Здесь, на литовской земле, авиаторы в который раз собственными глазами увидели следы зверств немецко-фашистских извергов. Неподалеку от аэродрома гитлеровцы соорудили огромный лагерь для военнопленных. За колючей, в несколько рядов, проволокой стояли длинные дощатые бараки – «клоповники», внутри которых в этажа тянулись нары, заваленные тряпьем и соломой. По периметру лагеря через каждые 20–25 метров возвышались смотровые вышки с огневыми точками и прожекторными установками. Но самым ужасным зрелищем был ров, в котором нашли могилу 17 тысяч мучеников – красноармейцев, евреев, непокорившихся литовцев.
В то время, как, впрочем, и в первые послевоенные годы, в Литве действовали созданные буржуазными националистами диверсионно-террористические группы. Эти банды зверски убивали партийных и советских активистов, а также крестьян-новоселов. Так, в Купишкиском уезде Литвы, который с востока непосредственно примыкал к аэродрому, до конца 1945 года националистические банды убили 80 крестьян.
Картина фашистской неволи, зверства врагов вызывали у авиаторов ярость, священную ненависть к головорезам, поднимали на бой. В полку провели партийные и комсомольские собрания, на которых обсудили задачи по повышению бдительности, нацелили личный состав на отличное выполнение боевых задач, четкую организацию полетов.

* * *

Однако самое начало боевой деятельности на новом аэродроме было для нас печальным: не вернулся из своего первого боевого вылета прибывший к нам недавно из перегоночного полка командир 1-ой эскадрильи Андрей Лукич Михайлов.
Погода в тот день установилась как по заказу – низкая облачность, 200–300 метров, видимость 2–3 километра. Экипажам-разведчикам о лучшем нечего и мечтать. А Михайлову и ставилась именно такая задача – выйти в море у Паланги, пройти на север вдоль береговой черты, через Ирбенский пролив и далее через Ригу, произвести разведку погоды, а также наличия вражеских кораблей на морских коммуникациях. Экипаж был отлично подготовлен для такого полета. Михайлов – участник войны с белофиннами, еще тогда удостоенный ордена Красного Знамени. Летал он днем и ночью без всяких ограничений (классности тогда еще не было). И вот, вскоре после взлета связь с ним оборвалась…
Его гибель явилась для меня страшным ударом. Мы вместе служили на Тихоокеанском флоте, я знал его мать Прасковью Андреевну, жену Зою Антоновну и их маленькую дочь Раечку, и я не представлял себе, как смогу сообщить им о гибели самого дорого им человека. И не сообщить об этом я тоже не мог… Мысленно я перебирал в памяти все, сказанное мною Михайлову перед его трагическим вылетом. Может быть, в чем-то виноват я? Не так сказал, не уточнил, не разъяснил?.. Может быть, следовало послать кого-то другого? Но Андрей Лукич с тех пор, как прибыл в полк, не раз намекал, что ему стыдно выполнять лишь учебные полеты в то время как его подчиненные вылетают на боевые задания. Разве вправе был я отказать ему?.. Я искал причину в себе и не находил ее. Но легче от этого не становились.
На следующий день, 15 октября, на мою голову обрушился еще один удар. Группа торпедоносцев 3-ей эскадрильи после выполнения боевого задания в Балтийском море на обратном пути уклонилась от маршрута, потеряла ориентировку и вышла на линию фронта курляндской группировки гитлеровцев. Здесь огнем зенитной артиллерии был сбит самолет одного из ведомых – лейтенанта Н.В. Иванова.
Тяжело терять людей в бою. Но еще тяжелее, когда люди гибнут случайно, нелепо, из-за непростительной халатности или ошибок других. Ведь не оплошай штурман звена, не заблудись – и вылет окончился бы благополучно. А теперь еще три похоронки, три сгустка горького горя уйдут по адресам, и, счастливые еще сегодня, женщины узнают завтра, что они стали вдовами, а их дети – сиротами. Моему негодованию не было предела, нервы натянулись, как струны, не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать.
– Выйдем на воздух, – заметив мое состояние, предложил начальник штаба.
Мы вышли из домика командного пункта, сели на лежащее рядом бревно и молчали. Свежий ветерок приятно холодил лицо. Мы молчали, но каждый думал об одном и том же: когда же окончится эта проклятая война? Сколько еще молодых, цветущих жизней перемелют ее кровавые жернова?
Я проснулся бодрым и свежим, словно и не было накануне двух вылетов с молодыми летчиками на проверку техники пилотирования в темное время суток, а затем длительного ночного бдения на командном пункте до возвращения экипажей с минных постановок. В окно сочился серый рассвет, лишь в углах комнаты еще затаилась ночная тьма. Напротив скрипнули пружины кровати майора Добрицкого и я понял, что он тоже не спит.
– Вставай, Григорий Васильевич, проспишь все царство небесное.
– Сколько на твоих?
– Четверть восьмого.
– А чего же до сих пор темно?
– Так ведь – осень. Дни стали короче, ночи – длиннее. Тут уж от нас с тобой ничего не зависит.
Да, светлое время суток уменьшалось катастрофически быстро, и это вносило существенные коррективы в боевую деятельность полка. Вот ужу несколько дней разведчики не обнаруживали в море вражеских конвоев, а между тем в порту Либава, ставшим основной базой снабжения отрезанной курляндской группировки гитлеровцев, появились новые транспорты. Стало ясно, что немецкие конвои успевали пройти наиболее опасные участки в темное время суток, а днем отстаивались в порту под защитой многочисленных средств ПВО.
Командование дивизии требовало усилить ночные минные постановки в Либаве, Мемеле, Данцигской бухте. После понесенных нами потерь в полку осталось ограниченное число экипажей, подготовленных для выполнения этих задач – мой и экипажи командиров эскадрилий – майора Ковалева и капитана Мещерина. Из молодого пополнения неплохие результаты показывали недавно прибывшие в полк выпускники училищ младшие лейтенанты В.П. Полюшкин и В.М. Кулинич. Надо было срочно натаскивать молодежь, и я попросил Иванова планировать мне вывозные полеты почти на каждую ночь. Но не всегда это получалось.
Однажды, доложив о запланированных полетах в штаб дивизии, я услышал:
– Вот разика два-три слетаешь на минные постановки. а потом вози своих летчиков хоть до утра.
Сначала я принял это за шутку, но оказалось, что шуткой здесь и не пахло, обстановка требовала иных действий. Оставалось подчиниться, перенацелить экипажи на выполнение боевой задачи. Пока загружали мины на мой самолет, я проводил в ночное небо экипажи Ковалева и Мещерина, а затем вылетел и сам со штурманом Сазоновым и стрелком-радистом лейтенантом Владимиром Васильевичем Быковым, прибывшим к нам недавно вместо Черкашина на должность начальника связи полка.

