Из Веракруса.
— Но я пью вино… Если бы вы знали, как мне хочется вина…
— Вино я получаю по дорогой цене. Сколько ты можешь еще заплатить?
— У меня осталось всего-навсего семьдесят пять сентаво.
— Тогда бери бутылку текилы.
— Нет, нет.
— Ну, давай еще пятьдесят сентаво. Бутылка большая. — Он снова начал копаться в тюфяке, вытаскивая оттуда солому. Нищий подмигнул человеку в поношенной одежде и показал, будто откупоривает бутылку и наливает вина в стакан.
— Вот, — сказал губернаторский брат. — Хочешь — бери, хочешь — нет.
— Возьму, возьму.
Губернаторский брат сразу оставил свой грубый тон. Он потер руки и сказал:
— Вечер какой душный. Дожди в этом году, наверно, рано начнутся.
— Не окажет ли мне ваше превосходительство честь выпить бренди в ознаменование моей покупки?
— Ну что ж… можно.
Нищий отворил дверь и крикнул, чтобы принесли стаканы.
— Давно я не пил вина, — сказал губернаторский брат. — Для тоста оно, пожалуй, больше подходит.
— Конечно, — сказал человек в поношенной одежде. — Как вашему превосходительству будет угодно. — С мучительным беспокойством он смотрел, как бутылку откупоривают. Он сказал: — Если позволите, я лучше выпью бренди, — и заставил себя улыбнуться кривой улыбкой, глядя на убывающее в бутылке вино.
Сидя на кровати, все трое чокнулись; нищий пил бренди.
Губернаторский брат сказал:
— Это вино моя гордость. Прекрасное вино. Самое лучшее — из Калифорнии. — Нищий подмигнул, сделал знак рукой, и человек в поношенной одежде сказал:
— Еще стаканчик, ваше превосходительство, и могу ли я порекомендовать вам… бренди.
— Бренди хорошее, но я все-таки выпью вина. — Они наполнили свои стаканы. Человек в поношенной одежде сказал:
— Я хочу взять вино домой… угощу свою старушку. Она любит пропустить стаканчик.
— И правильно делает, — сказал губернаторский брат, осушая свой стакан. — Значит, у тебя есть старушка?
— У всех у нас есть.
— Ты счастливчик. Моя умерла. — Его рука потянулась к бутылке, схватила ее. — Иной раз тоскую по ней. Я звал свою «дружок». — Он наклонил бутылку над стаканом. — С твоего разрешения?
— Пожалуйста, ваше превосходительство, — уныло проговорил человек в поношенной одежде и сделал большой глоток бренди. Нищий сказал:
— Старушка и у меня есть.
— Ну и что? — оборвал его губернаторский брат. Он откинулся к стене, и кровать под ним скрипнула. Он сказал: — Я всегда говорю, женское влияние благотворнее мужского, женщина склоняет нас к миру, добру, милосердию. В годовщину смерти моей старушки я хожу на ее могилу — с цветами.
Человек в поношенной одежде чуть не икнул, но сдержался из вежливости.
— Если бы я тоже мог…
— Но ты же сказал, что твоя мать жива.
— Я думал, вы говорите о своей бабушке.
— Что я могу о ней сказать? Я ее даже не помню.
— Я тоже.
— А я помню, — сказал нищий.
Губернаторский брат сказал:
— Ты слишком много болтаешь.
— Может, послать его, чтобы завернул бутылку? Как бы меня не увидели с ней. Я не хочу подводить ваше превосходительство.
— Подожди, подожди. Куда нам торопиться? Ты здесь желанный гость. Все, что есть в этой комнате, все к твоим услугам. Выпей вина.
— Пожалуй, бренди…
— Тогда с твоего разрешения… — Он наклонил бутылку и пролил немного вина на одеяло. — О чем это мы говорили?
— О наших бабушках.
