И он хотел сломать свою шпагу.
Дон Тадео остановил его, взял шпагу и тотчас же отдал ее назад.
– Генерал, – сказал он, – сохраните это оружие; оно послужит вам против врагов нашей милой отчизны.
Генерал не отвечал, он молча пожал руку, протянутую ему Королем Мрака, и, отвернувшись скрыть волнение, теснившее ему грудь, отер слезу, упавшую на его седые усы.
ГЛАВА XXXVIII
Два мошенника
Город был спокоен. Битва кончилась, или лучше сказать, переворот совершился. Солдаты, сложив оружие, оставили Вальдивию, которая находилась совершенно во власти Мрачных Сердец. Король Мрака дал приказание, чтобы баррикады были уничтожены и чтобы следы битвы, покрывшей кровью город, исчезли как можно скорее.
Единственно силою совершившихся событий, дон Тадео очутился главным начальником провинции с диктаторской властью.
– Ну? – спросил он Валентина. – Что вы думаете о тех событиях, которые совершились перед вашими глазами?
– Я думаю, – отвечал парижанин с бесцеремонностью, отличавшей его, – что надо приехать в Америку для того, чтобы видеть, что людей ловят на удочку как окуней.
Дон Тадео не мог удержаться от улыбки.
– Не оставляйте меня, – сказал он Валентину, – еще не все кончено.
– Я очень рад. Но как вы думаете, не должно ли наше продолжительное отсутствие беспокоить наших друзей?
– Неужели вы думаете, что я забыл о них? Нет, нет, друг мой, через час вы будете свободны. Пойдемте со мною, я вам покажу лица, которым наша победа придала выражение совсем не похожее на то, которое бывало у них обыкновенно.
– Это будет любопытно, – сказал Валентин, смеясь.
– Да любопытно, или отвратительно, если хотите, – отвечал дон Тадео, задумавшись.
– Гм! Человек еще не вполне совершен, – философски заметил Валентин.
– К счастью, тогда он был бы гнусен, – возразил дон Тадео.
Они вошли в ратушу, ворота которой охранял отряд Мрачных Сердец. Обширные залы ее были загромождены толпой, которая пришла поклониться восходящему солнцу, то есть представить зрелище своей низости счастливому человеку, которого она, без сомнения, закидала бы каменьями, если бы успех не увенчал его смелость.
Дон Тадео прошел сквозь ряды просителей без чести и без стыда, обладающих только одним дарованием – сгибать спину так, что казалось бы невозможным для спинного хребта человека, как бы ни был он гибок.
Валентин, шаг за шагом следовавший за своим другом, притворялся будто принимает на свой счет поклоны, расточаемые дону Тадео, и кланялся направо и налево с непоколебимым хладнокровием и самоуверенностью. Медленно продвигаясь в толпе, все прибывавшей, дон Тадео и Валентин достигли наконец уединенной залы, в которой находилось только два человека.
Эти два человека были дон Тибурчио Корнейо и сенатор дон Рамон Сандиас, физиономия этих двух человек составляла поразительный контраст.
Генерал с печальным лицом, с нахмуренными бровями, задумчиво ходил по зале, между тем как сенатор, небрежно развалившись на креслах, с улыбкой на губах, с сияющим лицом, положив одну ногу на другую, обмахивался тонким батистовым платком.
При виде дона Тадео генерал быстро подошел к нему, сенатор выпрямился на кресле, принял строгий вид и ждал.
– Два слова, сеньор, – сказал генерал шепотом.
– Говорите, генерал, – отвечал дон Тадео, – я совершенно к вашим услугам.
– Я желаю задать вам несколько вопросов.
– Поверьте, что если я могу вам отвечать, генерал, я не замедлю удовлетворить ваше желание.
– Я в этом убежден, потому-то и беру смелость обратиться к вам.
– Я вас слушаю.
Генерал колебался с минуту. Наконец он решился.
– Боже мой, – сказал он, – я старый солдат, ничего не понимаю в политике; у меня был друг, почти брат, меня пожирает смертельное беспокойство о нем.
– Кто же этот друг?
– Генерал Бустаменте, вы понимаете, – прибавил он с живостью, – мы были вместе солдатами; я знаю его тридцать лет и желал бы...
Он остановился и взглянул на дона Тадео.
– Вы желали бы чего? – бесстрастно повторил дон Тадео.
– Узнать предназначенную для него участь. Дон Тадео бросил печальный взгляд на генерала.
– К чему? – прошептал он.
– Прошу вас.
– Вы требуете?
– Да.
– Генерал Бустаменте великий преступник; он хотел изменить форму правления, вопреки законам, которые он бесстыдно растоптал ногами.
– Это правда, – сказал дон Тибурчио, лицо которого покрылось внезапной краской.
– Бустаменте был неумолим во время своей слишком продолжительной карьеры, а вы конечно знаете, что тот, кто сеет ветер, может пожать только бурю.
– Итак?
– Закон будет неумолим к нему, как он был неумолим к другим.
– То есть?
