В пылу схватки, храбрецы не слыхали шума битвы дона Панчо у городских ворот, тем более, что ружейных выстрелов было немного, а потом дело продолжалось холодным оружием. Мало-помалу отчаяние начало овладевать самыми мужественными. Генерал, командовавший ими, сам чувствовал, что энергия его уменьшается, и бросал вокруг себя тревожные взоры.
Угрюмый сенатор, читавший декларацию, потупив глаза, дрожал всеми членами; он жалел, но слишком поздно, что необдуманно попал в этот капкан, и давал обеты многочисленным праведникам испанской церкви, если ему удастся выйти здравым и невредимым из той опасности, в которой он находился. Достойный человек вовсе не был воинственным, и мы можем смело уверить, без опасения быть опровергнутыми, что если бы он имел хоть малейшее подозрение, что дело повернется таким образом, он преспокойно остался бы себе на своей очаровательной ферме Cerro-Azul, в окрестностях Сантьяго, где жизнь его протекла так приятно, так счастливо и в особенности так безопасно.
К несчастью, как это часто случается на белом свете, где не все идет к лучшему, дон Рамон Сандиас – так назывался сенатор – не умел ценить прелестей приятной сельской жизни; честолюбие ужалило его в сердце, тогда как ему не оставалось ничего желать, и несчастный, как мы сказали, застрял в капкане, из которого теперь не знал как вырваться.
При каждом ружейном выстреле бедный сенатор вскакивал с места, таращил глаза и если иногда, несмотря на принятые им предосторожности, зловещий свист пули раздавался в его ушах, он бросался ничком на землю, бормоча все молитвы, какие только мог припомнить в своем положении.
В первые минуты, кривлянья и крики дона Рамона Сандиаса очень забавляли офицеров и солдат; они даже нарочно увеличивали его страх; но наконец, – что случается в подобных обстоятельствах гораздо чаще нежели думают, – шутки прекратились; мало-помалу страх дона Рамона сообщился насмешникам, которые с ужасом видели, что их положение становилось с каждой минутой безвыходнее.
– Черт побери труса! – сказал наконец генерал сенатору. – Неужели вы не можете дрожать не так сильно? Утешьтесь, ведь вас убьют только один раз.
– Легко вам говорить, – отвечал сенатор прерывающимся голосом, – я не военный; это ваше ремесло такое, что вас должны убить, для вас это все равно.
– Гм! – возразил генерал. – Не столько как вы думаете! Но успокойтесь, если это продолжится еще, нам всем придет конец.
– Э! Что вы говорите? – прошептал бедняга с удвоенным ужасом.
– Ясно как день, что если дон Панчо не поторопится придти к нам на помощь, мы все здесь погибнем.
– Но я не хочу умирать, – вскричал сенатор, залившись слезами, – я не солдат. О! Умоляю вас, мой добрый, мой почтенный дон Тибурчио Корнейо, позвольте мне уйти!
Генерал пожал плечами.
– Какое вам дело до этого? – продолжал сенатор умоляющим голосом. – Спасите мне жизнь, научите меня, как я должен выбраться из этой проклятой сумятицы?
– Откуда я знаю? – отвечал генерал с нетерпением.
– Послушайте, – сказал сенатор, – вы мне должны две тысячи пиастров, которые я выиграл у вас в monte, неправда ли?
– Ну что ж далее? – спросил генерал, раздосадованный этим неприятным воспоминанием.
– Дайте мне средство выбраться отсюда, и я не возьму с вас этих денег.
– Вы дуралей, дон Рамон; неужели вы думаете, что если бы я мог выбраться отсюда, я остался бы здесь?
– Вы мне не друг, – сказал сенатор с унынием, – вы хотите моей смерти, вы жаждете моей крови.
Словом, бедняга почти помешался; он сам не знал что говорил; страх лишил его и того немногого здравого смысла, который оставался в нем. Впрочем, положение генерала Корнейо становилось все более и более критическим: резня была страшная; солдаты падали один за другим под ударами Мрачных Сердец, засевших во всех углах площади.
Две или три вылазки, которые предпринял дон Тибурчио, были отражены; не пытаясь более, солдаты увидели себя вынужденными заботиться только о том, чтобы их укрепления не были разрушены.
Вдруг сенатор подпрыгнул как ужаленный, бросился к генералу и, схватив его за руку, закричал:
– Мы спасены! Слава Богу, мы спасены!
– Что хотите вы сказать, дон Рамон! Что с вами сделалось? Вы окончательно помешались?
– Я не помешался, – отвечал сенатор, – мы спасены, я говорю вам, что мы спасены!
– Что? Что случилось? Не дон ли Панчо идет наконец к нам на помощь.
– Какой дон Панчо! Я хотел бы, чтобы он провалился в ад!
– Что же такое?
– Как? Разве вы не видите ничего? Посмотрите, за баррикадами, вон на том углу?
– Ну?
– Парламентерский флаг, белый флаг!
– Посмотрим, посмотрим! – вскричал генерал. – Точно, правда! – прибавил он через минуту. – Да здравствуют трусы.
