И здесь, в Париже, когда все танцевали и веселились, он зачастую проводил ночи над картой или над документами, вникая в дела всех министерств и ведомств.Характер его заметно испортился. Он стал брюзглив, часто выражал недовольство, постоянно позволял себе грубость, даже по отношению к дамам. Конечно, в какой-то мере он грешил этим и раньше, но теперь совсем не находил нужным сдерживать себя. Он относился с пренебрежением к другим; подлизывание и пресмыкательство доставляло ему явное удовольствие, хотя, как правило, он и не доверял подхалимам. Мелкие немецкие князья, постоянно толпившиеся в залах Тюильри и Сен-Клу, ради территориальной или денежной подачки, соперничая друг с другом в лакействе, чуть ли не ползали перед ним, сгибались в три погибели, ловили руки для поцелуев, и он не мешал им в этом.Он чувствовал свою избранность, необыкновенность, сам упивался своим величием и требовал безоговорочного поклонения от других.Впрочем, все это отнюдь не влияло на его деловые качества.Он показал себя государственным человеком в высшем смысле этого слова. Своим ясным и цепким умом он сразу схватывал суть любого вопроса, и частное не влияло на постижение им общего — будь то в ходе войны, будь то в мирной обстановке. Он обладал необыкновенной памятью; все прочитанное или доложенное советниками он хранил в голове, чтобы в нужный момент применить к делу. 13 Сразу же после Тильзита он провел ряд внутренних преобразований.Он уничтожил Трибунат — последнее государственное учреждение, которое (хотя бы своим названием) напоминало о революции и свободе. Стремясь вытравить из памяти народа свое прошлое, он провел серьезные перестановки в министерствах, убрав с официальных постов всех брюмерианцев, его товарищей по перевороту, и заменив их совершенно новыми, абсолютно послушными себе людьми. Среди «пострадавших» оказались министр иностранных дел Талейран и военный министр Бертье; впрочем, и того и другого Наполеон щедро наградил и сохранил к ним полное благоволение. Только Фуше он оставил на прежнем месте, хотя с каждым годом верил ему все меньше.В центре его внимания находились финансы.Он понимал, что политический кредит и внутри страны, и вовне в значительной мере зависит от уравновешенности бюджета и отсутствия перебоев в платежеспособности. Теперь он завершил реорганизацию финансового ведомства, начатую еще в период Консульства. Путем целого ряда мер, разработанных вместе с министром финансов Годеном, он добился того, что доходы империи стали покрывать и даже перекрывать расходы, в том числе и военные. Сделано это было, грубо говоря, за счет неприкрытого ограбления завоеванных земель — здесь у Наполеона имелся огромный опыт, начало которого падало еще на эпоху Директории. «Война должна кормить войну» — таков был принцип, цинично положенный им в основу этой системы. Повсеместная практика устанавливала, что все расходы, связанные с войной, несли именно те, на чью территорию завоеватель вносил войну. И потом, контингента, размещенные в завоеванных и зависимых странах, содержались этими странами полностью за свой счет. Кроме огромных контрибуций, определенных мирными договорами, постоянно налагались экстраординарные поборы на отдельные провинции и города, дающие «сверх программы» десятки миллионов франков. Все эти деньги шли бесконтрольно в личную казну императора, что позволило ему, несмотря на многочисленные пожалования и раздачи, в короткий срок сберечь для себя триста миллионов франков, хранившихся в подвалах Тюильри.Сила и могущество империи — Наполеон прекрасно понимал и это — базировались не только и не столько на личном богатстве, сколько на прочном союзе с национальной буржуазией, тем классом, от которого зависел экономический потенциал государства. Пока что союз этот казался нерушимым. Завоевательные войны давали французской буржуазии новые рынки сбыта, а континентальная блокада избавляла ее от могущественного конкурента. И парижская биржа быстро и однозначно отреагировала на Тильзитский мир: в августе — сентябре 1807 года курс ценных бумаг поднялся так высоко, как не поднимался никогда ни до этого, ни потом.Показательно, что именно теперь возник план сооружения на Монмартре колоссальной «башни мира»; ей надлежало стать символом величия Наполеона, подарившего людям работу, доходы, мир. 14 Мир… Всеобщий… Полный…Париж ликовал и веселился.Праздник сменялся праздником.На улицах, на площадях и даже в убогих домишках окраин царило приподнятое настроение — почти как в дни революции.Люди верили: Наполеон принес мир, мир принесет счастье.