Отыграл все концерты на Восточном Побережье: Нью-Йорк, Бостон, Провиденс, Нью-Хэйвен, Трентон, Нью-Брансвик, округ Колумбия. Конечно, было здорово повидать Иэна. Трудно поверить, что мальчонке уже двадцать пять. Подходит совершенно незаметно. Не то чтобы я думал, что он умрёт, не достигнув, но надеялся, что каким-то чудом он не будет взрослеть. Есть в нём нечто, отвергающее возраст. «Вечный» – такое тяжёлое, неуклюжее слово. Не хочу его употреблять. Он – как время года. Я знаю, что он останется рядом. Не попадёт ни в какую авиакатастрофу. И всё же не могу не думать. Чума. Иэн Маккэй, двадцать пять лет. Так не бывает.
Из поездки я понял, что теперь это совсем другой город. Я даже не помню названий улиц. Большинство знакомых отсюда уехали. Я не знаю почти никого из тех, кто тусуется рядом. Наверное, чем меньше людей я знаю, тем лучше. Я не собираюсь приезжать сюда в гости – только играть. Нет необходимости проводить время с друзьями. Открывая рот, я лишь трачу время понапрасну. Бесполезно. Когда мы с ними в одной комнате, и мне неловко, и им неловко. Это ложь, это не срабатывает. И не должно срабатывать. Человеческие игры запутывают меня. Завлекают меня в игры с самим собой.
Весь вагон в этом поезде гудит от шума. Все пассажиры у меня за спиной пьяны. Я не могу понять, почему в поездах торгуют алкоголем. Воздух густо пропитан запахом пойла и дурной пищи.
Пьяный парень передо мной рассказывает, как все его знакомые считают его гением, и говорит:
– Ха! По мне, это ерунда!
Компания стариков через проход беседует о всякой скучной чепухе, о своих детишках, о шоу Билла Косби, о жратве – и всё. Человека в ковбойской шляпе надо казнить. Он бродит взад-вперёд по вагону и вопит:
– Кому пива? Какой-то парень орёт:
– Да, я возьму одну! – На нём белая шляпа, должно быть, он – хороший парень! Мужик позади меня скрипит:
– Ага, тащи сюда! Теперь я слышу, что говорят люди впереди.
– Видал этого парня с короткой стрижкой?
Граждане – полный улёт. Слава богу, Брюс Спрингстин держит их на коротком поводке. Эй! Ходи на работу, будь тем, кого ненавидишь, лижи задницу начальству, приходи домой и напивайся, всё нормально, Брюс Спрингстин написал о тебе песню. А если ты не встал в очередь и не работал весь день, и не возненавидел собственные потроха, Боссу будет не о чём писать, и он вылетит из игры. Гражданин и Брюс рука об руку уходят во тьму. Хотя с музыкой у него всё нормально. В такой ситуации я просто вижу, откуда он выплыл. Ещё четыре концерта на этих гастролях. Затем назад в Лос-Анджелес на четыре недели, затем в Трентон на репетиции и новое турне. С нетерпением жду, когда можно будет свалить отсюда. Калифорния – дурная шутка, отыгравшаяся на тебе.

13 февраля 1988 г. 01.07, Чикаго, Иллинойс: Мне двадцать семь лет. Сегодня вечером выступали здесь. Действительно классно провели время. Играли полтора часа; ощущение, что десять минут.
