Пусть отвечает мой отец.
– Вождь, – сказал дон Тадео, – белые всегда покровительствовали индейцам; часто они давали им оружие для защиты, хлеб для пищи и теплую одежду для зимы, когда снег, падающий с неба хлопьями, мешает солнцу нагревать землю; но ароканы неблагодарны; когда пройдет несчастье, они забывают оказанную услугу: зачем теперь они подняли оружие против белых? Разве белые их оскорбили, отняли от них скот и вытоптали их поля? Нет! Ароканы обманщики. Месяц тому назад в окрестностях Вальдивии токи, с которым я говорю теперь, торжественно возобновил мирный договор, который в тот же день нарушил изменой. Пусть вождь отвечает; я готов выслушать что он мне скажет в свою защиту.
– Вождь не будет защищаться, – почтительно сказал Антинагюэль, – он сознает все свои вины, он готов принять условия, какие его бледнолицему отцу угодно будет предложить ему, если только эти условия не помрачат его чести.
– Скажите мне сначала, какие условия вы предлагаете мне, вождь, я посмотрю – справедливы ли они, и должен ли я принять их, или моя обязанность принудит меня предложить вам другие.
Антинагюэль колебался.
– Отец мой, – сказал он вкрадчивым голосом, – знает, что его индейские сыновья несведущи и легковерны; к ним явился великий вождь белых и предложил им огромные области, большой грабеж и белых женщин в жены, если ароканы согласятся защищать его интересы и возвратить ему власть, которую он потерял. Индейцы – дети; они поддались прельщениям этого человека, который их обманывал, и восстали, чтобы поддерживать неправое дело.
– Что же далее? – спросил дон Тадео.
– Индейцы, – продолжал Антинагюэль, – готовы, если отец мой желает, выдать ему этого человека, который употребил во зло их легковерие и увлек их на край пропасти; пусть говорит отец мой.
Дон Тадео с трудом удержался от движения отвращения при этом гнусном предложении.
– Вождь, – отвечал он с дурно обуздываемым негодованием, – разве такие предложения должны вы делать мне? Как! Вы хотите загладить вашу измену еще другой, более ужасной? Этот человек злодей, заслуживающий смерти, и если он попадется в наши руки, его немедленно расстреляют, но этот человек искал убежища под вашей кровлей, а права гостеприимства священны даже у окасов; выдать вашего гостя, человека, который спал в вашем доме, – как бы ни был он виновен – значит сделать низость, которую ваш народ не загладит ничем. Ароканы народ благородный, незнающий измены: никто из ваших соотечественников не мог внушить вам подобной гнусности; вы, вождь, вы один задумали это.
Антинагюэль нахмурил брови и бросил свирепый взгляд на дона Тадео, который гордо и спокойно стоял перед ним, но тотчас же, возвратив индейское бесстрастие, сказал сладкоречивым тоном:
– Я виноват, пусть отец мой простит мне; я жду условий, которые он заблагорассудит предложить мне.
– Вот эти условия: ароканская армия положит оружие; две женщины, находящиеся в вашем лагере, будут мне выданы сегодня же, а в залог прочного мира великий токи и двенадцать главных апо-ульменов, выбранных в четырех уталь-мапусах, останутся аманатами в Сантьяго до тех пор, пока я сочту нужным отпустить их.
Презрительная улыбка сжала тонкие губы Антинагюэля.
– Отец мой не хочет предложить нам менее жестоких условий? – спросил он.
– Нет, – с твердостью отвечал дон Тадео, – это единственное условие, которое вы получите от меня.
Токи выпрямился.
– Нас десять тысяч человек, решившихся умереть; отец мой не должен доводить нас до отчаяния, – сказал он мрачным голосом.
– Завтра эта армия падет под ударами моих солдат, как колос под серпом жнеца; она рассеется как сухие листья, уносимые осенним ветром.
– Послушай же, ты, предлагающий мне такие высокомерные условия, – вскричал Антинагюэль, засунув правую руку за пазуху, – знаешь ли ты кто я, который дозволил себе на миг унизиться перед тобой и которого ты в твоей безумной гордости затоптал ногами, как ползающую собаку?
– Какое мне дело! Я удаляюсь; я не должен вас слушать.
– Слушай же... я правнук токи Кадегуаля, нас разделяет наследственная ненависть; я поклялся, что убью тебя, собака, кролик, вор!
И с движением быстрее мысли, Антинагюэль вынул спрятанную руку и поразил дона Тадео ударом кинжала прямо в грудь.
Но рука убийцы была сжата железными мускулами Короля Мрака, и оружие разбилось как стекло о кирасу, которую дон Тадео, боясь измены, надел под свою одежду. Рука токи опустилась без сил. Солдаты, бывшие свидетелями погибели, которой подвергался диктатор, поспешно подбежали. Дон Тадео остановил их знаком.
