Значит, наша жизнь не такая уж чужая для тебя?
– Когда я ехал сюда впервые, я тоже не думал, что это дорога к вам. Ты и не поверишь, как мне было страшно. Честно говоря, я на вас и не смотрел как на настоящих людей…
– Это мне знакомо, – отозвался Орво. – Когда я в первый раз попал на корабль к белым, так словно в другом мире очутился. Ни языка, ни обычаев я не знал. Надо мной смеялись, издевались, били кому не лень. Почему-то любили угощать мылом… О, сколько я съел этого мыла, прежде чем меня стали немного уважать! Орво тяжело вздохнул, и, как бы отвечая ему, вздохнул спящий вожак собачьей упряжки.
– Люди отделены друг от друга предрассудками и неверными представлениями о себе, – заговорил Джон. – Самая большая ошибка, пожалуй, вот в чем: каждый народ думает, что именно он и живет правильно, а все другие народы так или иначе отклоняются от этой правильной жизни. Сама по себе эта мысль безобидна. Она даже полезна для того, чтобы сохранить порядок внутри общества. Но когда какой-нибудь народ стремится устроить жизнь других народов на свой лад, вот это уже плохо. Милый Орво, если бы ты знал всю кровавую историю нашего цивилизованного мира!
– У нас никто не пробовал изменять нашу жизнь, – сказал Орво.
– А разве вы не пытались заменить богов? – спросил Джон. – Вот я знаю жизнь эскимосов и индейцев Северной Америки. Наши большие шаманы, служители белых богов, спят и во сне видят обращенных в свою веру «дикарей», как они называют эскимосов и индейцев.
– У нас тоже хотели изменить наших богов, – ответил Орво. – Ездили по стойбищам бородатые русские шаманы и раздавали металлические крестики и белые рубашки. А для этого надо было окунуться в воду и признать бога белых… Очень многие признали его.
– Как это – признали? – удивился Джон. – Значит, вы христиане?
– А жалко, что ли, было не признать? – продолжал в темноте Орво. – Такие вещи, как железный крест, из которого можно смастерить рыболовный крючок, в те времена было трудно достать. А взрослым вдобавок давали целую связку листового табаку. С какой стати за такое добро не признать белого бога? И мои сородичи признавали его и говорили, почему не быть и такому богу? И ставили его рядом со своими богами и так же обращались к нему с молитвами. Рассуждали они так: если бог, которого привезли белые шаманы, вправду всемилостив, всемогущ и всемудр, он не станет выгонять хозяев из того жилища, куда его приняли. Некоторое время жили такие боги вместе с нашими старыми, а потом и забылись. От них, правду говоря, не было никакого проку, ибо они не знали нашей жизни, не знали моря и оленей. Потом они не выдерживали нашей пищи…
– Как! – поразился Джон. – Вы еще и кормили их?
– А как же! – ответил Орво. – Бог тоже хочет есть. Но жир и кровь разъедали бумагу, и вскоре от священного лика оставались одни грязные клочки. Те, кому достались деревянные боги, держали их дольше, но потом тоже выбросили или отдали детям играть…
Джон не был верующим, но такое отношение к религии его покоробило, и он не без тайного смысла смутить Орво, спросил:
– А что бы ты сказал, если бы белый человек так же поступил с вашими богами?
– Пожалуй, он был бы прав. Нельзя навязывать чужих богов.
Джон поразился простому и верному ответу.
– Да, ты прав… Я много думал о нашей жизни. По-моему, чем меньше мы будем соприкасаться с миром белых людей, тем лучше будет. Ты согласен со мной, Орво?
– Я тоже об этом думал, – не сразу ответил Орво. – Совсем отгородиться от них мы не можем. Во всем остальном я с тобой согласен, Сон.
В стойбище Ильмоча путники прибыли в середине следующего дня. Джон старался припомнить знакомые места, но хоть и яранги были те же, однако окружающая местность не была знакома. Очевидно, кочевники расположили свои жилища в ином месте, чем в прошлом году.
Собаки рвались к оленям, но вожаки упряжки тянули их в сторону, к ярангам, где уже стояла толпа встречающих. Ильмоч выделялся своим ростом и нарядной замшевой одеждой. Он сердечно приветствовал гостей и, наказав пастухам посадить на цепь собак и покормить, повел Орво и Джона в свою ярангу.
Джон с любопытством оглядел внутреннее убранство кочевого жилища. Общее устройство было приблизительно такое же, как у береговых чукчей, но все части яранги оленевода отличались легкостью. Собственно, стен в яранге не было: шатер из оленьей замши или просто коротко стриженных оленьих шкур, натянутый на жерди, образовал внешнюю оболочку яранги, внутри которой висел тесноватый, на взгляд приморского жителя, полог. В просторном чоттагине горел костер.
– Я очень рад, что вы приехали ко мне, – торжественно заявил Ильмоч, – будьте у меня как у себя дома.
Джон преподнес подарки своему тундровому другу. Ильмоч их принял со сдержанным достоинством, лишь мельком взглянув на них.