Вчера засиделся допоздна. Пытался попасть на семичасовой утренний поезд, но билетов не было. Пришлось лететь. На самолёт продали больше билетов, чем было мест, так что меня засунули в первый класс. Это было круто. Странно оглядываться и видеть всех этих жалких типов в общем салоне. Я не мог ничего с собой сделать. Всё время пялился на них, а они пялились на меня. Вышел из самолёта, дал по телефону два интервью прямо из аэропорта. Отправился на такси в тот район, куда всегда езжу за книгами. Нашёл «Гордых нищих» Альберта Коссери. Оттуда – в клуб, дал два интервью. Взял себе десять минут на подготовку, вышел и рванул. Дал интервью после того, как все разошлись. Это было странно. Все эти люди хотели со мной поговорить. Я подписал уже все книжки, а потом им пришлось уходить, и они точно рехнулись. Принялись хватать меня и совать мне всю эту дрянь на подпись. Чёрт знает что. Я так устал за последние несколько дней, что даже не хватает ясности мысли, чтобы писать. Тяжело делать интервью. Даже не знаю, сколько ещё смогу это выдерживать. Нужно немного поспать. Мозги поджариваются каждый день. Я чувствую, как в кости мне вползает зверь. Мой друг вернулся. Я сбрасываю эту жёсткую шкуру, когда возвращаюсь сюда. Оно возвращается. Именно тогда я включён – когда зверь бежит с моей кровью. Я это чувствую, и мне так хорошо. Я знал: что-то потерялось, а теперь оно вернулось. Чем дольше я вне, тем лучше получается. Забывать так легко. Когда я снова здесь, оно уничтожает меня по частям, и я тупею. А жёсткий блеск возвращается лишь через некоторое время. На самом деле мне нужна только музыка. Эти мои чтения – вещь хорошая, но мне нужна боль, которую музыка приносит моему телу. Тогда я в лучшей форме. Трудно объяснить это другим. Я должен держаться подальше от женщин. Чем дольше я живу без секса, тем лучше. Когда я с женщиной, я слабею. Никто мне не близок, и когда я сближаюсь с женщиной, я стараюсь выпрыгнуть из себя. Я лгу самому себе, и это херня. По мне, чтобы делать то, что нужно, не нужно быть близким ни с кем. Последние несколько недель меня раздражало, что у меня нет достаточного стимула. Я по-прежнему хочу вернуться в Европу на четвёртый месяц турне, гаже срани. Меня не проверяли с декабря. Мне это крайне необходимо. Кажется, мне не следует вообще заканчивать гастроли. А если я это сделаю, то должен оказаться в таком месте, где никого не знаю. Общение ослабляет меня, разбодяживает. Я не позволю никому сбить меня с пути. Я должен перечитывать свои железные скрижали, которые написал несколько месяцев назад. Они истинны. Та часть, где сказано, что работа – превыше всего и всех, даже меня самого. Миссия – вот единственное, что имеет значение. Секс, взаимоотношения – на втором месте, третьем, последнем. Работа – вот всё. Я помню, как было недавно. Я был с девушкой, я сказал ей, что работа превыше всего. Она обиделась. Ну и на хуй. Женщины играют в моей жизни меньшую роль, чем бывало. Как только они начинают мешать работе, они перестают мне нравиться. Они меня не знают. Никто меня не знает. Меня знает работа. Меня знает дорога. Меня знает зверь. Меня знает противостояние. Женщины отбивают у всего этого вкус, и всё становится дешёвкой. Недавно я был с девушкой. Отправившись на гастроли, я скучал по ней примерно день, а теперь я не думаю о ней вовсе. Пора расставаться. Завтра – Мэдисон, Висконсин. Новый день. Тащите всех. Пусть уничтожат меня, пускай попробуют. Я призываю трудности.

14. 40, Мэдисон, Висконсин: Приехал пару часов назад. Долго ходил по улицам. Теперь я в кофейне Виктора – слушаю, как два мужика обсуждают, почему от кофе они чувствуют себя виноватыми. Я так замёрз, что с трудом держу ручку. Заказал целый кофейник – с ним я смогу просидеть здесь дольше и хоть немного оттаять. Скоро нужно давать интервью. Слишком холодно, чтобы торопиться куда-то отсюда.