— Нет, не о них… Я свою даже не помню. Самое первое мое воспоминание…
Дверь отворилась. Хозяин сказал:
— Начальник полиции поднимается по лестнице.
— Прекрасно. Проведите его сюда.
— А это ничего?
— Конечно. Начальник хороший человек. — Он сказал, обращаясь к своим собутыльникам: — Но на бильярде с ним держи ухо востро.
В дверях появился коренастый мужчина в фуфайке, в белых штанах и с револьвером в кобуре. Губернаторский брат сказал:
— Входи, входи. Как твои зубы? Мы тут говорим о наших бабушках. — Он резко сказал нищему: — Подвинься. Уступи место хефе.
Хефе стоял в дверях, вид у него был несколько смущенный. Он сказал:
— Так, так…
— У нас тут небольшая пирушка. Может, присоединишься к нам? Сочтем за честь.
При виде вина лицо у хефе сразу просветлело.
— Ну что ж, стаканчик… пива всегда кстати.
— Правильно. Налей хефе пива. — Нищий налил вина в свой стакан и подал его хефе. Тот сел на кровать и выпил, потом сам взял бутылку. Он сказал:
— Хорошее пиво. Очень хорошее. У вас только одна бутылка? — Человек в поношенной одежде смотрел на него, застыв от волнения.
— Увы, только одна.
— Ваше здоровье!
— Так о чем же, — спросил губернаторский брат, — мы говорили?
— О вашем первом воспоминании, — сказал нищий.
— Первое мое воспоминание… — не спеша начал хефе. — Но этот господин ничего не пьет.
— Я выпью бренди — немножко.
— Ваше здоровье!
— Ваше здоровье!
— Первое, что мне запомнилось более или менее ясно, это мое первое причастие. Ах, какой душевный трепет оно вызвало! Я стоял в окружении родителей…
— Сколько же у тебя их было?
— Двое, конечно.
— Тогда они не могли тебя окружать, на это требуется по крайней мере четверо. Ха-ха!
— Ваше здоровье!
— Ваше здоровье!
— И вот какая ирония судьбы. Мой тяжкий долг повелел мне присутствовать при расстреле того старика, священника — от которого я принял первое причастие. Не постыжусь признаться, по у меня лились слезы. Я утешаю себя тем, что он, вероятно, причислен к лику святых и молится за нас. Не каждый заслужил заступническую молитву святого.
— Неисповедимы пути…
— Да, жизнь — это загадка.
— Ваше здоровье!
Человек в поношенной одежде сказал:
— Стаканчик бренди, хефе?
— В этой бутылке так мало осталось, что я лучше…
— Мне очень хочется отнести немножко матери.
— Да тут на самом дне. Ты ее обидишь. Один осадок. — Он опрокинул бутылку над своим стаканом и хмыкнул: — Если у пива бывает осадок. — Потом, задержав руку с бутылкой, удивленно проговорил: — Да ты плачешь, друг? — Все трое, чуть приоткрыв рты, уставились на человека в поношенной одежде. Он сказал:
— Со мной всегда так — от бренди. Простите меня, господа. Я быстро пьянею, и мне начинает видеться…
— Что?
— Сам не знаю. Будто все человеческие надежды угасают.
— Да ты поэт!
Нищий сказал:
— Поэт — душа своей страны.
Окна белым полотнищем осветила молния, где-то над головой у них грянул удар грома. Единственная лампочка под потолком мигнула и погасла.
— Плохи дела у моих полицейских, — сказал хефе, раздавив ногой слишком близко подползшего жука.
— Почему плохи дела?
— Дожди рано начинаются. Они ведь рыщут.
— За тем гринго?..
— Да что там гринго! Губернатору стало известно, что у нас в штате все еще есть священник, а вы знаете, как он к ним относится. Я бы на его месте не трогал беднягу — пусть бродит. Все равно умрет от голода или от лихорадки или сдастся. От него теперь ни добра, ни зла. Да и занялись им всего два-три месяца назад, а до этого никто и не замечал, что он здесь.