– Вэлынкыкун! – сказал он и распорядился подарки убрать.
Выбрав удобный момент, Джон спросил у Орво:
– Ильмочу не понравились мои подарки?
– Понравились, – уверенно ответил Орво. – Просто между друзьями подарки – дело обычное и глазеть на них нехорошо.
– Ильмоч, – Джон обратился к хозяину, – можно ли мне повидать Кэлену?
– Можно, – кивнул Ильмоч, – Она будет рада видеть человека, которого спасла от смерти.
Старуха не замедлила явиться. Она шумно запричитала, увидев Джона:
– Кыкэ вынэ вай! Приехал спасенный! Кыкэ! Вон какой здоровый и красивый.
Джон преподнес ей отрез на камлейку, табак и граненые швейные иглы.
– Вэлынкыкун! – поблагодарила Кэлена и попросила позволения осмотреть руки.
Сухие жилистые пальцы старухи с ловкостью опытного хирурга исследовали каждый шов, каждую складку. Полюбовавшись на свою работу, Кэлена не удержалась и с восхищением произнесла:
– Хорошо сработано!
Орво и Джон поместились в яранге главы стойбища Ильмоча. Для них поставили второй полог. Среди ночи Джона разбудил шум ветра. Он лежал в темном пологе, и видения прошлого обступали его. Ему казалось, что время повернуло вспять и он снова очутился в том же положении, как два года назад. Ему даже почудилась боль в кистях.
Буря в жилище кочевника слышалась отчетливо – здесь стенки были тоньше и вся яранга меньше. До утра Джону так и не удалось заснуть как следует. Он то засыпал, то просыпался, явь перемешивалась со сновидениями. Услышав легкий шум в чоттагине, он высунул из полога голову и увидел тяжелую фигуру Ильмоча.
– Проснулся? – поздоровался Ильмоч и с сожалением сказал: – Пурга. Плохо.
Из отверстия, которым оканчивался конус яранги, в чоттагин сыпался снежок. Удивительное это сооружение – яранга. Джон заметил, если в стене яранги имеется малюсенькое отверстие – от гвоздя или от чего другого, даже в малюсенькую метель от него наметает в чоттагине целый сугроб снегу. А вот в дымовое отверстие, куда свободно может пролезть человек, сыплется лишь снежная пыль!
Ильмоч откинул оленью шкуру, заменявшую дверь, и скрылся в светящейся полутьме пурги.
Весь этот день Орво и Джон были единственными мужчинами в стойбище – все пастухи ушли к оленям. Ильмоч вернулся только поздно вечером. Он долго отряхивался в чоттагине, выбивая куском оленьего рога снег из кухлянки и торбасов.
– Пурга надолго, – сообщил он. – Тепло. Снег мокрый, липкий.
– Южный ветер? – спросил Орво.
– Он, – ответил Ильмоч.
– Плохой ветер, – Орво тревожно посмотрел на Джона. – Он может оторвать припай. А когда после пурги ударит мороз – снег затвердеет, и оленям трудно будет добывать корм.
– Как только стихнет, – сказал Ильмоч, – откочуем на другие пастбища, на южный склон хребта. Там ветер сдувает снег.
Три дня и три ночи яранга содрогалась от порывов ветра. На исходе третьей ночи ветер ослабел, и мороз стал крепче. В полдень в стойбище принялись сворачивать яранги. Не прошло и часа, как от них остались лишь черные круги и пепелища костров. Все снаряжение и хозяйственные вещи оленеводы уложили в нарты. Пастухи подогнали стадо и поймали ездовых животных – огромных большерогих быков с большими печальными глазами.
К полудню караван медленно двинулся к синеющим вдали горам. Ильмоч, попрощавшись с Орво и Джоном, на легкой, почти ажурной, нарте помчался за кочующим стойбищем.
21
Ветер дул в спину. Он надувал камлейки парусом, закручивал пушистые хвосты ездовых лаек. Отяжелевший снег не поднимался, и ураган полировал его, прижимая к земле. Никогда Джон не мчался с такой скоростью на собачьей нарте. Лишь один раз дали передохнуть собакам, покормили и сами подкрепились слегка подтаявшей олениной. На таком ветру невозможно было разжечь костер, и путники обошлись без чая.
К следующему полудню показались знакомые прибрежные горы. На латунный лед, где ураган оставил длинные заструги затвердевшего снега, нарты въехали в пору ранних сумерек. На ледяной глади ветер достигал такой силы, что гнал нарты быстрее собак, и коренным приходилось отвертываться в сторону от передка.
Селение, казалось, прижалось от ветра к земле, боясь быть унесенным в море. Джон и Орво пристально всматривались в яранги.
Острый глаз Орво сразу же приметил отсутствие покрышек на некоторых жилищах. Стойки для байдар были повалены.
Тревога холодком заползала в сердце. Такой ветер может наделать беды.
Джон нашел глазами свою ярангу и с удовлетворением отметил, что она цела. Лишь труба у пристройки была начисто срезана ветром.