– То есть он вероятно будет приговорен к смертной казни.
– Увы! Я этого ожидал, но когда же будет произнесен этот приговор?
– Дня через два; комиссия, которая должна судить его, будет собрана сегодня же.
– Бедный друг! – жалобно сказал генерал. – Можете ли вы сделать мне одно одолжение?
– Говорите.
– Если генерал должен умереть, для него было бы утешением иметь возле себя друга.
– Без сомнения.
– Позвольте же мне охранять его, я уверен, что он будет рад, когда узнает, что мне поручено вести его на смерть; притом, я, по крайней мере, не оставлю его до последней минуты.
– Хорошо, просьба ваша будет исполнена; я рад, что могу сделать вам приятное. Имеете вы еще что-нибудь сказать мне?
– Нет, благодарю вас; это все, чего я желал. Позвольте, еще одно слово...
– Говорите.
– Скоро могу я приступать?
– Сейчас же, если вам угодно.
– Благодарю.
Низко поклонившись дону Тадео, генерал вышел торопливыми шагами.
– Бедняжка! – сказал Валентин.
– Что вы говорите? – спросил дон Тадео.
– Я говорю – бедняжка!
– Я очень хорошо слышал, но о ком вы говорите?
– О том несчастном, который вышел отсюда.
Дон Тадео пожал плечами. Валентин бросил на него удивленный взгляд.
– Знаете ли вы, откуда происходит в бедном человеке, как вы его назвали, эта заботливость о друге?
– От его дружбы, это ясно.
– Вы думаете?
– Конечно.
– Ну, так вы очень ошибаетесь, друг мой; этот бедный генерал желает быть возле своего бывшего товарища по оружию только для того, чтобы иметь возможность уничтожить доказательства своего сообщничества, доказательства, которые дон Панчо, вероятно, носит при себе. Генерал Корнейо хочет уничтожить их во что бы то ни стало.
– Возможно ли?
– Боже мой, да; он хочет быть при пленнике ежечасно, чтобы не допустить его общения с кем бы то ни было... он убьет его в случае надобности.
– Но это ужасно!
– Однако ж это так.
– Это отвратительно... я уйду отсюда.
– Подождите еще немножко.
– Зачем?
– Затем, что здесь есть еще кто-то, – продолжал дон Тадео, указывая на сенатора.
Как только дон Рамон увидал, что генерал вышел из комнаты, он встал с кресла, подошел к дону Тадео и поклонился ему:
– С кем имею я честь говорить? – спросил его Король Мрака с изящной вежливостью.
– Сенатор дон Рамон Сандиас, – отвечал тот с непринужденностью дворянина.
– В чем я могу быть вам полезен? – спросил он.
– О! – отвечал дон Рамон с самонадеянностью. – Для себя лично я не прошу ничего.
– А!
– Право нет; я богат, чего же могу я желать более. Но я чилиец, добрый патриот и сверх того сенатор. Поставленный в исключительное положение, я должен дать моим согражданам доказательство моей преданности пользам отечества. Не такого ли вы мнения, сеньор?
– Совершенно.
– Я слышу, что злодей, бывший причиной движения, которое чуть было не погубило Чили, находится в ваших руках.
– Точно так, сеньор, – отвечал дон Тадео с непоколебимым хладнокровием, – нам удалось захватить его.
– Вы, без сомнения, будете судить этого человека? – спросил дон Рамон с важностью.
– Через сорок восемь часов.
– Хорошо; именно таким образом должно чинить расправу над такими бесстыдными честолюбцами, которые пренебрегая священными законами человечности, стараются погрузить нашу прекрасную страну в пучину бедствий.
– Сеньор...
– Позвольте мне высказаться, – перебил дон Рамон с притворным энтузиазмом, – я чувствую, что моя откровенность, может быть, заходит слишком далеко, но негодование увлекает меня. Необходимо, чтобы эти люди, по милости которых остается столько вдов и сирот, получили примерное наказание, которого они заслуживают; я не могу подумать без трепета о бесчисленных бедствиях, которые пали бы на нас, если бы этот злодей имел успех.
– Этот человек еще не осужден.
– Вот именно это-то и заставило меня обратиться к вам; как сенатор, как преданный патриот, я прошу вас не отказывать мне в праве войти в состав в комиссии, которая будет судить его.
– Соглашаюсь на вашу просьбу, – отвечал дон Тадео, который не мог удержаться от презрительной улыбки.
– Благодарю, – сказал сенатор с радостным движением, – как ни тягостна эта обязанность, я сумею ее исполнить.
Низко поклонившись дону Тадео, сенатор с радостью вышел из залы.
– Видите ли, – сказал дон Тадео, обернувшись к Валентину, – дон Панчо имел двух друзей и полагал, что мог вполне на них положиться: один из них взялся провозгласить его как диктатора, другой защищать. Что же вышло? В одном он нашел тюремщика, в другом палача.
– Это чудовищные гнусности! – вскричал Валентин с отвращением.
