Я не могу этого сделать! Ты меня должна понять, ма!
– О Джон, ты разрываешь мое сердце… Ну, хорошо, милый… Попрощайся с твоими… твоими близкими. Я подожду… Подожду на корабле, чтобы не мешать тебе. А завтра я приеду за тобой… Только скажи прямо и честно – они ничего не сделают с тобой?
– Ну что ты говоришь, ма!
– Хорошо, хорошо сынок, – торопливо проговорила Мери Макленнан.
Джон проводил мать на берег. Он шел, провожаемый безмолвными взглядами энмынцев. Он чувствовал эти взгляды за своей спиной, и они хлестали его словно бичи.
– Если бы не добрый человек из какого-то селения на берегу Берингова пролива, торговец, я бы никогда не узнала, жив ли ты и где живешь. Это он прислал мне письмо и рассказал о твоей судьбе. Сынок, ты должен запомнить его имя – его зовут Роберт Карпентер.
– Роберт Карпентер? – переспросил пораженный Джон.
– Да, это он прислал мне письмо. Ты с ним знаком?
– Еще бы! – воскликнул Джон. – Я даже у него гостил не раз, и он ко мне приезжал.
– Какое доброе сердце у него, – вздохнула Мери Макленнан.
Джон помог матери сесть в шлюпку, поцеловал ее на прощание, и она успела шепнуть:
– Джон, это твоя последняя ночь вдали от матери, в этой ужасной хижине…
Джон вернулся в свою ярангу. Все домочадцы уже были дома. Пыльмау разжигала костер, а мальчики играли с сестренкой.
Джон сел на бревно-изголовье и обхватил голову кожаными наконечниками рук. Мысли стучали в голове, не давая покоя, а как хотелось уйти от них, забыться, отрешиться хотя бы ненадолго от всего, что навалилось на сердце в это утро! Как далеко ушел он от матери! И даже если бы случилось невероятное и Джон вернулся бы в Порт-Хоуп, он никогда бы не смог вернуться к прежнему образу жизни.
– Есть будешь?
Голос Пыльмау заставил его вздрогнуть. Он поднял голову и увидел потемневшие от горя и сочувствия глаза. В ответ Джон отрицательно покачал головой.
Пыльмау присела рядом, прямо на земляной пол.
– Почему мать ушла?
– Она еще придет, – ответил Джон.
– Я знаю, как тебе тяжело, – вздохнула Пыльмау. – Только вот что я тебе скажу: мужчина всегда может найти другую женщину, но двух матерей не бывает. Ступай на корабль. Спасибо тебе за все. Мне не так трудно будет перенести разлуку с тобой: ведь у меня остаются от тебя Билл-Токо и Софи-Анканау. Ты можешь уехать с чистым сердцем. Ты сделал все, что мог сделать настоящий человек!
– Замолчи! – закричал Джон.
Пыльмау вздрогнула от неожиданности: никогда Джон на нее не кричал.
Джон выбежал из яранги.
Весь день он бродил по тундре, поднимался на Дальний мыс. Заход солнца он встретил на Погребальном холме возле покосившегося креста с жестяной пластинкой и высеченной на ней надписью: «Тынэвиринэу-Мери Макленнан. 1912-1914».
Утром шлюпка снова направилась к берегу. Мери Макленнан в сопровождении сына поднялась в селение. Она наотрез отказалась войти в ярангу.
И снова были мольбы и слезы. Мать валялась в ногах у сына, а Джон от всего этого словно каменел. Вечером шлюпка увезла Мери Макленнан на корабль.
Джон вернулся к себе в ярангу и застал в чоттагине Орво, Тнарата и Армоля. Они сосредоточенно пили чай, которым их угощала Пыльмау. Джон сел рядом с ними и Пыльмау молча и бесшумно подала ему чашку.
