам, даже та воющая собака оставалась невидимой. Вой то усиливался, то затихал, доносился то из одной яранги, то из другой.
– Стойте! – вдруг скомандовал Тэгрынкеу тоном, словно он всю жизнь только и делал, что командовал отрядом красногвардейцев. Отряд послушно остановился. – Это может быть засада. Вы оставайтесь здесь, держите под прицелом яранги, а я один пойду вперед.
Красногвардейцы легли на снег, и Джон был вынужден улечься рядом с ними. Он хотел было пойти вперед, но подчинился мысли, что гораздо разумнее и безопаснее, если вперед пойдет один Тэгрынкеу.
Тэгрынкеу шел спокойно. Он лишь один раз замедлил шаг, когда усилился собачий вой, теперь, вблизи, так напоминающий человеческий плач.
Вот он подошел вплотную к яранге, откинул лоскут оленьей замши, заменяющей дверь, постоял минуту и скрылся. Он рыскочил оттуда с такой быстротой, словно за ним кто-то гнался.
– Идите сюда! – крикнул он, и весь отряд бросился на зов.
– Здесь случилось ужасное! – с побледневшим лицом проговорил Тэгрынкеу. – Смотреть страшно.
Замшевая занавеска, заменяющая дверь, была откинута. Джон осторожно заглянул. В чоттагине царил полумрак. У самого порога, на заиндевелом утоптанном полу, хорошо были заметны темные пятна крови. Они тянулись в глубь чоттагина и превращались в нечто бесформенное, кровавое, похожее на убитого оленя. Но у этого оленя почему-то шкура была хорошо выделана, покрашена охрой и сшита, а потом уже распорота, разрезана острым орудием. Джон не сразу догадался, что это зарезанный человек. И не один, а несколько. Трупы лежали друг на друге, свежие, с яркими пятнами крови; должно быть, убийство произошло не так давно, уже во время наступающих заморозков.
Судя по всему, это была яранга самого Ильмоча. Кто-то из красногвардейцев шире откинул лоскут замши, и дневной, синеватый от прояснившегося неба свет ворвался в чоттагин, и вдруг Джон узнал лицо старого Ильмоча. Он смотрел стеклянными глазами на дымовое отверстие, и Джон едва удержал в себе крик: он чуть не окликнул старика. Выражение глаз у Ильмоча было живое, знакомое – таким его часто видел Джон, когда старик набирался дурной веселящей воды или выпивал настойку священного гриба-вапака.
Вместе с Ильмочем были зарезаны его сыновья и старухи жены.
Осторожно выйдя из этого обиталища ужаса и жестокости, люди направились ко второй яранге, откуда уже явственно доносились всхлипы собачьего воя.
Тэгрынкеу постоял перед входной занавеской и решительно откинул ее. Тут же следом вошли вооруженные красногвардейцы. Джон поморгал глазами, чтобы свыкнуться с полумраком чоттагина. Кто-то догадался снова отдернуть занавеску, и вместо ожидаемой собаки все увидели сморщенную старую женщину, сидевшую в глубине полога. Она даже не отняла от лица сложенных рук, не двинулась со своего места. Она снова завыла так, что у пришедших мороз пошел по коже, и вой выплеснулся через дымовое отверстие и повис над мертвым стойбищем Ильмоча.
Джон пригляделся и узнал старую Кэлену. Ту самую, которая когда-то сделала ему хирургическую операцию, спасла от смерти. Ведь с тех пор прошло больше десяти лет. Сколько же лет самой Кэлене? Джон подошел к старухе и отнял руки от ее лица. Ладони были холодные и жесткие, как у покойника. Кэлена глянула на Джона с выражением ужаса и закрыла лицо, и новый вопль потряс ярангу.
– Это я, Сон, – сказал Джон и попытался снова отнять руки от лица старухи.
– Призраки, призраки! – бормотала Кэлена. – Уйдите, кровавые призраки!
– Не призрак я. – Джон попытался привести в чувство старуху. – Посмотри на меня, я Сон, тот самый, которому ты давно отняла пораженные черной кровью пальцы.
– Вооруженные призраки! Кровавые люди с оружием! – причитала старуха. – Я слышу их голоса и вижу, как только открываю глаза.
– Да нет, – пытался втолковать старухе Джон, – эта я. Посмотри на меня внимательно, ну посмотри!
Он еще раз с силой разжал ладони, взглянул в глаза Кэлены, полные ужаса и страдания, но старухах громким воем без чувств повалилась на бок и забилась в рыданиях.
– Она стала безумной, – заключил Тэгрынкеу. – Такое увидишь – еще не так завоешь.
