Лейтенант вынул из кармана портсигар, повертел его в руках и сунул обратно. И снова подошел к нему полицейский и доложил:
— Ничего.
Лейтенант рявкнул:
— Внимание! Слушайте меня. — Кольцо полицейских сомкнулось, сгоняя людей к лейтенанту, — только детей не тронули. Священник увидел, что его дочь стоит рядом с лейтенантской лошадью; она могла достать только чуть повыше его сапога и, протянув руку, дотронулась до кожаного голенища. Лейтенант сказал: — Я разыскиваю двоих — один иностранец, янки, убийца. Янки здесь нет, это я вижу. За его поимку назначено пятьсот песо. Так что не зевайте. — Он помолчал и обвел всех взглядом; священник почувствовал, что глаза остановились на нем; как и остальные, он смотрел себе под ноги. — Другой, — сказал лейтенант, — священник. — Он повысил голос: — Вы понимаете, что такое священник? Предатель республики. Каждый, кто укроет его, тоже предатель. — Их неподвижность выводила лейтенанта из себя. Он сказал: — Если вы верите словам этих священников, значит, вы глупцы. Им нужно от вас только одно — деньги. Чем помог вам Бог? Вы сами сыты? А дети ваши сыты? Вместо того чтобы насытить вас, священники разглагольствуют о царстве небесном. Вот умрете, говорят они, и все будет прекрасно. А я говорю вам — все будет прекрасно, когда они умрут, и поэтому вы должны нам помочь. — Девочка не снимала руки с его сапога. Во взгляде, которым лейтенант посмотрел на нее, была затаенная нежность. Он убежденно проговорил: — Этот ребенок стоит большего, чем папа римский. — Полицейские стояли опершись о винтовки; один зевнул. Индюк с громким шипением проследовал назад, к хижинам. Лейтенант сказал: — Если вы видели этого священника, говорите. Вознаграждение семьсот песо.
Все молчали.
Лейтенант дернул лошадь за уздцы и повернул ее головой к ним. Он сказал:
— Нам известно, что он в этих местах. Вы, может, не знаете, что случилось с человеком из Консепсьона? — Одна женщина заплакала. Он сказал: — Подходите ко мне по очереди и называйте свое имя. Нет, не женщины — мужчины.
Они хмуро потянулись к нему цепочкой, и он спрашивал их:
— Как зовут? Чем занимаешься? Женат? Которая твоя жена? Ты слышал про этого священника? — Только один человек оставался теперь между священником и головой лошади. Священник начал читать про себя покаянную молитву, почти не вдумываясь в слова:
— …мои прегрешения, ибо они распяли Спасителя нашего на кресте… и что еще тяжелее, ими я оскорбил… — Теперь он один стоял перед лейтенантом. — Обещаю отныне никогда больше не оскорблять Тебя… — Это были всего лишь слова, но ведь человеку надо как-то подготовиться. С таким же успехом он мог написать завещание — вероятно, столь же бесполезное.
— Как зовут?
Он вспомнил расстрелянного из Консепсьона и сказал:
— Монтес.
— Видел этого священника?
— Нет.
— Чем занят?
— У меня немного земли.
— Женат?
— Да.
— Которая твоя жена?
И вдруг заговорила Мария:
— Это я. Что вы все спрашиваете и спрашиваете! Похож он, по-вашему, на священника?
Лейтенант стал разглядывать что-то, лежавшее у него на седельной луке, — какую-то затрепанную фотографию.
— Покажи руки, — сказал он.
Священник поднял их; они были заскорузлые, как у рабочего. Лейтенант вдруг наклонился с седла и потянул носом, принюхиваясь к его дыханию. Люди хранили полное молчание — зловещее молчание. Лейтенант почувствовал в нем страх. Он присмотрелся к исхудалому, покрытому щетиной лицу и снова посмотрел на фотографию.
— Ладно, — сказал он. — Следующий, — и лишь только священник отступил в сторону, добавил: — Подожди. — Он положил руку Бригитте на голову и осторожно потянул ее за жесткие черные волосы: — Взгляни на меня. Ты ведь всех здешних знаешь?
— Да, — сказала она.
— Кто этот человек? Как его зовут?
— Не знаю, — сказала девочка. Лейтенант затаил дыхание:
— Не знаешь, как его зовут? Он чужой?
Мария вскричала:
— Да она даже своего имени не знает! Спросите у нее, кто ей отец.
Девочка посмотрела лейтенанту в лицо, потом перевела свои хитрые глаза на священника.
— Прости же мне все мои прегрешения, — повторял он про себя, скрестив пальцы на счастье. Девочка сказала:
— Вот этот. Вот он.
— Хорошо, — сказал лейтенант. — Следующий. — Опрос продолжался: — Как зовут? Работаешь? Женат? — А солнце все выше поднималось над лесом. Священник стоял, сжав перед собой руки; смерть снова отступила на какое-то время. Его терзало искушение броситься лейтенанту в ноги и признаться: «Я тот, кого вы ищете». И тогда расстреляют тут же, на месте? Его манил обманчивый соблазн покоя. Высоко в небе дежурил стервятник; с такой высоты люди, должно быть, как две стаи плотоядных зверей, готовых в любую минуту броситься друг на друга, и стервятник крошечной черной точкой маячил в небе, дожидаясь падали. Смерть еще не конец мучениям, вера в покой — это ересь.
Последний человек прошел допрос.
