https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/Dorff/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Он тщетно старался не прихрамывать. Метис воскликнул:
— Какие ноги у вас нежные! Вам надо ходить в обуви.
Священник упрямо повторил:
— Я бедный человек.
— Так вы никогда не дойдете до Кармен. Возьмитесь за ум, друг. Если не хотите сворачивать с дороги к харчевне, так недалеко отсюда есть маленькая хижина, до нее меньше пол-лиги. Поспим там часок-другой и все равно на рассвете доберемся до Кармен. — В траве рядом с тропинкой что-то зашуршало — не змея ли, а он босой! Руки у него были искусаны — москиты, точно маленькие хирургические шприцы с ядом, метили в кровеносные сосуды. Светляки подносили свои лампочки к самому лицу метиса и то зажигали, то гасили их, точно электрические фонарики. Метис проговорил с укоризной: — Вы мне не доверяете. Вы не доверяете мне потому, что я охотно оказываю услугу незнакомцу и стараюсь поступать по-христиански. — Он, видимо, разжигал в себе ярость. Он сказал: — Если бы я собирался вас ограбить, так давно бы ограбил. Вы человек старый.
— Не так уж я стар, — кротко ответил ему священник. Его сознание начало работать как автомат, куда можно сунуть любую монету, даже поддельную. Слова «гордый», «алчный», «завистливый», «трусливый», «неблагодарный» — все они приводили в действие нужные пружинки, все это находило отклик у него в душе. Метис сказал:
— Я провожаю вас до Кармен, сколько времени на это убил… Награды мне никакой не нужно, потому что я добрый христианин. Я, может, из-за вас прозевал верные деньги дома… да уж ладно.
— По-моему, ты говорил, что идешь в Кармен по делу, — незлобиво сказал священник.
— Когда я это говорил? — Действительно, может, метис ничего такого не сказал — ведь всего не запомнишь… Может, он несправедлив к нему? — Зачем мне говорить неправду? Да я убью на вас целый день, а вам все равно, устал ваш проводник или нет.
— Проводник мне не нужен, — мягко возразил священник.
— Не нужен, когда дорога прямая, а кабы не я, вы бы давно свернули в другую сторону. Сами говорили, что плохо знаете Кармен. Потому я и пошел с вами.
— Коли ты устал, давай отдохнем, — сказал священник. Ему было стыдно, что он не доверяет этому человеку, но недоверие все равно оставалось, как опухоль, от которой его мог освободить только нож.
Через полчаса они вышли на маленькую полянку; там стояла хижина из веток, скрепленных глиной; ее поставил, верно, какой-нибудь мелкий фермер, уходя все дальше и дальше от леса, наступавшего на него с непобедимой силой, от которой не спасали ни костры, ни мачете. На почерневшей земле все еще виднелись следы попыток вырубить кустарник, освободить участок для жалких, скудных посевов, не приносящих урожая. Метис сказал:
— Я присмотрю за мулом. А вы ложитесь и отдыхайте.
— Но ведь это ты устал.
— Я устал? Что это вы говорите? Я никогда не устаю.
Чувствуя тяжесть на душе, священник снял с седла вьюк, толкнул дверь и вошел в хижину — в полную темноту. Он чиркнул спичкой — хижина была совсем пустая, если не считать земляной лежанки с рваной соломенной циновкой, брошенной здесь за негодностью. Он зажег свечу и, капнув воском на лежанку, прилепил ее там; потом сел и стал ждать, что будет дальше. Метис долго не приходил. В кулаке у священника был все еще зажат комок бумаги, спасенной из портфеля: не может человек жить без таких вот сентиментальных памяток о прошлом. Соображениями безопасности руководствуются только те, кто живет в покое. Он подумал, не увел ли метис его мула, и упрекнул себя за ненужную подозрительность. Потом дверь отворилась, и метис вошел в хижину — вот он, два желтых клыкастых зуба и ногти, корябающие под мышкой. Он сел на земляной пол, привалившись спиной к двери, и сказал:
— Ложитесь спать. Вы же устали. Я разбужу, когда будет нужно.
— Мне спать не хочется.
— Задуйте свечу. Так скорее уснете.
— Я не люблю темноты, — сказал священник. Ему стало страшно.
— А вы не прочитаете молитву, отец, на сон грядущий?
— Почему ты меня так называешь? — резко спросил он, вглядываясь в стелющуюся по полу тьму — туда, где, прислонившись к двери, сидел метис.
— Да я же догадался. Но вы меня не бойтесь. Я добрый христианин.
— Ты ошибаешься.
— Да ведь это легко проверить, правда? — сказал метис. — Стоит только попросить — исповедуйте меня, отец. Неужели вы откажете человеку, совершившему смертный грех?
Священник промолчал, ожидая этой просьбы; рука с комком бумаги задрожала.
— Да не бойтесь вы меня, — вкрадчиво продолжал свое метис. — Я вас не выдам. Я христианин. Просто подумал, хорошо бы… услышать молитву.