Глядя на ярко разодетых ребятишек из колледжа на улице, я радуюсь, что решил не ходить этим путём. Какую же всё-таки срань они несут – просто невероятно. Я не могу понять, как люди в таком возрасте могут говорить о такой бессмысленной ерунде.
Я думал о том, что сегодня у меня день рожденья. Пришёл к следующему: кому, на хуй, до этого дело? Просто ещё один день. Я был в этом городе год назад и делал чтения. Завтра – в Милуоки, затем в Бостон на весь остаток недели. Хорошо будет перебраться в другую местность. Я на выезде уже почти две недели, а даже незаметно. Нужно смотреть в расписание интервью, чтобы понять, что сегодня за день. Мне нравится давать концерты один вечер за другим без выходных. Получается лучше и лучше, когда я даю много концертов подряд. Разбег много значит. Способствует свободным ассоциациям, и на сцене я работаю более открыто. По улице мимо шли люди, и примерно раз на квартал я слышал своё имя. «Это Генри Роллинз». – «Где?» – «Здесь». – «Ух ты!» И так далее. А я уже было думал, что привык. Оказалось, нет, но это не достаёт меня, как раньше. Я понял, что в голове существует пространство, и я могу туда уходить так, что больше никто не достанет. Часто на улице я именно там. Я научился находить привольные поля на одном автобусном сиденье.
Теперь в кофейня полно людей, они задевают меня хозяйственными сумками. Я надеваю наушники – и меня здесь больше нет. Время от времени я поднимаю голову и вижу: все эти люди смотрят на меня так, словно хотят присесть. На хуй. Все парни похожи на Робина Уильямса. Эти «докерсы» меня убивают. Может, им требуется постоять. Может, им требуется замёрзнуть до смерти.
От прогулок здесь меня тошнит. Я не люблю университетские города. На улицах полно людей, одетых одинаково. Будто застрял в рекламном ролике винного коктейля и не можешь найти выход.

23 февраля 1989 г. 02.56, Арлингтон, Вирджиния: Долгое время не мог писать. Рука накрылась пиздой. История длинная и скучная. Не писал несколько недель. От одной мысли хуй в трубочку сворачивается. До такой степени, что даже сейчас писать не хочется.

15. 02. Как я сказал, длинная и ебнутая история. Расскажу кратко. Несколько недель назад мы были в Гилонге, Австралия, играли. Шёл концерт – всё было хорошо. Передо мной стоит парень и плюётся пивом мне в лицо. После нескольких плевков мне это надоело, и я ему врезал. Кулаком в ебальник. Он упал. Дружки его уволокли. Через несколько минут он снова пришёл и встал перед сценой. Вся рожа в крови. Он приподнял верхнюю губу – передних зубов как не бывало. Мне поплохело. Не от того, что я дал ему в зубы, а от того, что я знал, что скоро явится полиция меня арестовывать. Я посмотрел на свою руку, а там над костяшками пальцев – дыра, и какая глубокая, так что видно, как работает сухожилие. Я показал руку нашему барабанщику, но ему это было вообще неинтересно.
Через несколько минут что-то стукнулось об сцену. Наш гитарист это что-то подобрал. Зубы парня – протез. Мне-то что, ещё один пьяный говнюк, плевавший мне в лицо, уничтожен, но эту штуку я всё равно сохранил. Хороший сувенир.
На следующий день у группы был выходной, а у меня – чтения и интервью. Рука моя опухла, а боль становилась непереносимей с каждым часом. На следующий день мы выехали в аэропорт. Рука побагровела и выглядела так, словно вот-вот лопнет.
Полёт был ужасен. Боль такая, что всю дорогу я то отключался, то приходил в себя. Вдобавок меня лихорадило. Примерно через четырнадцать часов я прибыл в Лос-Анджелес; нужно было менять австралийские деньги и заниматься прочими делами – и всё это с дикой болью. Я приехал домой, и, конечно, первым делом позвонил знакомой девушке и назначил на тот же вечер свидание. Болван.