– Не стреляйте, – сказал он, – этот негодяй довольно наказан тем, что его гнусное намерение не удалось и что он наконец снял с себя личину передо мною. Ступай, убийца, – прибавил он с презрением, – воротись скрыть твой стыд среди твоих воинов, твои предки ненавидели моих предков, но это были храбрые солдаты, а ты их выродившийся сын. Я не удостаиваю тебя моей боязнью; ты слишком низок в моих глазах; оставляя тебе бесславную жизнь, я мщу сильнее, нежели мстил бы тогда, когда удостоил бы наказать тебя за твое вероломство. Удались, гадкая собака!
Не говоря ни слова более, дон Тадео повернулся к токи спиной и воротился со своей свитой в лагерь.
– О! – вскричал Антинагюэль, с бешенством топая ногами. – Не все еще кончено; завтра придет моя очередь!
И он воротился в свой лагерь в сильном гневе.
– Ну! Чего вы добились? – спросил у него дон Панчо.
Антинагюэль бросил на него иронический взгляд.
– Чего я добился? – отвечал он глухим голосом, показывая Бустаменте свою обессилевшую руку. – Этот человек расстроил мои планы; кинжал мой сломался о его грудь, он раздавил мне руку как ребенку... вот чего я добился!
– Завтра мы будем сражаться, – сказал генерал, – почем знать! Не все еще потеряно... может быть, час мщения готов пробить для вас и для меня.
– Да! – вскричал Антинагюэль запальчиво. – Хотя бы мне пришлось пожертвовать завтра всеми воинами, этот человек будет в моей власти.
Не желая объясняться более, токи заперся в своей палатке с теми из вождей, на которых он более мог положиться.
Со своей стороны, дон Тадео также вошел в свою палатку.
– Я вам говорил, – вскричал генерал Фуэнтес, – что вам надо опасаться измены.
– Вы были правы, генерал, – отвечал диктатор, улыбаясь, – но Господь защитил меня: злодей был наказан как заслуживал.
– Нет, – отвечал старый солдат с досадой, – когда найдешь ехидну на дороге, надо безжалостно раздавить ее под ногами, а то она приподнимется и укусит неосторожного, который пощадит ее или оставит с пренебрежением. Вы могли защищаться законным образом и ваше прощение было безумством; индейцы злопамятны, и Антинагюэль убьет вас не сегодня так завтра, если вы не примете против него необходимых предосторожностей.
– Полноте, полноте, генерал, – весело сказал дон Тадео, – вы зловещая птица; перестанем лучше думать об этом злодее; нас призывают другие заботы, подумаем какие надо употребить средства, чтобы разбить его завтра наголову... тогда вопрос будет окончательно решен.
Фуэнтес покачал головой в знак сомнения и вышел осмотреть аванпосты.
Скоро стемнело; долина осветилась, как бы по волшебству, бесчисленными бивуачными огнями. Величественное молчание царило над нею: несколько тысяч человек, ожидавших первых лучей дневного светила, чтобы перерезать друг друга, теперь спали мирным сном.
ГЛАВА LXXV
Битва при Кондорканки
Это было 10 октября. Солнце взошло в полном блеске, и едва его первые лучи начали позлащать вершины высоких гор, звук труб и барабанов разбудил эхо долин и заставил задрожать лютых зверей в их логовищах.
В эту минуту произошло странное обстоятельство, за которое однако ж мы можем поручиться, потому что, живши в Америке, сами не раз бывали свидетелями того же во многих подобных случаях: огромные стаи коршунов, кондоров, предуведомленные своим кровожадным инстинктом о наступающей резне и богатом пиршестве, которое приготовляли для них люди, слетались со всех сторон горизонта, носились несколько минут над полем сражения, еще пустым, испуская пронзительные крики, и потом быстро улетали и, усевшись на скалах, ожидали с полузакрытыми глазами, точа свои клювы и острые когти, того часа, в который могли насытить свою ненасытный голод.
Ароканские воины гордо вышли из своих укреплений и стали в ряды при звуках военных инструментов.
Ароканы имеют свою особенную систему вступать в сражение, от которой не отступают никогда. Вот в чем состоит этот неизменный порядок.
Перед битвой кавалерия у них разделяется на два крыла, а пехота помещается в центре, разделенная на батальоны. Ряды этих батальонов составлены из воинов, вооруженных пиками, и из воинов, вооруженных палицами. Вице-токи начальствовал над правым крылом, один из апо-ульменов над левым. Токи же был повсюду и призывал воинов мужественно сражаться за свободу.
Мы должны прибавить здесь, чтобы отдать справедливость этому воинственному народу, что ароканские вожди вообще имеют более труда сдерживать горячность своих воинов, нежели возбуждать ее. Всякий арокан думает, что ничего не может быть почетнее как умереть в сражении.