– То-то? А я так увидал! – сказал дон Рамон, потирая руки, развеселившись и начиная ходить с нетерпением.
В эту минуту пуля пролетела мимо него, засвистев над самым ухом.
– Милосердный Боже! – закричал он, упав на землю, где остался неподвижен словно мертвый, хотя не получил ни одной царапины.
Между тем генерал тоже велел выкинуть парламентерский флаг на окопах и приказал прекратить перестрелку. Сражение кончилось. Не слыша более ничего, сенатор как кролик, украдкой выглядывающий из норы, осторожно поднял голову. Успокоившись царствовавшей тишиной, он боязливо приподнялся и начал осматриваться во все стороны. Убедившись наконец, что опасность прошла, он встал на ноги, которые однако еще дрожали и с трудом поддерживали его.
ГЛАВА XXXVII
Парламентер
Как только парламентерский флаг был выкинут, перестрелка прекратилась с обеих сторон; солдаты дона Тибурчио, уже не надеявшиеся получить помощь, обрадовались, что неприятель спас их военную честь, прислав первый парламентера. В особенности сам генерал утомился безуспешной борьбой, которую храбро вел с утра.
– Э! Дон Рамон, – сказал он, обращаясь к сенатору тоном более дружеским, нежели каким говорил до сих пор, – кажется, я наконец нашел средство избавить вас от смерти; стало быть, наше условие остается во всей силе, не так ли?
Сенатор взглянул на него с изумлением; достойный человек вовсе не помнил того, что страх заставил его сказать в то время, как пули свистели в ушах его.
– Я совсем вас не понимаю, генерал, – отвечал он.
– Притворяйтесь-ка невинным, – отвечал дон Тибурчио, со смехом ударив его по плечу.
– Клянусь вам честью, дон Тибурчио, – настаивал сенатор, – я вовсе не помню, обещал ли я вам что-нибудь.
– А!.. Впрочем, это может быть, потому что вы очень боялись; но подождите, я освежу вам память.
– Вы сделаете мне удовольствие.
– Сомневаюсь, но все равно. Не прошло еще и часа, как вы мне сказали на этом самом месте, где мы стоим, что если я найду средства избавить вас от опасности, вы не возьмете с меня двух тысяч пиастров, которые я вам проиграл.
– Вы думаете? – спросил сенатор, в котором пробудилась жадность.
– Я это знаю наверно, – отвечал генерал. – Спросите этих господ, – прибавил он, указывая на офицеров, стоявших возле.
– Это правда, – подтвердили они, смеясь.
– А!
– Да, и так как я не хотел вас слушать, вы еще прибавили...
– Как? – вскричал, подпрыгнув, дон Рамон, который хорошо знал с кем имел дело. – Разве и еще прибавил что-нибудь?
– Как же, – сказал генерал, – вот ваши собственные слова. Вы сказали: я прибавляю еще тысячу.
– О! Не может быть, – вскричал сенатор вне себя.
– Может быть, я дурно расслышал?
– Именно!
– Мне даже кажется, – бесстрастно продолжал генерал, – что вы обещали две тысячи...
– Нет!.. Нет!.. – вскричал дон Рамон, смутившись от смеха присутствующих.
– Вы думаете, что больше? Очень хорошо. Не будем спорить...
– Я не говорил ни слова! – вскричал сенатор, раздраженный до крайности.
– Стало быть, я солгал! – сказал генерал строгим тоном, нахмурив брови и пристально смотря на старика.
Дон Рамон понял, что сбился с пути и одумался.
– Извините, любезный генерал, – сказал он с самым любезным видом, какой только был для него возможен, – вы совершенно правы; да, в самом деле, я теперь помню, я точно обещал вам прибавить две тысячи.
Пришла очередь генерала изумиться: подобная щедрость сенатора, скупость которого вошла в пословицу, заставила его остолбенеть; он почуял ловушку.
– Но, – прибавил дон Рамон с торжествующим видом, – вы меня не спасли!
– Как это?
– Мы парламентируем; вы тут ни в чем не причиной и наше условие уничтожено.
– А! – сказал дон Тибурчио с насмешливой улыбкой. – Вы думаете?
– Я в этом уверен!
– Ну, так вы ошиблись, любезный друг, и я сейчас докажу вам это... пойдемте со мной; вот неприятельский парламентер переходит через баррикады; через минуту вы узнаете, что, напротив, вы никогда не были так близки к смерти, как теперь.
– Вы смеетесь?
– Я никогда не шучу в серьезных обстоятельствах.
– Объяснитесь же, ради Бога! – вскричал бедный сенатор, весь страх которого вернулся.
– О! Боже мой, это очень просто, – небрежно сказал генерал, – мне стоит только сказать вождю неприятелей – и поверьте, я непременно это сделаю, – что я действовал по вашему приказанию.
– Но это неправда, – перебил дон Рамон с ужасом.
– Я знаю, – отвечал генерал с самоуверенностью, – но так как вы сенатор, мне поверят; вас расстреляют, а мне будет очень жалко.