— Тогда вам надо поторопиться.
— Да никуда он не денется. Разве только перейдет границу. У нас есть человек, который знает его. Говорил с ним, им пришлось заночевать вместе. Давайте о чем-нибудь другом побеседуем. Полицейским не позавидуешь.
— Где он сейчас, по-твоему?
— Никогда не догадаешься.
— Почему?
— Здесь — то есть у нас в городе. Да, да, мы пришли к такому выводу. В деревнях начали брать заложников, ему деваться некуда. Его отовсюду гонят, не хотят иметь с ним дело. Так что мы пустили того человека, о котором я говорил, как собаку по следу. Не сегодня, так завтра он на него наткнется, а тогда…
Человек в поношенной одежде спросил:
— Многих заложников вам пришлось расстрелять?
— Пока нет. Троих-четверых. Ну-с, приканчиваю пиво. — Он с сожалением опустил стакан. — Теперь, может, попробовать ваш… назовем его сидрал.
— Да, пожалуйста.
— А мы с тобой никогда не встречались? Твое лицо мне…
— По-моему, я не имел чести.
— Вот вам еще одна загадка, — сказал хефе, протягивая свою длинную толстую руку и легонько отталкивая нищего к медным шишечкам кровати. — Иногда тебе кажется, что ты уже видел человека, бывал в каком-то месте… Во сне это было или в прошлой жизни? Один врач говорил, будто вся причина тут в фокусе зрения. Но он американец. Материалист.
— Я помню, как… — сказал губернаторский брат. Молния высветила порт, над гостиничной крышей ударил гром. Так было во всем штате — снаружи гроза, а за стенами разговоры, разговоры и бесконечно повторяющиеся слова «загадка», «душа», «источник жизни». Они сидели на кровати и разговаривали, ибо не было у них ни дел, ни веры, ни других мест получше, куда можно пойти.
Человек в поношенной одежде сказал:
— Ну, мне, пожалуй, пора.
— Куда ты?
— Да… к знакомым, — неопределенно ответил он и, описав руками широкий круг, включил в него все свои несуществующие знакомства.
— Бутылку бери с собой, — сказал губернаторский брат и добавил, признавая очевидный факт: — Ты же за нее заплатил.
— Спасибо, ваше превосходительство. — Он взял бутылку. Бренди в пей было пальца на три. Вина, конечно, совсем не осталось.
— Спрячь ее, спрячь, любезный, — резко проговорил губернаторский брат.
— Да, да, ваше превосходительство. Я поостерегусь.
— Какое он тебе превосходительство? — сказал хефе. Он заржал и столкнул нищего с кровати на пол.
— Да нет, я… — Он бочком вышел из номера, все еще с пятнами слез под красными, воспаленными глазами, и услышал из коридора, как они снова завели свой никуда не ведущий разговор о «загадке», «душе», «тайне».
Жуков на улице больше не было; их, видимо, смыло дождем. Дождевые струи падали отвесно, с каким-то мерным упорством, точно вбивали гвозди в гробовую крышку. Но в воздухе стояла все такая же духота; пот и дождь пропитывали одежду. Священник задержался на минуту в гостиничных дверях, слушая, как позади тарахтит движок, потом пробежал несколько ярдов до другого дома и, юркнув в нишу у входа, поглядел оттуда мимо гипсового генеральского бюста на пришвартованные к причалу парусники и старую баржу с железной трубой. Идти ему было некуда; дождь нарушил все его расчеты: он думал, что как-нибудь перебьется — заночует на скамейке или у реки.