Черный Олень, бывший вице-токи, умер и потому Антинагюэль поручил командование правым крылом одному из апоульменов, а командование левым возложил на дона Панчо Бустаменте. Он оставил в лагере только пятьдесят воинов, которым приказал охранять Красавицу и донну Розарио и в случае, если б сражение было проиграно, пробиться сквозь неприятельские ряды и спасти обеих женщин во что бы то ни стало.
Ароканская армия, расставленная в прекрасном порядке, описанном нами, имела величественный и грозный вид, на который приятно было смотреть. Все эти воины знали, что шли почти на верную смерть, и однако ожидали бесстрастно с глазами сверкающими мужеством сигнала к битве.
Антинагюэль явился на великолепном вороном коне, держа в левой руке тяжелую палицу. Он проехал по рядам своих воинов, которых называл по большей части по именам, напоминая им прошедшие подвиги и уговаривая исполнить свой долг.
Отправляясь принять командование над левым крылом, Бустаменте разменялся несколькими прощальными словами с Красавицей. Короткий разговор их окончился словами, которые произвели довольно сильное впечатление на ледяное сердце этой женщины.
– Прощайте, – сказал он ей печальным голосом, – я иду на смерть по милости рокового влияния, которое вы имели надо мной; в рядах тех, с которыми моя обязанность повелевала мне сражаться, я умру смертью изменников, ненавидимый и презираемый всеми! Я прощаю сделанное мне вами зло! Еще есть время, раскайтесь; берегитесь, чтобы Господь, утомленный вашими преступлениями, не уронил одну за другой на ваше сердце слезы, которые вы беспрестанно заставляете проливать несчастную молодую девушку, выбранную вами в жертву. Прощайте!
Он холодно поклонился куртизанке и пошел к войску, над которым токи поручил ему командование.
Чилийская армия построилась в каре.
В ту минуту, когда дон Тадео выходил из своей палатки, он вскрикнул от радости при виде двух человек, присутствия которых вовсе не ожидал в эту минуту.
– Дон Луи! Дон Валентин! – закричал он, пожимая молодым людям руки. – Вы здесь? Какое счастье.
– Да, мы здесь, – смеясь, отвечал Валентин, – и с Цезарем, которому также хочется попробовать ароканов... не так ли, старая собака? – прибавил он, лаская ньюфаундленда, который махал хвостом, устремив на господина свои умные глаза.
– Мы подумали, – сказал граф, – что в такой день вам понадобятся все ваши друзья; оставив двух индейских вождей в некотором расстоянии отсюда, где они засели в кустарнике, мы пришли сюда.
– Благодарю вас; надеюсь, что вы не расстанетесь со мной?
– Еще бы! Мы так и намеревались, – сказал Валентин.
Дон Тадео велел привести для молодых людей превосходных лошадей, и тогда втроем они поскакали в галоп к центру первого каре в сопровождении Цезаря.
Долина Кондорканки, в которую дон Тадео успел наконец оттеснить индейцев, имеет форму огромного треугольника и почти совершенно лишена растительности. Ароканы занимали вершину этого треугольника и находились между морем и горами – положение невыгодное, в котором они не могли легко маневрировать, потому что в узком пространстве их многочисленная кавалерия почти не имела возможности действовать массами.
Мы сказали, что чилийская армия образовала каре эшелонами, то есть, что каждый из трех корпусов, находившихся под командой дона Тадео, дона Грегорио и Фуэнтеса, представлял четыре каре, которые поддерживали взаимно друг друга, а позади их находилась в резерве многочисленная кавалерия. Стало быть, ароканам приходилось сражаться против двенадцати пехотных каре, которые окружали их со всех сторон.
– Ну? – спросил Валентин дона Тадео, когда они доехали до своих постов. – Сражение скоро начнется?
– Скоро, – отвечал тот, – и поверьте мне, будет жарко.
Диктатор поднял тогда свою шпагу. Зазвучали барабаны и трубы, и чилийская армия двинулась вперед ускоренным шагом.
Антинагюэль со своей стороны подал знак к битве, и ароканы бросились с ужасными криками. Как только неприятель приблизился, чилийцы раздвинулись, и залп картечи повалил первые ряды окасов; потом каре снова сомкнулись, и солдаты ждали, скрестив штыки, натиска своих врагов.
Этот натиск был ужасен. Несмотря на то, что число окасов быстро уменьшалось от залпов артиллерии, которая опустошала их ряды спереди, с боков и сзади, они сражались со всех сторон и с бешенством бросались на чилийские штыки, делая сверхъестественные усилия, чтобы расстроить неприятельские каре и пробиться в них. Хотя они знали, что занимавшие первый ряд их армии подвергались верной смерти, но старались наперерыв занять в нем место. Как только первый ряд падал под чилийскими пулями, второй и третий отважно спешили заменить его, и все подвигались вперед, стараясь скорее приступить к холодному оружию.
Однако эти дикие воины умели сдерживать свою запальчивость;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71