В Тюильрийском дворце почти непрерывно гремела музыка. Пышные приемы сменялись балами и театральными представлениями. Жены и дочери новоявленных герцогов, графов и маркизов соперничали в изысканной роскоши нарядов.А в глубине дворца, в отгороженном от всего этого шума и блеска толстыми стенами и широкими галереями кабинете, днем и ночью сидел человек, склонившийся над картой Европы……Он обещал Франции мир… Прочный и постоянный… Обещал торжественно… Но, видимо, он поторопился… Не все рассчитал…Чаще и чаще возвращался он взглядом в юго-западный угол карты, и чем пристальнее всматривался, тем больше убеждался: да, он поторопился с обещанием……Континентальная блокада охватила почти всю береговую линию Европы. Почти всю… Но не всю. Вот, к примеру, Пиренейский полуостров. Испания, конечно, союзница. Но можно ли верить, что эта союзница тайно не содействует английской контрабанде?.. А контрабанда идет полным ходом — у него точные сведения… Что же касается Португалии, то тут и говорить не о чем. Португалия традиционно привязана к Англии еще со времен Кромвеля, и даже раньше… Значит, здесь прямой мост к поступлению английских товаров на континент, и прежде всего во Францию… Значит, пока этот статус будет сохраняться, континентальная блокада останется мифом. И мирным путем здесь ничего не сделаешь. Остается одно: война. Значит, и мир — это миф……Так думал он втайне от всех, просиживая долгие часы в своем уединенном кабинете.И об этом же самом думали и говорили в совершенно ином месте люди весьма далекие от раздумий и планов Наполеона. 15 …Они сидели вчетвером в просторной мастерской Марата. Был поздний вечер. Кофе, давно разлитый по чашкам, успел остыть, но разговор дошел до такой точки, что они забыли о кофе.— Нет, что вы ни говорите, а перспективы наши становятся все более неясными, я бы сказал даже точнее: безнадежными. Помните, как было вначале? Какой подъем, какие дела! Казалось, еще немного, и тирания будет уничтожена. А теперь все замерло. Он ни в чем и ни в ком не встречает противодействия…Террей хлебнул холодного кофе и оглядел остальных.— Что, разве я не прав?— Ты, конечно, прав, но не совсем, — ответил за всех Вийяр. — Уж коли заговорили о выступлениях поры Консульства, то вспомним, чем все они кончились: бесполезной для дела гибелью десятков наших товарищей, да каких! Недаром кое-кто считал, что все это провокации Фуше. А что касается дальнейшего… События развивались слишком быстро — поспеть за ними просто было невозможно, в особенности если учесть, как поставил тиран дело политического шпионажа и наушничества… И нужно отдать ему справедливость — он не только душил. Он все время пытался — и пытается — приманить, подкупить… Ведь даже и тебе, отменному борцу за свободу, — Вийяр лукаво посмотрел на Террея, — он умудрился всучить орден Почетного легиона…— Будь проклят этот орден, — вспылил Террей. — Плевал я на него, как и на все «милости» этого злодея!— Не сомневаюсь в этом, — продолжал Вийяр. — Так рассуждаешь ты, так рассуждаем все мы и наши братья. Но нас всего сотни, ну тысячи, других же, которые смотрят на это дело иначе, — миллионы.— И потом, — подхватил хозяин дома, — как-никак он принес Франции мир. А это действует на воображение.— На воображение простаков, — вмешался Буонарроти. — Мир — это миф, приманка для легковерных и средство временного самоуспокоения… О каком мире может идти речь, если война — именно то, что насыщает тирана, утверждает его бренное величие, бросает ему ложный якорь спасения… Я уже давно предвидел то, что ныне произошло. Еще на Олероне… Нет, мира быть не может. Когда я думаю о тиране, то всегда вспоминаю хорошо вам известную детскую забаву: белку в колесе. Посмотрите на нее — с какой энергией, с каким упорством она устремляется вперед и вверх, а сама все время остается на месте! Так и он. Теперь у него нет выхода из того порочного круга, который он сам себе очертил. Каждое новое завоевание, сопровождаемое дикими грабежами, дает средства, позволяющие карабкаться дальше, но оно же рождает и все увеличивает ненависть тех, кто ограблен и унижен! Сейчас они скрывают свои чувства, тиран подавляет в них все естественное и живое, но долго подобное продолжаться не может! Чем больше победитель насилует и душит побежденных, чем сильнее гнет их и заставляет терпеть унижения, тем яростнее в положенный час вспыхнет их противоборство!— Неплохо бы узнать, когда же наступит этот «положенный час»? — иронически поинтересовался Террей.Буонарроти не пожелал заметить иронию.