Орво шумно отхлебнул чай, осторожно поставил чашку на край низкого столика и торжественно начал:
– Сон! Мы пришли тебе сказать важное, дать тебе совет. Мы видим, как убивается и страдает твоя мать. Нам больно на это смотреть, и наши сердца болеют и за тебя, и за эту старую женщину, и за Пыльмау и детей Мы долго думали. Нам жаль и тебя, и Пыльмау. Но будет для всех лучше, если ты поедешь с матерью. Мы тебя полюбили, и у нас к тебе нет иных чувств. Любовь эта дает нам право дать тебе добрый совет. Мы никогда тебя не забудем и будем всегда помнить, что среди белых есть у энмынских чукчей самый близкий и дорогой человек, ставший нам настоящим братом. Уезжай, Сон! Иногда вспоминай нас.
Рыдания подступили к горлу Джона. Он не чувство вал, как из глаз потоком лились слезы.
– Нет! Нет! Я никогда вас не покину! Я остаюсь с вами, и нет такой силы, которая могла бы разлучил меня с вами!
– Подумай о своей матери, Сон, – тихо сказал Орво.
– А кто подумает о моих детях? – спросил Джон.
– О них и о Пыльмау не беспокойся, – ответил Орво. – Дети твои будут расти, а жена ни в чем не будет нуждаться. У нашего народа нет нищих и обездоленных. Если голодают – так все, а едой мы всегда делимся…
Уже три дня стояла «Белая Каролина» у Энмына. И каждое утро от нее отваливала шлюпка и на берег сходила сгорбленная женщина в темном суконном пальто и в высоких резиновых ботах. Навстречу, предупрежденный Яко, спешил Джон и осторожно вел мать по пологому галечному откосу к яранге.
За все эти дни Мери Макленнан больше ни разу невошла в жилище своего сына.
Мать с сыном медленно поднялись к ярангам, прошли мимо стоек, на которых стояли кожаные байдары, мимо земляных мясных хранилищ, закрытых костяными китовыми лопатками. Из яранг украдкой выглядывали любопытные, но никто не вышел из них. Джон бережно усадил мать на плоский камень, а сам пристроился рядом, у ее ног.
Старая женщина долго не могла отдышаться.
– Джон, – наконец заговорила она дрожащим от волнения голосом, – скажи еще раз матери, что ты окончательно решил остаться.
Джон, не в силах молвить слова, молча кивнул.
– Нет, ты скажи так, чтобы я слышала! – настаивала мать, глядя на сына помутневшими от слез глазами.
– Да, – тихо выдавил из себя Джон.
Мать несколько раз глубоко вздохнула и твердым голосом сказала:
– Я согласна, чтобы ты ехал с людьми, которых ты упорно называешь своей семьей. Если тебе трудно и невозможно оторваться от них, ну что ж – бери с собой…
Джон на миг представил, как Пыльмау, Яко, Билл-Токо и маленькая Софи-Анканау входят в дом на берегу Онтарио, гуляют по благопристойным дорожкам городского парка, и, усмехнувшись, сказал:
– Ма, ты ведь умная женщина…
– О, Джон! – всхлипнула старуха.
– Не надо, ма, не надо…
Джон обнял за плечи плачущую мать и помог ей подняться с камня.
Они медленно спустились к берегу, где на волнах прибоя плясала маленькая шлюпка с «Белой Каролины».
– Ну вот и все, Джон, – смахнув с глаз слезы, произнесла мать, – Прощай.
Джон помог ей сесть в шлюпку. Он все делал машинально, и порой ему казалось, что вместо него действует некий механизм, вставленный внутрь. Все как-то затвердело и окаменело внутри. Когда шлюпка отошла на несколько футов от берега, только тогда он вспомнил, что даже не поцеловал мать на прощание.
– Ма! – крикнул он, выдавив этот крик с отчаянным усилием. – Прощай, ма!
Мать повернула залитое слезами лицо и громко, отчетливо произнесла слова, словно жирными черными мазками зачеркнувшие смятенные мысли и чувства в душе Джона:
– О Джон! Мальчик мой! Мне легче было бы увидеть тебя мертвым, чем таким!