* * *

Не имея возможности уничтожать транспорты на переходе морем в ночное время, командование ВВС Балтфлота приняло решение нанести комбинированный удар по порту Либава днем. К утру 30 октября там, по данным разведки, скопилось до 15 транспортов, 2 миноносца, 2 сторожевых корабля и 4 тральщика. Упускать такую возможность было нельзя.
Операция разрабатывалась и согласовывалась так же тщательно, как и три месяца назад, когда планировался удар по крейсеру ПВО «Ниобе». Первыми в небе Либавы должны были появиться истребители 21-го и 14-го авиаполков. Их задача – связать боем истребители противника и дать возможность штурмовикам 11-ой штурмовой авиадивизии подавить зенитные огневые средства в порту и на кораблях. После этого основной удар по кораблям наносят пикировщики 12-го бомбардировочного полка и восьмерка наших топмачтовиков. Применение торпед исключалось, так как глубина моря в порту, где стояли транспорты, не превышала 10 метров. Поэтому было отдано предпочтение фугасным бомбам крупного калибра.
Все мы – и командиры частей, и рядовые летчики понимали сложность выполнения поставленной задачи По имеющимся у нас данным, порт охраняли тридцать зенитных батарей, а это – около 120 орудий! Не меньше зенитных стволов насчитывалось и на кораблях. Помимо того, в Либаву по приказу Гитлера были направлены лучшие воздушные асы Германии.
В то день, как обычно, после завтрака летчики и штурманы пришли на командный пункт, чтобы получить боевое задание.
– Командирам эскадрилий – остаться, остальным – выйти, – объявил начальник штаба. Люди двинулись к выходу, но тут послышался голос штурмана 2-ой эскадрильи Н.П. Федулова, догадавшегося, видимо, о чем пойдет речь дальше.
– Выходить никому не надо, – сказал он. – Мы с командиром эскадрильи майором Ковалевым просим нам выполнение этого задания.
– Личный состав находится у самолетов и ждет распоряжений, – добавил майор Ковалев. – Мы просим командование части считать этот полет подарком офицеров, сержантов и солдат 2-ой эскадрильи к двадцать седьмой годовщине Великого Октября.
Вот так в минуты суровых испытаний раскрывались душевные качества советских людей! Наверное, в каждом из нас живет горьковский Данко, готовый пожертвовать собой ради великой цели!
Я смотрел в спокойные, мужественные лица Ковалева и Федулова и понимал, что их решение созрело не сейчас, что оно продумано и выношено раньше, когда стало известно о готовящейся операции. Уважение к мужеству товарищей читал я на лицах других летчиков и штурманов, задержавшихся в комнате.
– Что ж, товарищи, – сказал я, – вы берете на себя ответственную и сложную задачу. Командование полка доверяет вам. Мы знаем, что вторая эскадрилья воюет стойко и мужественно, но здесь, вероятно, переступить порог возможного. Действуйте!
Немного погодя мы с Ивановым и Добрицким пошли на стоянку 2-ой эскадрильи. Здесь на видном месте висел красочный плакат, на котором были выведены слова замечательного педагога и писателя А.С. Макаренко: «Храбрый – это не тот, который не боится, а храбрый тот, который умеет трусость подавить. Другой храбрости и не может быть. Вы думаете, идти на смерть под пули, под снаряды – это значит ничего не испытывать, ничего не бояться? Нет, это именно значит и бояться, и испытывать, и подавить боязнь».
– Эскадрилья к вылету готова, лишнее горючее слито, запас составляет тридцать процентов, – доложил мне после проверки самолетов инженер полка Георгий Федорович Яковлев.
Через несколько минут могуче взревели моторы и восемь топмачтовиков один за другим поднялись в воздух. Понимая важность проводимой операции, мы в последний момент пополнили группу Ковалева опытными летчиками из 3-ей эскадрильи.