– Нет, – отвечал дон Тадео, – это логический вывод: ему не удалось, вот и все...
– Однако мне надоела ваша политика, – заметил Валентин, – позвольте мне возвратиться к нашим друзьям.
– Поезжайте, если хотите.
– Благодарю.
– Вы немедленно возвратитесь в Вальдивию, не правда ли?
– Разумеется.
– Хотите провожатых?
– Для чего?
– Это правда! Простите, я все забываю, что вы не боитесь никакой опасности.
– Я опасаюсь только за моих друзей, и потому-то оставляю вас.
– Имеете вы какую-нибудь серьезную причину опасаться?
– Никакой, одно смутное беспокойство, которого не могу определить, заставляет меня оставить вас.
– Поезжайте скорее, когда так, друг мой; в особенности, берегите донну Розарио.
– Будьте спокойны; через три часа она будет здесь...
– Счастливого пути; помните же, что я жду вас с нетерпением.
– Только съездить и возвратиться...
– До свидания!
Валентин вышел из комнаты, отправился в конюшню, сам оседлал свою лошадь и поскакал галопом. Он сказал дону Тадео правду: его мучило смутное беспокойство, он предчувствовал несчастье.
ГЛАВА XXXIX
Раненый
Воротимся теперь к графу де Пребуа-Крансэ.
Когда похищение было совершено, та часть долины, в которой дон Тадео раскинул свои палатки, была пуста. Толпа, увлеченная любопытством, бросилась в ту сторону, где происходило возобновление договора. Впрочем, меры похитителей были так хорошо приняты, все сделалось так скоро без всякого сопротивления, без криков и без шума, что тревоги не было, никто даже и не подозревал, что случилось.
Крики молодого человека не были никем услышаны, а пистолетные выстрелы его смешались с шумом празднества. Итак, Луи довольно долго лежал без чувств перед палаткой; из двух ран его струилась кровь.
По странной случайности, все служители и даже два индейских вождя удалились, как мы сказали, чтобы присутствовать при церемонии.
Когда крест был водружен, когда генерал и токи, взявшись за руки, оба вошли в палатку, толпа разделилась на маленькие группы и скоро разошлась; каждый поспешил вернуться на то место, где был раскинут временный лагерь его партии.
Индейские вожди первые возвратились к Луи; когда любопытство их удовлетворилось, они начали упрекать себя, зачем так надолго оставили они своего друга. Приближаясь к лагерю, они удивились, что не видят Луи, и некоторый беспорядок наполнил души их беспокойством. Они ускорили шаги. Чем более они приближались, тем более этот беспорядок становился очевидным для их глаз, привыкших замечать признаки, неприметные для глаз белого.
В самом деле, пространство, оставленное свободным в ограде, составленной из тюков, казалось, было театром борьбы; на сырой земле оставались следы нескольких лошадей; некоторые тюки даже были отодвинуты как бы затем, чтобы расширить ходы. Эти признаки были достаточны для индейцев; они разменялись тревожным взором и вошли в стан поспешными шагами.
Луи находился еще в том самом положении, в каком оставили его индейцы: он лежал поперек входа в палатку, с разряженными пистолетами в руках, с головою, опрокинутою назад, с полуоткрытыми губами и сжатыми зубами. Кровь уже не текла. Индейцы смотрели на него с минуту с остолбенением. Лицо молодого человека было покрыто смертельной бледностью.
– Он умер! – сказал Курумилла голосом, прерывавшимся от волнения.
– Может быть, – отвечал Трангуаль Ланек, становясь на колена возле тела.
Он поднял безжизненную голову Луи, развязал ему галстук и открыл грудь, тогда он увидал две раскрытые раны.
– Это мщение, – прошептал он. Курумилла покачал головой с унынием.
– Что делать? – сказал он.
– Мне кажется, что он не умер.
Тогда с чрезвычайной ловкостью и невероятным проворством оба индейских вождя окружили раненого самыми разумными и дружескими попечениями.
Долго все было бесполезно. Наконец слабый вздох мучительно вырвался из стесненной груди молодого человека; легкий румянец покрыл его щеки, и он раскрыл глаза.
Омыв рану свежей водой, Курумилла приложил к ней листья oregano и сказал:
– Он лишился чувств от потери крови, раны его широки, но не глубоки и нисколько не опасны.
– Но что такое случилось здесь? – вскричал Трангуаль Ланек.
– Послушай! – сказал Курумилла, взяв его за руку. – Он что-то говорит...
В самом деле, губы молодого человека зашевелились; наконец он произнес с усилием и таким тихим голосом, что оба индейца с трудом услыхали это единственное слово, в котором для него сосредоточивалось все:
– Розарио!
– А! – вскричал Курумилла, как бы озаренный внезапным светом. – Где же бледнолицая девушка?
И он бросился в палатку.
– Теперь я понимаю все, – сказал он своему другу. Индейцы осторожно приподняли раненого, перенесли его в палатку и положили в пустую койку донны Розарио. Луи пришел в сознание, но почти тотчас же впал в глубокую дремоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71