На следующий день я поехал в больницу – вернее, моя подружка, бывшая медсестра, увидела мою руку, швырнула меня в свою машину и отвезла в больницу. Я воображал, что мне вкатят дозу пенициллина, и на этом всё кончится. Насколько может заблуждаться человек? А вот как я заблуждался.
Я пришёл в отделение экстренной помощи, сестра бросила один взгляд на мою руку, и во мгновение ока передо мною возник врач. Сказал, что я немедленно должен заполнить бланки, поскольку нужно начинать операцию как можно скорее. Я ответил, что не будет здесь никакой операции. Он сказал, что я могу уйти и вернуться завтра, и тогда придётся ампутировать мою руку, – или же можно начать сегодня, и они попытаются спасти то, что осталось от моего пальца. Это меня отрезвило, и я заполнил бланк. Через несколько минут я уже валялся на спине в одной из таких «ночнушек», в руку мне воткнули капельницу, и меня везли в операционную.
В какой-то момент я пришёл в себя, и появился врач – посмотреть, как я себя чувствую. Снял с моей руки повязку, а под ней была большая дыра. Он сказал, что её оставят открытой, чтобы рана подсохла. Затем сделал мне укол демерола, меня слегка поглючило, и я вырубился. Короче говоря, я валялся в госпитале шесть с половиной дней. В день своего рождения я пришёл к выводу, что с меня довольно. Выдернул капельницу и оделся. Когда пришёл врач, я предложил ему поздравить меня, потому что сегодня я ухожу домой. Он ответил, что я не пойду домой ещё четыре дня. Я только улыбнулся и сказал ему, что ухожу через несколько минут, и ему лучше выписать рецепт, если мне что-то понадобится. Он всё понял и написал что-то на бумажке. Я вышел оттуда и на следующий день поехал на гастроли. Мне нужно было давать концерты. Встретил своё двадцативосьмилетие, парясь на больничной койке. Слабак. На этот раз я получил хороший урок. Ни один козёл не стоит таких проблем.

13 февраля 1990 г. 23.50. Сан-Франциско, Калифорния: Я в гостях у Дона и Джейн. Дона видеть приятно, однако ситуация в доме Дона и Джейн ни к чёрту. Джейн пилит Дона при любой возможности. Он не жалуется. Она говорит ему ужасные гадости на людях. Дон старается быть невозмутимым терпеть это, но можно понять, что это очень его задевает. Они пригласили несколько человек на мой день рождения, и, наверное, всё прошло хорошо. Я ценю это, но это всё не моё.
Нелегко находиться в комнате, где полно друзей Джейн, слушать, как она кроет Дона и выставляет его посмешищем перед собравшимися и перед их дочерью. Никогда в жизни не женюсь. Когда я с ними, это напоминает то время, когда я был подростком, всю злобу, что изливалась между моими отцом и матерью. Я наблюдал за их поединками, и приходилось терпеть то же самое от их новых жён и дружков. Не нахожу ничего хорошего в браке. Может, мне одному и одиноко, но, по крайней мере, у меня есть возможность вставать и делать то, что хочу. Я буду за это держаться, пока дышу. Теперь я сижу в их комнате для гостей, пытаюсь не слишком шуметь, опасаясь пробудить гнев зверя по имени Джейн. Завтра у меня концерт в городе. Мне двадцать девять лет. Я одинок и беден и не знаю, как дальше буду удерживать вместе группу и выпускать книги. Временами это всё, что я могу, чтобы на распасться на части. Меня так мучает тревога, что иногда я не могу спать. Только злюсь всё больше и больше, и жду, когда настанет утро, чтобы можно было приступить к работе и пытаться тянуть это всё дальше. К счастью, я чертовски выносливый и могу терпеть эту срань месяц за месяцем. Иногда я так устаю. Кажется, я не высыпаюсь. Всё равно мне это, похоже, не помогает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35