Джон присел рядом с обезумевшей старухой. Он осторожно разнял руки и стал ласково приговаривать:
– Не бойся. Мы пришли из Энмына помочь вам и избавить от призраков и живых разбойников. Взгляни на нас – мы свои. Вот рядом со мной Тэгрынкеу из Уэлена. Не надо плакать…
Джон гладил по плечу старуху и чувствовал, что она успокаивается. Всхлипнув несколько раз, Кэлена доверчиво прижалась к Джону, открыла глаза и всмотрелась.
– Это вправду ты? О, какое горе случилось в нашем стойбище! Словно злые духи слетелись с подземного царства и стали мстить людям, погрязшим в грехах. О Сон, я и не верю, что осталась в живых.
Старуха вытерла слезы, подняла голову и вдруг снова разразилась страшным воплем, указывая на спину Джона:
– Вот они! Они снова пришли сюда, чтобы резать людей!
Джон невольно оглянулся, но там были одни безмолвные, потрясенные всем увиденным красногвардейцы и Тэгрынкеу. Догадавшись, Джон тихо сказал:
– Пусть все выйдут из яранги, я успокою старуху.
Оставшись с Кэленой, Джон принялся уговаривать ее:
– Открой глаза. В чоттагине никого, кроме нас с тобой.
Наконец Кэлена послушалась, осмотрелась и даже поправила упавшие на лоб реденькие волосы.
– Я не могу поверить, что это ты, Сон, – прошамкала старушка и ощупала трясущимися руками лицо Джона, его одежду. Поверив в реальность его существования, она начала страшный рассказ, часто прерываемый рыданиями. – Говорила я Ильмочу – добра не будет от этих русских. Лица уж больно у них нехорошие, холод в глазах, – рассказывала Кэлена. – Ильмоч не слушал меня… Никого не слушал. Новую жизнь ругал худыми словами, Солнечного Владыку вспоминал. Жили эти русские в нашем стойбище как волки! Среди дня кидались на женщин и валили на землю на глазах у мужей и детей. А Ильмоч колол самых жирных оленей, своими руками отдавал лакомые куски и тайком ездил к Армолю за дурной веселящей водой.
Старуха вдруг замолчала, настороженно прислушиваясь, и прижалась дрожащим телом к Джону:
– Я чувствую – они здесь! Они бродят за стенами яранги!
– Это наши друзья, – успокоил Кэлену Джон. – Не бойся.
Кэлена вскинула глаза на Джона, словно впервые увидела его.
– А правду ли ты говоришь? – подозрительно спросила она. – Ведь у тебя в глазах блестит лед…
– Ты же меня знаешь, – ответил Джон.
– Непонятные вы люди, – сокрушенно вздохнула Кэлена.
– Ты знаешь не только меня, но и детей моих, и Пыльмау, – напомнил Джон.
Удивительно, но упоминание имени Пыльмау сразу же успокоило старую шаманку, и она уже связно продолжала рассказ:
– Ходили они по тундре, орали свои громкие песни, обжирались, уходили на побережье и все требовали от Ильмоча чего-то. А он, бедняга, уже начинал жалеть, что принял их в свое стойбище, и даже приходил ко мне советоваться. Но какой совет может дать женщина? Ездили они на побережье, хотели переправиться на другой берег. Вернулись обозленные, мрачные… А Ильмоч мне сказал: кругом большевики, некуда деваться. Даже те, кто были просто чукчи, и те начали превращаться в большевиков… А ты, случаем, не большевик ли?
Кэлена уставилась на Джона и слегка отстранилась.
– Да нет, не большевик, – ответил Джон.
– Худо нам стало совсем. И Ильмоч стал всего бояться. И берега боится, и тундры. Удрать от русских нельзя – куда денешься со стадом? Вот думали они с пастухами и порешили напоить русских священной настойкой гриба-вапака и оставить в тундре, а самим уйти подальше, чтобы не нашли. Нехорошо, конечно, поступали, но русские озверели, ничего не признавали, нас почитали за животных, даже на Ильмоча стали кричать и замахиваться. Мы так и сделали. Напоили и оставили в тундре. Рано утром сняли яранги, погрузились на нарты и погнали стадо через перевал, сюда, где реки поворачивают на солнечную сторону. Едем, а сзади мерещится погоня. Три дня и три ночи шли без остановки, петляли, путали след. Да и оружие-то у русских отняли, взяли себе. Спустились мы сюда в распадок и еще три дня и три ночи жили без огня и горячего мяса, боялись дымом открыть себя. Потом решили – довольно. Стали потихоньку жечь костры, громко разговаривать. Еще три дня прожили. Стадо держали поодаль, но сами далеко не уходили… Все пожгли на кострах, что было поблизости…. Старуха умолкла и опять прислушалась.