1966
Часть вторая
ИНЕЙ НА ПОРОГЕ

1
– Я – Амундсен! – представился, входя в чоттагин, запорошенный снегом высокий мужчина. Лицо с белыми полосками заиндевевших усов, бровей и оторочкой из волчьего меха, казалось совершенно черным.
– Входите, – ошеломленный такой встречей, тихо произнес Джон.
Из глубины памяти всплыли давно читанные страницы газет с именем отважного норвежца, первого покорителя Северо-Западного прохода. На снимках тех лет Амундсен был в эскимосской парке с лыжами-снегоступами в руках или же в строгом черном сюртуке с двумя рядами пуговиц.
Так вот он какой, счастливый соперник Вильялмура Стефанссона, человек, заставивший говорить о себе весь мир!
Амундсен сделал несколько шагов в глубь чоттагина и с любопытством огляделся. Его прямой и большой нос отмечал путь его взгляда. Губы, на которые падали оттаявшие льдинки с усов, вздрагивали.
– Рад приветствовать вас у себя, – пробормотал Джон.
Пыльмау встревоженно смотрела на мужа. Она не узнавала его. Никогда, ни перед одним белым человеком, Джон не держал себя так растерянно. Словно явился самый большой начальник, вроде сказочного русского царя, которого, как говорят, столкнули с высокого золоченого сиденья.
Амундсен откинул капюшон кухлянки, смахнул рукой остатки инея с усов и бровей и широко улыбнулся, обнажив большие как у молодого моржа, белые зубы.
– Очень рад встретиться с вами, – сказал он, дружелюбно улыбаясь Джону. – Я читал о вас в журнале «Нейшнл джеографик». Честно говоря, не очень поверил вашей одиссее. Подумал, что это очередная красивая северная легенда… Кстати, я захватил для вас экземпляр журнала, – Амундсен протянул журнал. – Но я очень рад, что ошибся. Не извиняюсь за вторжение, ибо уверен, что, как истый северянин, вы не откажете в гостеприимстве.
– Разумеется! – воскликнул Джон, еще не оправившийся от смущения и растерянности. – Чувствуйте себя как дома!
Джон тихо окликнул Пыльмау и велел подстелить гостю шкуру белого медведя.
Пыльмау полезла в кладовую, с раздражением думая о том, что с этого самоуверенного и громкоголосого гостя вполне хватило бы и оленьей шкуры.
Амундсен снял в чоттагине верхнюю одежду, тщательно выбил снег, умело пользуясь снеговыбивалкой из оленьего рога, и вполз в полог, заняв почти все пространство от меховой занавеси до жирника.
Джон распорядился приготовить каморку, в которой последним гостил Боб Карпентер, и тоже вполз в полог, испытывая странное ощущение любопытства, смешанного с восхищением и некоторой робостью.
В углу, под черным деревянным ликом бога, Яко обнял братишку и сестренку и волчонком смотрел на нежданного гостя.
– Не бойтесь, – успокоил Джон готовых расплакаться детишек, – хороший гость к нам пришел.
Амундсен протянул ребятишкам несколько конфеток. Самым смелым оказался Билл-Токо, который сразу же вцепился в яркую обертку, вызвав осуждающий возглас старшего брата.
Еще раз попросив гостя располагаться поудобнее, Джон вышел в чоттагин помочь жене.
– Кто это? – Пыльмау кивнула в сторону меховой занавеси.
– Это Амундсен! – с благоговением в голосе произнес Джон. – Тебе даже трудно представить, что это за человек!
Пыльмау слегка прищурила глаза и как-то особенно поглядела на мужа. Джону сразу же стало неловко за свое возбуждение и суетливость.