— Молитвы знают не только священники. — Он начал: — «Pater noster qui es in coelis…» ["Отче наш, иже еси на небесех…" (лат.)] — А москиты гудели, налетая на огонек свечи. Он решил не спать — этот человек что-то задумал; совесть перестала укорять его в недостатке милосердия. Он знал: рядом с ним Иуда.
Он откинул голову к стене и полузакрыл глаза — ему вспомнилось прежнее: Страстная неделя, когда чучело Иуды вешали на колокольне, а мальчишки били в жестянки и трещали в трещотки. Почтенные старые прихожане иногда ворчали: это святотатство, говорили они, делать чучело из предателя Господа нашего; но он молчал, не препятствуя этому обычаю, — хорошо, что первый предатель мира становится посмешищем. Не то слишком легко поднять его до уровня героя, который бросил вызов Богу, сделать из него чуть ли не Прометея, благородную жертву неравной битвы.
— Вы не спите? — донесся до священника шепот от двери. Он вдруг тихонько засмеялся, точно у этого метиса был такой же нелепый вид — ноги набиты соломой, лицо размалевано, на голову напялена старая соломенная шляпа, и скоро его сожгут на площади, а люди тем временем будут произносить политические речи, и в небе заиграет фейерверк.
— Не спится?
— Мне что-то приснилось, — прошептал священник. Он открыл глаза и увидел, что метис дрожит мелкой дрожью, сидя у двери, и его два острых клыка дергаются на нижней губе. — Ты болен?
— Лихорадит немного, — сказал тот. — Лекарства у вас нет?
— Нет.
Дверь поскрипывала под трясущейся спиной. Метис сказал:
— Промок в реке… — И сполз ниже на пол, и закрыл глаза, а москиты с обожженными крылышками копошились на земляной лежанке. Священник подумал: нельзя спать, это опасно, надо следить за ним. Он разжал кулак и пригладил бумагу. На ней виднелись полустертые карандашные записи — отдельные слова, начала и концы фраз, цифры. Теперь, когда портфеля у него уже нет, это единственное свидетельство того, что в прошлые годы жизнь была совсем иная. Он носил бумагу с собой как амулет — ведь если так было раньше, может, все еще вернется? Огонек свечи вздрагивал и чадил в душном, болотистом воздухе низины. Священник поднес бумагу к огню и прочел слова: «Общество алтаря», «Общество святого причастия», «Дети Девы Марии», снова посмотрел в темноту хижины и увидел малярийные, с желтизной глаза метиса, которые следили за ним. Иуда не заснул бы в Гефсиманском саду; Иуда мог бодрствовать больше часа [ср. Евангелие от Марка, 14, 37: «Симон! ты спишь? не мог ты бодрствовать один час!»].
— Что это за бумага… отец? — угодливо спросил метис, весь дрожа.
— Не называй меня отцом. Тут записаны семена, которые мне надо купить в Кармен.
— Вы умеете писать?
— Нет, только читаю.
Он снова посмотрел на бумагу, и оттуда на него глянула бледная карандашная запись его шутки — безобидной, хоть и несколько вольной… что-то про тучную еду и сладкое питье [ср. Кн. Неемии, 8, 10: «…пойдите, ешьте тучное и пейте сладкое…»]. Это он прошелся насчет своей полноты и сытного обеда, который он только что съел. Прихожанам такой юмор пришелся не по вкусу.
Этот обед был дан в Консепсьоне в честь десятилетней годовщины его рукоположения. Он занимал самое почетное место за столом рядом с… кто же сидел справа от него? Обед состоял из двенадцати блюд; он еще сказал что-то про двенадцать апостолов, и это тоже несколько шокировало. Он был еще молод, ему хотелось поозоровать в обществе всех этих набожных, пожилых, почтенных жителей Консепсьона, нацепивших на себя ленты и значки своих обществ. И выпил он чуть больше, чем следовало; в те дни у него еще не было тяги к алкоголю. И вдруг ему вспомнилось, кто сидел справа — Монтес, отец того, расстрелянного.
Монтес произнес длинную речь. Он докладывал собравшимся об успехах «Общества алтаря» за последний год — активный баланс двадцать два песо. Священник записал себе эту цифру с тем, чтобы отметить ее в своем выступлении. Вот она: «О.а. — 22 песо». Монтес ратовал за открытие отделения «Общества св.Винсента де Поля» [св.Винсент де Поль — католический святой XVII в; основал орден, члены которого посвящали себя уходу за больными], а какая-то женщина пожаловалась, что в Консепсьоне продают дурные книги, которые привозят на мулах из столицы штата. Ее дочь где-то раздобыла роман под названием «Муж на одну ночь». Священник заявил в своей речи, что губернатор будет извещен об этом.
И тут местный фотограф дал вспышку, и он так и запомнил себя в эту минуту, точно посторонний, который заглянул на шум в окно и увидел веселую компанию, что-то празднующую, и с завистью, а может, и не без улыбки посмотрел на упитанного молодого священника: вот он стоит, властно простерев свою пухлую руку, и со вкусом произносит слово «губернатор». Соседи по столу сидят, по-рыбьи разинув рты, а на лицах, высвеченных магнием, ни одной морщинки, ни одной индивидуальной черты.
