– Но Октябрьская революция отличается от всех остальных революций тем, что если раньше сменялся один класс эксплуататоров другим, то сейчас взяли власть те, кто сам трудится. Человек хочет пользоваться плодами труда сам, без посредников! А то, что здесь происходит, на Чукотке, это вообще небывалое! Ведь мы должны разбудить человеческое достоинство у людей, отброшенных на задворки истории.
Антон увлекся, и его слова разносились надо льдами, навстречу набегающей зимней полярной ночи.
Водная поверхность маленького разводья уже едва просматривалась.
– Нам пора на берег, – сказал Джон и встал.
Обратная дорога показалась не такой нудной. Может быть, потому, что за спиной Джона Макленнана волочилась по снегу убитая нерпа, а это означало сытный ужин и крепкий сон в хорошо нагретом пологе. Простые человеческие радости, которые ожидали Антона Кравченко, так волновали его, что он невольно прибавлял шаг, а потом предложил сменить Джона и сам впрягся в ременную упряжку.
Пока охотники не устали, разговор продолжался. Джон шел чуть позади, а потом все-таки вышел вперед, потому что Антон неверно выбирал дорогу среди ледяных нагромождений и порой ему приходилось преодолевать довольно высокие торосы.
– Я все чаще слышу: Ленин, Ленин, – сказал Джон. – Что он за человек?
Антон вкратце рассказал о жизни Владимира Ильича.
– Ничего особенного, – с оттенком разочарования заметил Джон.
– В том-то все и дело! – подхватил Антон, подтягиваясь к Джону вместе с нерпой. – Ленинское предвидение в том и состоит, чтобы угадывать и правильно понимать развитие человечества.
– Вот уже довольно долго, – перебил его Джон, – я часто слышу ссылки на ленинские слова. Если Ленин действительно великий реалист и материалист, судя по вашим словам, и если он умный человек, то он должен бы предостеречь последователей от буквального, прямолинейного применения его идей по каждому поводу и каждому случаю. Все благие исторические начинания кончались тогда, когда учение превращалось в религию, убивающую живую мысль, когда забывался пример того, что учение тем и полезно, что создано для применения его к живой обстановке.
– Вы говорите так, словно читали Ленина, – заметил Антон. – Никто так часто, как он, не предостерегает от догматизма и принятия всего на веру.
– Это мне нравится, – сказал Джон и предложил Антону сменить его.
Тот с радостью скинул с плеча ременную лямку и свободно вздохнул: все-таки неудобная упряжка, надо придумать что-то другое, потому что такая стесняет дыхание, сковывает грудь.
Антон шел по следу Джона, ступая по широкой гладкой линии, которую оставлял на снегу тюлень.
Зарево надо льдом погасло. Заполыхало северное сияние, почти затмевая звездный свет. Громкое усталое дыхание охотников широко разносилось по морю. Было жарко, и несколько раз Антон снимал малахай и вытирал обильно вспотевший лоб. И, однажды остановившись, он вдруг поразился необычности и нереальности всего происходящего – этому политическому разговору на торосистой поверхности Ледовитого океана с канадским гражданином. Вот уж, как говорят, и нарочно не придумать!
А в это время Пыльмау не находила себе места. Один за другим возвращались домой охотники, а Джона с русским все не было. Пришел Армоль и притащил двух нерп. Он медленно прошествовал под молчаливыми одобрительными взглядами энмынцев, собравшихся возле своих яранг.
А тьма сгущалась, и полыхание северного сияния только обманывало глаз, приводило в движение торосы и море, заставляя принимать их за человеческие фигурки.
Пыльмау зажгла моховой светильник в чоттагине и поднесла каменную плошку ближе к двери, чтобы отблеск падал на снег.
Пришла жена Армоля и принесла порядочный кусок нерпичьего мяса и печенку для учителя. А Джона и Антона все не было.
Пыльмау не выдержала и побежала к Орво.
Старик сразу понял беспокойство женщины и, успокаивая ее, строго сказал:
– Одно и то же несчастье дважды не бывает! Ступай домой и терпеливо жди.
Пыльмау медленно направилась к себе. Подходя к яранге, она подняла голову и пристально поглядела на покрытый глубоким синим мраком ледяной простор.
– Идут! – закричала она и бросилась обратно в ярангу Орво.
– Идут! – повторила она и потянула старика на улицу. – Гляди, Орво, это Джон и его товарищ. Их двое! Они вдвоем шагают и даже что-то волокут!
– Ты совсем потеряла рассудок, – проворчал Орво, вырвавшись из цепких рук Пыльмау. – Ступай-ка лучше домой, разожги костер.
Пыльмау побежала к яранге и, ворвавшись в чоттагин, громко объявила:
– Дети! Отец возвращается! Он с добычей!
Когда охотникам до порога оставалось всего несколько шагов, Пыльмау торжественно и важно вышла из чоттагина, неся в вытянутой руке ковшик с водой и плавающей льдинкой.