Мимо по улице, отчаянно ругаясь, прошагали к набережной двое солдат. Они шли под дождем, не обращая на него никакого внимания, словно все до того плохо, что есть дождь или нет дождя — это уже неважно… Священник толкнул деревянную дверь, доходившую ему только до колен, и вошел в таверну: штабеля бутылок с минеральной водой, единственный бильярдный стол, над ним нанизанные на веревку кольца — счет очков; трое-четверо мужчин, чья-то кобура, положенная на стойку. Священник торопился спрятаться от ливня и, войдя, нечаянно толкнул под локоть человека, готовившегося к удару кием. Игрок повернулся и яростно крикнул:
— Матерь божия! — Он был в красной рубашке. Неужели нигде, даже на минуту, нельзя почувствовать себя в безопасности?
Священник униженно извинился, попятился к двери и, опять сделав неосторожное движение, задел за стену; бутылка с бренди звякнула у него в кармане. На лицах, обращенных к нему, появилась недобрая усмешка: почему не подшутить над незнакомцем?
— Что это у тебя в кармане? — спросил человек в красной рубашке. Юнец, ему, вероятно, и двадцати лет не было — золотой зуб, насмешливая, самодовольная складка у рта.
— Лимонад, — ответил священник.
— А зачем ты с собой лимонад таскаешь?
— Я принимаю хинин на ночь… запиваю лимонадом. Краснорубашечник вразвалку подошел к нему и тронул кием его карман.
— Лимонад, говоришь?
— Да, лимонад.
— Ну-ка, дай взглянуть на твой лимонад. — Он горделиво повернулся к своим партнерам и сказал: — За десять шагов контрабандиста чую. — Потом сунул руку священнику в карман и нащупал бутылку с бренди. — Вот, — сказал он. — Что я говорил? — Священник рванулся к двери и выскочил под дождь. Позади кто-то крикнул:
— Держи его! — Веселью их не было конца. Он побежал к площади, свернул налево, потом направо — на улицах, к счастью, было темно, луну закрывали тучи. Если держаться подальше от освещенных окон, его не разглядят. Он слышал их перекличку вдали. Они не прекращали погони — это было интереснее, чем играть на бильярде; где-то послышался свисток — к ним присоединилась полиция.
И вот в этот-то город он мечтал попасть, получив повышение и оставив в Консепсьоне долги — столько, сколько подобало. Сворачивая с одной улицы на другую, он вспомнил собор, Монтеса и одного знакомого каноника. Что-то, глубоко запрятанное в нем — воля к спасению, — придало на миг чудовищную смехотворность тому, что происходило с ним. Он усмехнулся, перевел дух и снова усмехнулся. В темноте слышались свистки и улюлюканье, а дождь все лил и лил. Дождевые струи приплясывали на ненужных теперь цементных плитах бывшего кафедрального собора (играть в пелоту при такой жаре никому не пришло бы в голову; вдобавок на краю площадки виселицами стояли железные качели). Он снова побежал вниз по склону холма. Его осенила счастливая мысль.
Крики слышались все ближе и ближе, и вот от реки к нему двинулись новые преследователи. Они действовали методически. Он понял это по их размеренной поступи… Полицейские, официальные охотники. Он был между теми и другими — между любителями и профессионалами. Но он знал, где та калитка, которая нужна ему. Он толкнул эту калитку, вбежал во дворик и захлопнул ее за собой.
Тяжело дыша, он стоял в темноте и прислушивался к приближающимся шагам, а дождь все хлестал и хлестал. Потом он почувствовал, что из окна на него кто-то смотрит, увидел маленькое, морщинистое лицо, темное, как те засушенные головы, что покупают туристы. Он подошел к оконной решетке и сказал:
— Падре Хосе?
— Вон туда. — В неровном огоньке свечи в окне появилось еще одно лицо, за ним — третье; лица вырастали, как из-под земли. Он прошлепал по лужам через дворик и стал стучать в дверь, чувствуя, что за ним наблюдают.
Он не сразу узнал падре Хосе; тот стоял в нелепой, расходящейся книзу колоколом ночной рубашке, с лампой в руке. Последний раз он видел его на церковном совете — сидит на задней скамейке, кусает ногти, не хочет оказаться на виду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31