Дон Рамон был поражен, как громом, страшной логикой генерала и понял, что попал в безвыходное положение, из которого не мог выбраться без выкупа; он взглянул на своего друга , который устремил на него взор безжалостно-иронический, между тем как другие офицеры кусали себе губы, чтобы не расхохотаться. Старик подавил вздох и решился, мысленно проклиная того, кто грабил его таким циническим образом.
– Ну, дон Тибурчио, – сказал он, – это решено, я должен вам две тысячи пиастров и уж конечно заплачу их вам.
Это была единственная дерзость, которую он позволил себе относительно генерала. Но тот был великодушен; он пропустил это слово, оскорбительное для него, и обрадовавшись заключенному договору, приготовился слушать предложение парламентера, которого к нему привели с завязанными глазами.
Этот парламентер был сам дон Тадео.
– Зачем вы пришли сюда? – резко спросил его генерал.
– Предложить вам хорошие условия, если вы захотите сдаться, – отвечал дон Тадео твердым голосом.
– Сдаться! – вскричал генерал насмешливым тоном. – Вы с ума сошли, сеньор!
Он обернулся тогда к солдатам, которые привели парламентера, и сказал:
– Снимите повязку с глаз этого господина... Повязка была снята.
– Видите, – гордо продолжал генерал, – похожи ли мы на людей, просящих помилования?
– Нет, генерал, вы твердый солдат, и войско ваше храбро; вы не просите у нас помилования; мы сами предлагаем вам положить оружие и прекратить эту братоубийственную битву, – благородно возразил дон Тадео.
– Кто вы такой? – спросил генерал, пораженный тоном человека, говорившего с ними.
– Я дон Тадео де Леон, которого ваш начальник велел расстрелять.
– Вы? – закричал генерал. – Вы здесь?
– Да! У меня есть еще и другое имя.
– Жду, чтобы вы мне его сказали.
– Меня зовут Король Мрака.
– Вождь Мрачных Сердец, – прошептал генерал, взглянув на дона Тадео с тревожным любопытством.
– Да, генерал, я вождь Мрачных Сердец, но это еще не все.
– Объяснитесь, сеньор, – спросил генерал, не знавший уже как себя держать перед страшным человеком, который говорил с ним.
– Я вождь тех, которые взялись за оружие для того, чтобы защищать законы, которые вы нарушили таким недостойным образом.
– Сеньор! – сказал генерал. – Ваши слова...
– Строги, но справедливы, – перебил дон Тадео, – спросите ваше благородное солдатское сердце, генерал, потом отвечайте, на чьей стороне право.
– Я не адвокат, сеньор, – отвечал дон Тибурчио с нетерпением, – вы сами сказали, что я солдат и следовательно должен, не рассуждая, повиноваться приказаниям, которые получаю от моих начальников.
– Не будем терять времени на напрасные слова, сеньор; хотите вы положить оружие, да или нет?
– По какому праву делаете вы мне подобное предложение? – сказал генерал, гордость которого возмущалась тем, что он должен вести переговоры не с военным.
– Я мог бы вам отвечать на это, – сухо возразил дон Тадео, – что действую так по праву сильного, что вы, конечно, знаете так же хорошо, как и я; кроме того, я мог бы сказать вам, что вы сражаетесь за проигранное дело и продолжаете без пользы безумную борьбу, но, – прибавил он грустно, – я предпочитаю обратиться к вашему сердцу и сказать вам: зачем резаться соотечественникам, братьям, зачем долее проливать драгоценную кровь? Объявите мне ваши условия, генерал, и поверьте, чтобы спасти вашу солдатскую честь, эту честь, которая принадлежит также и нам, потому что в войске, против которого мы сражаемся, находятся наши родные и друзья, мы согласимся на такие условия, какие вы сами предложите.
Генерал растрогался; этот благородный язык нашел отголосок в его сердце; он склонил голову и размышлял несколько минут, потом отвечал:
– Поверьте, что мне тяжело отвечать не так, как я бы хотел, на то, что вы удостоили сказать мне, но у меня есть начальник выше меня.
– В свою очередь объяснитесь, – сказал дон Тадео.
– Я поклялся дону Панчо Бустаменте защищать его дело до самой смерти. Итак, пока дон Панчо Бустаменте не убит и не в плену, в каковых случаях я буду считать себя разрешенным от данной мною клятвы, я буду сражаться до самой смерти.
– И это единственная причина, останавливающая вас, генерал?
– Единственная.
– Если же генерал Бустаменте убит или в плену, вы сдадитесь?
– Сию же минуту, повторяю вам.
– Ну! – продолжал дон Тадео, протянув руку по направлению той баррикады, через которую он пришел, – так взгляните сюда, генерал.
Дон Тибурчио последовал глазами по указанному направлению и вскрикнул от удивления и горести. Генерал дон Панчо Бустаменте появился наверху баррикады с обнаженной головой; два вооруженных человека наблюдали за всеми его движениями.
– Вы видели? – спросил дон Тадео.
– Да, – грустно отвечал генерал, – мы все сдаемся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71