Он молча выволок из бочки неразделанную нерпичью тушу, снял из-под потолка олений окорок. Пыльмау развела в чоттагине такой сильный огонь, что собаки, свернувшиеся в комок, расправились и очнулись от сладкой дремы, привлеченные запахом еды.
– У меня остались черные зернышки, – Пыльмау показала Джону полотняный мешочек, в котором было с полфунта жареного кофе.
– Великолепно! – воскликнул Джон и неожиданно чмокнул жену в щеку.
Пыльмау смутилась, покраснела и укоризненно сказала:
– Ты прямо как ребенок.
Амундсен держал себя непринужденно. Он действительно чувствовал себя как дома.
Джон злился на себя, что никак не может взять верного тона. Ему было стыдно перед Пыльмау и детьми, которые острыми глазенками все отлично видели.
За вечерней едой Амундсен рассказывал о путешествии по Северо-Восточному проходу, о встречах с людьми северных народностей, о зимовке, которая заняла целый год.
– И вот – снова задержка у самого финиша! Но именно такие непредвиденные обстоятельства и создают характер полярного исследователя, закаляют его волю…
Амундсен кидал на Джона сочувственно-покровительственные взгляды, в которых уже не было любопытства. Скорее это была снисходительная ласка, участие.
Пыльмау разожгла в каморке большой жаркий жирник. Она соскребла иней, наросший на пузыре, натянутом на окошке-иллюминаторе, выколотила постель, принесла одеяло, сшитое из пыжиковых шкурок, и поджидала, пока нагреется каморка. Сидя на постели, она вспоминала, как вел себя Джон, чувствовала за него стыд. И зачем только приезжают эти белые? От них только смута на душе. А Джону с ними просто беда. Стоит ему лишь встать рядом с белым человеком, как он словно отдаляется и даже лицо у него принимает другое выражение…
Вот они сидят и громко орут в пологе, пугая детей. Их голоса слышны сквозь меховую занавесь, от смеха сотрясаются стойки полога и колеблется пламя в жирниках… Небось пьют дурную веселящую воду, сопровождая каждый стакан словом, будто слова – еда?
В сердце у Пыльмау росло раздражение, затуманивало сознание. Она боролась с ним разумом, убеждая себя, что гость побудет и уедет, оставив их в покое.
С тех пор, как здесь побывала мать Джона, Пыльмау стала бояться моря. Страшно делалось от уходящего к горизонту водного простора. А от белого паруса или дыма на горизонте сжималось сердце, безмятежная радость простой жизни заволакивалась черной тучей. Хорошо бы уйти в тундру, стать оленным человеком, как Ильмоч, кочевать каждый день и забираться в такие дали, где растут большие деревья вышиной с человека…
Разговор белых… Он непонятен, режет ухо, как скрежет тупого пекуля по костям старого лахтака. И как только люди могут так ломать свой язык и при этом ухитряются еще понимать друг друга?
Убедившись, что жирник достаточно нагрел каморку, Пыльмау влезла в полог и сказала мужу, что место гостю готово. Джон перевел, и Амундсен дружелюбно закивал Пыльмау. В ответ Пыльмау изобразила на лице доброту.
Амундсен и Джон перешли в каморку.
– Вы очень уютно устроились, – похвалил Джона гость. – Я высоко ценю в человеке его способность не только приспосабливаться к той обстановке, в которую он попадает добровольно или по воле случая, но и его умение извлекать максимальный комфорт из этой обстановки.
– Жаль, что вы не будете у кэнискунского торговца Роберта Карпентера, – заметил Джон. – У него есть даже естественная ванна на горячих ключах!
– Слышал о нем, – ответил Амундсен, – и думаю съездить к нему, когда окончательно установится зимняя дорога вдоль побережья.
– Но он собирается в Америку…
– Да? – густые брови Амундсена поползли вверх.
– Большевиков боится, – сказал Джон, усмехаясь.
– А вы напрасно улыбаетесь, – Амундсен уселся поудобнее на лежанку, покрытую оленьими шкурами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76