Джон отстегнул упряжь, взял в руки ковшик и полил на голову убитой нерпы. Антон молча, с нескрываемым интересом наблюдал. Потом Джон отпил из ковшика и подал его Антону. Тот с наслаждением выдул весь остаток воды, так что богам досталась всего лишь одна капелька, да и ее с трудом вытряхнула Пыльмау в сторону моря. Но она не сердилась на Антона, наоборот, она смотрела на него ласково.
15
Люди ослабели от голода, но все же выходили из яранг и смотрели на дальние холмы, откуда обычно показывались упряжки.
Двухнедельная пурга держала охотников в ярангах, и в Энмыне наступил настоящий голод. В котлах варили ременные обрезки, неиспользованные выкройки лахтачьей кожи для подошв и гнилую жижу со стенок мясных ям.
Антон Кравченко давно переселился в полог. Преодолевая отвращение, он ел пахучее варево, которое Пыльмау тщетно пыталась сдобрить остатками сохранившейся зелени.
Пурга утихла, но у охотников не было сил подняться и преодолеть новые нагромождения торосов, высокие сугробы сыпучего снега.
Ждали нарты с восточной стороны. По времени Тнарат уже должен был возвратиться.
Джон, собрав остатки сил, вышел в море. Далеко уйти он не смог, и поэтому ограничился тем, что пробил лунку на свежезамерзшем разводье и поставил сеть из нерпичьей ременной бечевы. Большой надежды не было, но все же это было охотой.
Весть о приближающихся нартах принес Яко.
Все, кто мог двигаться, высыпали на улицу.
– Это не Тнарат! – встревоженно заявил Орво, передавая бинокль Джону.
Джон увидел пять нарт. Они шли медленно – то ли собаки устали, то ли нарты были тяжело нагружены. Джон принялся тщательно осматривать их – каюры сидели высоко. Но почему их было так много? И белые есть. Их нетрудно отличить по тому, как они сидят на нарте.
– Тнарата не вижу среди них, – сказал Джон и, вытирая заслезившиеся глаза, передал бинокль Армолю.
– Да он впереди сидит! – не отнимая бинокля от глаз, воскликнул Армоль. – Точно он. И белый нагрудник его.
Нарты медленно приближались. Энмынские собаки, обессилевшие от голода и холода, даже не залаяли, не поднялись навстречу.
Толпа встречающих замолкла. Уж очень непривычно, что столько нарт едет. Тревога, как начавшаяся поземка, закружилась между людьми.
Первая нарта, на которой сидел Тнарат, медленно подъехала, и Орво по праву старшинства приветствовал его первым:
– Етти!
– Ии! Тыетык! – бодро ответил Тнарат. – И много гостей привез.
Антон узнал Лешу Бычкова и милиционера Драбкина. Он бросился к ним с криком приветствия:
– Ребята! Неужели это вы?
– А кто же еще? – с трудом разлепив замороженные губы, ответил Бычков. – Принимай гостей.
Нарты прибывших были нагружены ободранными оленьими тушами, мешками с мукой, ящиками с патронами и другими товарами.
Собачьи упряжки подвели к яранге Орво и там принялись укреплять цепи, чтобы на них рассадить собак. Из коротких реплик Джон узнал, что оленьи туши – из островного стада великого шамана Армагиргина.
– А где сам старик? – спросил Джон у Тнарата.
– Своими ногами пошел в сумеречный дом, – коротко ответил Тнарат.
Отложив подробные вопросы на спокойное время, Джон принялся помогать разгружать нарты и переносить оленьи туши в чоттагин Орво. Часть гостей разместили у Орво, а другие – в том числе Бычков и милиционер Драбкин – расположились в яранге-школе, где уже хлопотала Тынарахтына, и ей безропотно помогал кандидат в мужья Нотавье.
Совет сразу же решил оделить всех мясом. Сыновья Тнарата рубили оленьи туши, а женщины разносили мясо по ярангам, помогали разжигать потухшие жирники.
Мужчины собрались в яранге-школе, и вместе со всеми туда направился Джон. Тынарахтына обносила каждого вошедшего большим куском вареного мяса и кружкой крепко заваренного чая. На столике стояла початая банка трубочного табаку, и каждый брал по мере надобности. От дыма трубок, от пара горячего мяса и чая в пологе было жарко, и все поснимали верхнюю одежду. Чукчи обнажили лоснящиеся тела с резко обозначившимися от голодной жизни ребрами, а русские остались в гимнастерках, кроме Кравченко, который был в подаренной Джоном шерстяной фуфайке.
Все слушали рассказ Тнарата о посещении и аресте могущественного Армагиргина.
– Когда мы подъехали и стали подниматься на берег к ярангам, вдруг послышались выстрелы, – рассказывал с увлечением Тнарат. – Что-то чиркнуло у меня по малахаю. Вот глядите…
Малахай Тнарата пошел по рукам. На самой макушке чернел след пули.