Там, где снежная дорога поднималась от лагуны к ярангам, собирались встречающие. Их было всего трое. Они стояли, пригнувшись под ветром, еле держась на ногах на убитом до каменной твердости снегу.
Это были Тнарат, Армоль и Гуват.
– Беда! – еще издали крикнул Армоль. – Ураганом унесло вельботы и байдары!
Голос его дрожал и прерывался, и в потемневших глазах застыло горе.
Орво притормозил нарту:
– Как же это так случилось?
– Мы сделали все, чтобы спасти суда, – принялся рассказывать Тнарат. – Вморозили якоря в лед, обложили вельботы снегом, но не помогло. Ветер расшвырял снег и оборвал толстые ремни, словно это нитки матерчатые.
– Вельботы летели по воздуху, будто у них крылья выросли, – перебил его Армоль. – Все сразу снялись с места, словно решили улететь к себе на родину, а потом ударились о торосы и разлетелись на щепки… Ох, горе!
Джон направил упряжку к своей яранге. В жилище было печально, словно после смерти кого-то очень близкого и дорогого. Даже дети вели себя тихо и сдержанно, а маленькая Тынэвиринэу-Мери молча прижалась к мягкой курчавой бороде отца, будто понимала всю безмерность горя.
Пришедший к вечеру Орво сказал:
– Никто не мог предотвратить этой беды. Такой ураган бывает раза два за сто лет…
Ветер продолжал бушевать. Яранга содрогалась и скрипела, как корабль, застигнутый бурей в океане. Шальные воздушные струи неведомыми путями проникали в полог и колебали пламя жирников.
Пыльмау тихо баюкала Тынэвиринэу-Мери, и ее пение сливалось с пением урагана.
Джон прислушивался и дивился, как естественно вплетался голос жены в гудение ветра. Мелодии песни и урагана были одинаковы.
Орво долго сидел в задумчивости, вслушиваясь вместе с Джоном в пение женщины и урагана.
– Загордились мы, – тихо и медленно произнес Орво, – перестали чтить Наргинена . Проучили нас Внешние Силы…
Джон хотел было разуверить старика, объяснить ему, что это стихийное бедствие, от которого никто не застрахован, но какое-то странное чувство беспомощности удерживало его. А в словах Орво угадывалось объяснение и утешение.
– Захотели мы жить не так, как велено природой, – продолжал Орво. – И у меня перед глазами словно радужный туман вырос. Перестал я правильно видеть. Все ведь было хорошо – зверя у берегов словно прибавилось против прошлых лет, море часто дарило нам ритлю, погода в меру была устойчива, везло нам и на промысле, и в общении с белыми людьми… Даже болезни нас обходили стороной несколько лет… И вот наказание за наши грехи… На моей памяти это бывало не раз. Поначалу все идет хорошо, и такая жизнь начиналась, что даже дряхлые старики, которых давным-давно ждут в заоблачном мире, не торопятся уйти с земли. Яранги полны радости, а хранилища – мяса и жира. Люди чаще собираются на веселые сборища, чем на священные жертвенные обряды, и человек начинает верить, что он самый сильный и самый умный и что он единственный хозяин на земле. До поры до времени все так и бывает. А потом природа, Наргинен, Внешние Силы, убирают все лишнее – людей, которые народились не по нужде, а от похоти. Они насылают болезни, голод, уничтожают запасы еды, рождающие лень у человека. Вот таким ураганом Внешние Силы уносят все, что может поставить человека выше их… Наргинен как бы напоминает: я здесь хозяин, и только по моей милости человек живет здесь…
В сознание Джона западали тяжелые, мрачные слова Орво, и в душе росло беспокойство.
– Как же жить дальше? – вырвалось у Джона.
– Наргинен сам укажет, как жить дальше, – отозвался Орво. – Пусть боги вернутся на свои места, а человек туда, где он был всегда.
Ураган бушевал еще несколько дней. Ветер отогнал лед далеко за горизонт. Странным и непривычным казалось зимнее открытое море. Это так же дико и невозможно, как если вдруг бы в пургу среди снега разгуливал обнаженный человек.
В воде отражалось синее небо и редкие, мчавшиеся под ветром облака. Люди с нетерпением ждали дня, когда утихнет ветер и можно будет выйти на промысел.
Раньше Джон не замечал, как много едят собаки. И хотя их достаточно было покормить раз в сутки, на двенадцать клыкастых пастей уходило столько же копальхена, сколько съедали три человека за два-три дня.
Когда Джон сам кормил собак, он старался урезать обычную норму.
– Ничего страшного не случится, если теперь собаки будут есть поменьше, – сказал он однажды жене.
Пыльмау удивленно посмотрела на мужа и заметила:
– Они и так полуголодные…
– Все равно теперь они ничего не делают, не добывают никакой еды…
– Теперь в Энмыне нет ни одного человека, который бы добывал еду, и все равно все хотят есть и едят, чтобы уцелеть, – возразила Пыльмау.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76