* * *

Для технического состава, да и для всех нас потекло время томительного ожидания. Мы знали, что легких боев для торпедоносцев не бывает, но, как стало известно позже, бой под Либавой был одним из самых тяжелых.
Мы поняли это уже тогда, когда наблюдали посадку наших соседей, отработавших первыми. Штурмовики, пикировщики, истребители, уходившие на задание четкими звеньями, возвращались нестройными группами, парами, а то и в одиночку. Наконец, показался знакомый силуэт торпедоносца. за ним приземлились еще два, а затем с пятиминутным интервалом пошли на посадку еще два. Напрасно, напрягая зрение, всматривались мы в далекую, размытую в дымке полосу горизонта: остальных двух мы так и не дождались. Не вернулся в том числе и самолет ведущего группы майора Ковалева.
Подробности того боевого вылета мы узнали от Николая Петровича Федулова. Вот, что он рассказал.
После Паланги торпедоносцы взяли курс в море и на удалении тридцати километров пошли на север параллельно берегу. Уже на траверзе Либавы увидели работу штурмовиков и пикирующих бомбардировщиков. В акваториях порта и у входа в него взбухали разрывы бомб, горели суда, темный дым громадным облаком поднимался вверх, где в смертельной карусели воздушных боев крутилось множество истребителей. Зенитная артиллерия неистовствовала. На внезапность рассчитывать уже не приходилось, и на удалении 12–15 километров от берега торпедоносцы двумя группами вышли в аванпорт.
– Приготовиться к атаке! – скомандовал по радио Ковалев. Самолеты перестроились и, маневрируя, вошли в зону действия зенитных установок. Огня было страшно много, а когда еще восемь наших топмачтовиков открыли стрельбу, небо превратилось в сущий ад. Капитан Федулов, побывавший до того во многих перипетиях, уверял, что такого огня он не видел никогда.
Сверху по обшивке раскатисто ударило, словно сыпанули по корпусу горстью гороха, в кабине тотчас заклубилась пыль от пулевых пробоин.
– Нас атакует истребитель! – крикнул стрелок-радист сержант Петр Бельчаев и приник к башенным пулеметам. Но, дав пару очередей, вдруг прекратил огонь.
– Ты не ранен? Почему не стреляешь? – крикнул ему Федулов.
– Нет, порядок! «Мессер» ушел с отворотом влево. Не понравилось! Видимо, пошел искать добычу полегче!
– Стреляй по кораблям.
Обе группы организованно произвели атаку, сбросили бомбы на суда, стоявшие в аванпорту, и вскоре вышли из зоны огня. Нервное напряжение понемногу спадало.
– Борис Евгеньевич, как дела? – спросил Федулов командира по переговорному устройству.
– Все нормально, только вот на приборной доске ни один прибор не работает.
Это, пожалуй не самое страшное. Федулов, успокоившись, стал внимательно осматривать самолет. Сначала подумал, что показалось, но – нет: из левого мотора блеснул оранжевый язычок пламени и исчез. Снова появился и снова исчез, а потом вырвавшиеся на волю языки пламени стали лизать обшивку самолета. А за ними, прорываясь сквозь водяные столбы и расползающейся над морем серый дым, летел объятый пламенем самолет младшего лейтенанта Кузьмина. Вместе с другими ведомыми он шел за ведущим, не покидая своего места в боевом строю. Федулов начал докладывать об увиденном Ковалеву и замолк на полуслове: горящий «Бостон» взорвался в воздухе. Так пали смертью храбрых летчик младший лейтенант Александр Яковлевич Кузьмин, штурман младший лейтенант Федор Сабирович Аменкаев и стрелок-радист сержант Анатолий Яковлевич Кузьмин.

* * *

О пожаре на собственном самолете Федулов решил пока не докладывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23