Ответственность момента требовала соблюдения серьезности, и он оставил свой легкомысленный тон, к большой радости прихожан. Он сказал: «Активный баланс в двадцать два песо на счету „Общества алтаря“ — случай разительный для Консепсьона, но это не единственный повод для поздравлений, заслуженных вами за прошлый год. Число членов общества „Дети Девы Марии“ выросло на девять человек, а „Общество святого причастия“ минувшей осенью превосходно провело ежегодную неделю молитвенного уединения. Однако не будем почивать на лаврах. Признаюсь, что у меня есть планы, которые, может быть, несколько удивят вас. Насколько мне известно, я считаюсь здесь человеком, исполненным редкостного честолюбия. Так вот, я хочу, чтобы в Консепсьоне была хорошая школа, действительно хорошая, а следовательно, и хороший дом для священника. Приход у нас большой, и священнику надо поддерживать свой престиж. Я пекусь не о себе, а о Церкви. И мы не остановимся на этом, хотя, чтобы собрать достаточную сумму денег, даже в Консепсьоне потребуется не один год. — Он говорил и видел перед собой эти годы безмятежной жизни. Да, честолюбия у него было хоть отбавляй, и почему бы ему со временем не получить места в столице штата при кафедральном соборе, а задолженность в Консепсьоне пусть выплачивает его преемник. Энергичный священник всегда узнается по долгам. — Разумеется, в Мексике много такого, что грозит нашей возлюбленной Церкви. Но тех, кто живет в нашем штате, счастье еще не оставило — на севере люди поплатились жизнью, и нам тоже надо быть готовыми… — Он освежил пересохший рот вином. — К худшему. Бодрствуйте и молитесь, — несколько неопределенно продолжал он. — Бодрствуйте и молитесь. Сатана, яко лев рыкающий…» «Дети Девы Марии» в темных праздничных блузах с голубыми лентами через плечо уставились на него, слегка приоткрыв рты. Он говорил долго, наслаждаясь звуком своего голоса; Монтеса пришлось несколько обескуражить по поводу «Общества св.Винсента де Поля», потому что мирян всегда надо сдерживать, и еще он рассказал прелестную историю о смертном часе одной девочки — она умирала от туберкулеза в возрасте одиннадцати лет, не поколебавшись в своей вере. Девочка спросила, кто стоит в ногах ее кровати, и ей сказали: «Это отец такой-то», а она говорит: «Нет, нет. Отца такого-то я знаю. А вон тот, в золотом венце?» Одна женщина из «Общества святого причастия» расплакалась. Все остались очень довольны его рассказом. История эта к тому же была не вымышленная, хотя он не мог вспомнить, от кого ее слышал. Может, прочитал где-нибудь. Кто-то наполнил его бокал. Он перевел дыхание и продолжал: «Дети мои…»
…И когда метис засопел и завозился у двери, он открыл глаза, и прежняя жизнь отвалилась от него, как ярлычок. В рваных крестьянских штанах он лежит в темной, душной хижине, а за его голову назначено вознаграждение. Весь мир изменился — Церкви нет нигде; ни одного собрата-священника, кроме всеми отверженного падре Хосе в столице. Он лежал, прислушиваясь к тяжелому дыханию метиса, и думал: почему я не пошел путем падре Хосе, почему не подчинился закону? Всему виной мое честолюбие, думал он, вот в чем все дело. Падре Хосе, наверно, лучше его — он такой смиренный, что готов стерпеть любую насмешку; он и в те, в добрые времена всегда считал себя недостойным своего сана. Однажды в столицу съехались на совет приходские священники — это было еще при старом губернаторе, — и, насколько он помнил, падре Хосе только в конце каждого заседания, крадучись, входил в зал, забивался в последний ряд, чтобы никому не попадаться на глаза, и сидел, словно воды в рот набрав. И дело тут было не в какой-то сознательной скромности, как у других, более образованных священников, — нет, он и в самом деле ощущал присутствие Бога. Когда падре Хосе возносил святые дары, у него дрожали руки. Да, он не апостол Фома, которому понадобилось вложить персты в раны Христовы, чтобы поверить [Фомы не было с учениками, когда к ним приходил воскресший Иисус Христос, и он отказался поверить в воскресение, пока сам не увидит ран от гвоздей на теле своего учителя и не вложит в них свои пальцы; при следующей встрече с учениками Христос предложил Фоме удостовериться в его ранах и воскресении, укоряя его за неверие; имя «неверующего» Фомы стало нарицательным]. Для падре Хосе из них каждый раз лилась кровь над алтарем. Как-то в минуту откровенности он признался: «Каждый раз… мне так страшно». Его отец был крестьянин.
А вот я — я честолюбец. И образования у меня не больше, чем у падре Хосе, но мой отец держал лавку, и я знал цену активному балансу в двадцать два песо, знал, как выдают ссуды под закладные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31


А-П

П-Я