– Там кто-то ходит! – громким шепотом сообщила она Джону.
– Да, там ходят мои друзья, которые пришли со мной избавить вас от этих разбойников.
– Поздно уже! – запричитала Кэлена. – Зарезали нашего Ильмоча!
– Но почему здесь только две яранги? – спросил Джон.
– Я расскажу! – заторопилась Кэлена. – Ходила я за дровами далеко отсюда. Возвращаюсь на закате с большой охапкой хвороста, поднялась на холм, откуда видно наше стойбище, и услышала крики. Они пришли! Эти русские! У них в руках были маленькие ружьеца и большие ножи. Сначала они схватили Ильмоча и тащили по стойбищу за ноги, словно тушу оленя. Зарубили его, сложили в яранге и принялись за остальных. Дети не успевали вскрикнуть, падали замертво. О, что они делали! В самых жестоких сказаниях такого никогда не бывало. Это могли сделать обезумевшие люди, потому что зверь такого не сообразит.
– А где же остальные? – нетерпеливо спросил Джон. – Почему только две яранги остались в этом стойбище?
– Обожди, – остановила его Кэлена, – все расскажу. Может быть, это мои последние слова в этой жизни… Слушай. Смотрела я издали и так оцепенела от ужаса, что не могла двинуться. Потом, не знаю, как это случилось, я закричала и бросилась с холма вниз. Я чувствовала, что пули бьют по куче хвороста, который я тащила на спине и забыла скинуть. Но почему-то в меня не попадали. Я ворвалась в чоттагин нашей яранги и упала без чувств. Сколько я лежала – не знаю. Когда очнулась – в стойбище уже никого не было. Я одна оставалась в яранге, наверное, подумали, что я умерла. Но я не умерла. Я встала и пошла искать живых. На месте трех яранг оставались только темные круги, не припорошенные снегом. А у Ильмоча… Когда я вошла туда, рассудок снова покинул меня, и не помню, как очутилась здесь… Когда приходил рассудок, я принималась звать на помощь, но горло испускало лишь странный вой, похожий на собачий. Я даже по-человечески разучилась плакать от горя, – немного удивленно произнесла Кэлена. – Когда я увидела тебя, мне показалось, что ты привидение. Но теперь я верю, что это ты, Сон, – старушка взяла руку Джона, внимательно осмотрела шов, который когда-то сделала своими руками, и заплакала: – Какая жестокая жизнь настала!
– Успокойся, – мягко сказал Джон. – Мы догоним их и накажем. А тебя возьмем в наше селение, и будешь жить у меня, как мать.
– Как мать, – прошептала Кэлена, – мать горя и потерянных детей…
Джон вышел из яранги и коротко рассказал о случившемся.
– На глаза старухе пока не показывайтесь, – попросил красногвардейцев Джон. – Пусть успокоится.
– Очевидно, часть пастухов белогвардейцы вынудили уйти вместе с ними, – рассуждал вслух Тэгрынкеу. – Далеко им уйти не удалось. Они где-то поблизости.
– Кэлену я возьму к себе, – сказал Джон. Тэгрынкеу молча кивнул. Лицо его стало жестким и непроницаемым. Он еще раз оглядел разоренное стойбище и горько сказал Джону:
– А ярангу с останками погибших надо сжечь.
К вечеру старуху удалось уговорить, что те люди, которые теперь пришли, ничего общего не имеют с белогвардейцами, и она пошла, ковыляя позади отряда, и часто останавливалась передохнуть. Джон шел рядом с ней, и они, бывало, даже теряли из виду отряд, который вел впереди Тэгрынкеу.
На одной из остановок Кэлена спросила Джона:
– А что ты без оружия идешь?
– Никогда в человека не стрелял, наверное, не смогу, – виновато ответил Джон.
– И даже когда твоих детей будут резать и колоть острыми ножами? – спросила старуха.
– Тогда смогу, – твердо сказал Джон.
– Но ведь может случиться так, что начнут с чужих детей, а потом доберутся до твоих, – сказала Кэлена, и Джону от этих слов стало неловко.
Тэгрынкеу почти не поднимал голову от земли, ведя отряд прямо по следу. Не прошло и четырех дней, как впереди показался дым, а за ним и две яранги.
– Вы со старухой пока останетесь здесь, – сказал Тэгрынкеу Джону, – а мы окружим бандитов и заставим их сдаться.
– Ты что же, считаешь меня наравне со старухой? – с обидой в голосе сказал Джон.
Тэгрынкеу смутился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76