— Он уже наступает! Оглянемся вокруг — кое-где народы начинают подниматься! Восстание в Южной Италии разрослось настолько, что туда отправлена целая армия. На Сицилии, того и гляди, установится всеобщее неповиновение. Даже в раздробленной и разобщенной Германии пробуждается нечто вроде национальной сплоченности. Недавно тиран приказал расстрелять издателя-немца за распространение запрещенной литературы, и вся страна ответила единодушным криком возмущения!— Это частный случай, — продолжал свое Террей.— Конечно. Но из таких частных случаев складывается всеобщая борьба за свободу. Разве ты не видишь, как в покоренных странах растет — пока еще глухое — противодействие? В той же Германии сложилась новая организация — Тугенбунд, великое братство борьбы, наподобие нашего…— Может, и так, — не унимался Террей, — но это в Италии или в Германии…— Люди — одна семья, — с жаром воскликнул Буонарроти, — и их не разделить границами государств и национальностей. Все они в равной мере стремятся к свободе и счастью. Свобода и всеобщее счастье — разве это не основная цель нашей борьбы? Борьба начинается повсюду — в Германии, в Италии, в Польше; силы еще разрозненны, борьба скрыта от постороннего глаза. Но она идет и будет нарастать. А у нас? Не надо прибедняться, и у нас есть кое-что, и то, что мы с вами сейчас здесь сидим и беседуем на подобные темы, — первое тому доказательство.— Ну, этого слишком мало.— Мало? — Буонарроти улыбнулся. — Тогда послушайте о том, что я с самого начала нашей сегодняшней встречи хотел вам рассказать.Он вытащил из кармана сюртука небольшую брошюру.— Вот, смотрите.— «Философские письма», — прочитал Террей. — Что это такое?Марат и Вийяр подсели ближе к товарищу и вместе с ним принялись рассматривать книжечку.— Тридцать шесть страничек, — посчитал Террей. — А вот и имя издателя. «Ригоме Базен»… Ах, вот оно что… Наш брат Катон Конспиративное имя Базена.

вновь занялся публицистической деятельностью… — Он продолжал листать брошюру. — Но здесь и правда сплошная философия. К чему она нам?..Буонарроти вырвал брошюру из его рук.— Не думал, что ты такое можешь брякнуть. Прочти-ка вот это.Террей прочитал вслух:— «Политические революции вовсе не являются, как утверждают некоторые поверхностные наблюдатели, значительным следствием незначительных причин; они — результат медленного и прогрессивного развития человеческого разума…»— Ого! — воскликнул Вийяр. — Да как же эти олухи пропустили такое?— В том-то и дело, — подхватил Буонарроти. — Брат Катон вместе с одним нашим соотечественником, философом, который ему здорово помогает в камуфлировании, решили обвести вокруг пальца цензуру, полицию и самого «великого». Оба прекрасно понимали: начни они называть вещи своими именами и издавать журнал, прославляющий революцию и разоблачающий тирана, их труд будет уничтожен прежде, чем увидит свет, а сами они окажутся за решеткой. А вот философия — совсем другое дело. Это превосходная ширма, поскольку в философии ничего не смыслят не только господин Фуше, но и его всемогущий повелитель. И вот, ловко используя недовольство Наполеона деятельностью чересчур распоясавшихся неокатоликов, Катон и его друг Бонноме, который не является членом нашего общества, заявили, что их журнал ставит целью философскую полемику с «недоброжелателями режима»…— И прошло? — спросил Марат.— Как видите, прошло. С них только требуют предварительный просмотр текста. В целом же разрешение получено, и журнал увидел свет… Но главное не в этом. Получив разрешение на выпуск журнала, Катон тотчас же связался со всеми нашими людьми. Они стали подписчиками журнала. И не только они. Наряду с филадельфами в список вошло много сочувствующих и тех, на кого мы можем рассчитывать. Сюда относятся, например, Фрошо, префект департамента Сены, Майошо, секретарь министерства полиции, Мюрер, председатель Кассационного суда, Понс, бывший член Конвента, и многие другие, в том числе простые люди — маляры, токари, столяры, булочники…Соратники внимательно слушали Филиппа. Наконец Террей спросил:— Ну и что же?— Ты не понимаешь? — удивился Буонарроти.— Я, кажется, начинаю понимать, — возбужденно проговорил Марат. — Брат Катон и другие члены «Ареопага» смотрят на этот журнал как на способ организации наших разрозненных сил…— Совершенно верно, — обрадовался Буонарроти, — ты правильно уловил суть. Журнал в руках «Ареопага» станет не только средством агитации и пропаганды, но и подлинным объединителем нашего движения. Если удастся и впредь обманывать цензуру, здесь можно будет добиться многого. Статьи будут написаны эзоповским языком, да и, кроме того, брат Катон каждому из подписчиков-филадельфов пришлет особый ключ, с помощью которого можно будет установить подлинный смысл каждой фразы… Вы понимаете, как это важно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48