– Снял я малахай, и вместо прохлады стало мне жарко от страха, – продолжал Тнарат. – Залегли мы в снег, за собаками. А Драбкин стал выкрикивать короткие русские слова, которые они употребляют на войне и в революции. Все приготовились и разом выстрелили, словно на китовой охоте. Драбкин сказал, чтобы мы целились поверх яранги. Жерди, что в дымовом отверстии, в щепки разлетались… Подождали: больше никто не стреляет. Никто из яранги не выходит. Ждем, уже ноги стали мерзнуть и грудь захолодела – бежит к нам человек. Тот парень, который таскал на себе Армагиргина. Бежит, размахивает руками и кричит:
«Не стреляйте, гости! Хозяин ждет вас и поставил большой котел с оленьим мясом!»
Ну, мы пошли. Тихо идем, а ружья на всякий случай наготове держим. Ничего, дошли до яранги, а навстречу верхом выходит Армагиргин, и такая у него на лице улыбка, словно мы с большими подарками приехали. Вошли в ярангу и сделали большой сход. Я был сердитый и усталый от страха. Бычков рассказал о Советской власти и велел пастухам избрать Совет. Стали выбирать, и главным оказался Армагиргин. Сидит старик тихонько в углу, молчит, только смотрит, как угольками прожигает все глазками. Три раза выбирали, и все получался Армагиргин. Бычков много говорил, терпеливо разъяснял, рассказывал о голоде, от которого умирают старики и дети, в то время когда на острове пасется огромное стадо. Наконец, выбрали того парня, на котором ездил Армагиргин. Потом Совет решил помочь голодающим. Пошли в стадо колоть оленей, а парень, которого главой Совета выбрали, не хочет больше возить Армагиргина. Старику пришлось на своих ногах ковылять. Ничего шел, только на заснеженных кочках спотыкался, отвык, наверное. Закололи столько оленей, сколько могли увезти, а Драбкин потом строго говорит Армагиргину: «Ты арестован и отправишься в сумеречный дом в Уэлен!»
– Разве построили такой дом в Уэлене? – спросил любопытный Гуват.
– Настоящего такого дома нет, а арестованных держим в доме, где моются горячей водой.
– Хорошо там, тепло, должно быть, – предположил Гуват.
– На время мытья арестованных переводят в другое место, а в немытные дни там холодно, на полу лед, – пояснил Тнарат. – Туда отправился Армагиргин вместе с женами, которые не захотели расставаться с ним. Летом, когда придет пароход, отправят его на Камчатку, в Петропавловск на суд.
– Повезло, – проронил Гуват, и все оглянулись на него.
Парень, почувствовав недоумение, пояснил:
– Многое увидит старик.
– Много ли увидишь из сумеречного дома? – заметил Армоль.
Джон все ждал, что скажут приезжие, но они о чем-то вполголоса разговаривали между собой, а был уже поздний час, поэтому он ушел домой. За ним разошлись и остальные.
– Надо послать за Орво, – решительно сказал Антон, – Посоветуемся с ним.
– Мы можем только объявить ему, – ответил Бычков, – а постановление Революционного Совета должно быть исполнено. Ничего тут страшного нет: выясним его намерения, разберемся – либо отправим обратно в Канаду, либо вернем в Энмын… В настоящей революционной ситуации лично я бы его выслал.
Когда пришел Орво и ему было объявлено о решении Революционного Совета арестовать Джона Макленнана и выслать за пределы Советской республики, старик схватился за грудь и медленно опустился на пол.
– Это невозможно!
– Это постановление Революционного Совета, его подписал Тэгрынкеу, – Бычков показал Орво бумажку, которая не произвела никакого впечатления на старика. – Такие постановления надо выполнять.
– Но что он делал плохого? – спросил Орво. – Разве он убил кого-нибудь или ограбил? Он даже не торговал! Я все понял, когда выслушал про Армагиргина. Но чем виноват Сон и его семья? Разве революция делается для несправедливости?
– Мы делаем революцию для всего народа, а не для отдельных людей, – принялся объяснять Бычков. – Сейчас дело революции находится в опасности. Камчатский облнарревком сейчас в очень трудном положении. Белые хозяйничают в Приморье – это враги революции. Мы фактически отрезаны от революционной России. В любое время сюда может нагрянуть отряд белогвардейских карателей. В этих условиях мы должны изолировать всех, кто находится в подозрении, кто не принимает Советскую власть. Мы просили помочь, но вот какой ответ получили: «Областной комитет сообщает Вам, что ходатайство Ваше о высылке Вам заместителя в текущую навигацию выполнить не представилось возможным вследствие того, что политическое положение на Дальнем Востоке быстро меняется и что в данное время Комитет не мог подыскать подходящего кандидата».
Орво, еще не оправившийся от неожиданного известия, почти не слушал чтение документа.
– Нам стало известно, – почему-то понизив голос, продолжал Бычков, – что в оленеводческом стойбище Ильмоча появились белые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76