Лейтенант сказал:
— Так никто не хочет нам помочь?
Люди молча стояли у полуразвалившихся подмостков. Он сказал:
— Вы слышали, что было в Консепсьоне? Мы взяли там заложника. А когда выяснилось, что священник был в тех местах, я расстрелял того человека у ближайшего дерева. А узнали мы это потому, что всегда найдется кто-нибудь, кто вдруг передумал. Может, он любил жену того человека и хотел убрать его с пути. Доискиваться до причин не мое дело. Но что я знаю, то знаю — потом мы нашли вино в Консепсьоне. Может, и в вашей деревне есть человек, который зарится на чью-то землю или на корову. Лучше говорите сразу, потому что здесь я тоже возьму заложника. — Он помолчал. Потом начал снова: — Если он среди вас, тогда и говорить ничего не надо. Посмотри на него. Никто не узнает, что это ты его выдал. И он сам ничего не узнает… если ты боишься его проклятий. Ну… это ваша последняя возможность.
Священник стоял, опустив голову, — он не хотел затруднять того, кто его выдаст.
— Хорошо, — сказал лейтенант. — Тогда придется мне выбрать заложника. Вы сами на себя это навлекли.
Он сидел в седле и смотрел на них. Прислонив винтовку к подмосткам, полицейский поправлял спустившуюся обмотку. Люди по-прежнему стояли, опустив головы; они боялись встретиться взглядом с лейтенантом. И вдруг он взорвался:
— Почему вы не доверяете мне? Я никого не хочу убивать. Неужели вам не понятно — в моих глазах вы все стоите большего, чем он. Я готов… — Он широко развел руки, но этот жест пропал, потому что никто его не видел. — Я готов дать вам все. — И проговорил тусклым голосом: — Ты. Вот ты. Я возьму тебя.
— Это мой сын. Это Мигель. Не берите моего сына, — пронзительно закричала одна из женщин.
Он проговорил таким же тусклым голосом:
— Каждый здесь чей-нибудь муж или чей-нибудь сын. Это я знаю.
Священник молчал, сжав руки; пальцы у него побелели. Он чувствовал, что вокруг начинает расти ненависть, потому что он никому здесь не приходился ни мужем, ни сыном. Он сказал:
— Лейтенант…
— Что тебе?
— Я уже стар, мне не под силу работать в поле. Возьмите меня.
Из-за угла хижины, никого не остерегаясь, выбежало несколько свиней. Полицейский поправил свою обмотку и выпрямился. Солнце, выходившее из-за леса, подмигивало лучами на бутылках минеральной воды в ларьке.
Лейтенант сказал:
— Я беру заложника, а не предлагаю даровой стол и жилье лентяям. Если ты не годен в поле, так и в заложниках тебе нечего делать. — Он скомандовал: — Свяжите ему руки и уведите отсюда.
Полицейским не понадобилось много времени, чтобы убраться из деревни, — они взяли с собой двух-трех куриц, индюшку и человека по имени Мигель. Священник сказал вслух:
— Я сделал все что мог. Это ваше дело — выдать меня. Чего вы ждали? Мое дело — не попасться.
Один из крестьян сказал:
— Ничего, отец. Только вы уж посмотрите… не осталось бы после вас вина… Как в Консепсьоне.
Другой сказал:
— Нельзя вам здесь оставаться, отец. В конце концов вас все равно поймают. Они не забудут вашего лица. Идите лучше на север, в горы. Через границу.
— Там, через границу, хороший штат, — сказала какая-то женщина. — У них все еще есть церкви. Ходить в них, конечно, нельзя, но они стоят, как стояли. Говорят, будто в городах даже есть священники. Одна моя родственница перешла через горы в Лас-Касас и слушала там мессу — в чьем-то доме, с настоящим алтарем, и священник был в облачении, как в прежние времена. Там вам будет хорошо, отец.
Священник пошел за Марией к ней в хижину. Бутылочка с бренди лежала на столе; он коснулся ее кончиками пальцев — бренди в ней оставалось на дне. Он сказал:
— А мой портфель, Мария? Где мой портфель?
— С ним опасно теперь ходить, — сказала Мария.
— А в чем же я понесу вино?
— Вина больше нет.
— Как так?
Она сказала:
— Я не хочу навлекать беду ни на вас, ни на других людей. Бутылку я разбила. Пусть на меня ляжет проклятие за это.
Он сказал мягко и грустно:
— Нельзя быть такой суеверной. Это же обыкновенное вино. В вине нет ничего священного. Только его трудно достать здесь. Вот почему у меня был запас в Консепсьоне. Но его нашли.
— Теперь, может, вы уйдете — совсем уйдете? Вы здесь больше никому не нужны, — яростно проговорила она. — Неужели это не понятно, отец? Вы нам больше не нужны.
— Да, да, — сказал он. — Понимаю. Но разве дело в том, что вам нужно… или что мне нужно…
Она со злостью сказала:
— Я кое в чем разбираюсь. Недаром ходила в школу. Я не как остальные — они темные. Вы плохой священник. Мы с вами были вместе, но это не единственный ваш грех. До меня доходили кое-какие слухи. Вы думаете, Бог хочет, чтобы вы остались здесь и погибли, вы, пьющий падре? — Он стоял перед ней так же, как перед лейтенантом, и терпеливо слушал. Вот, значит, какая она, эта женщина. Она сказала: — Ладно, вас расстреляют. Значит, умрете мучеником? Хороший же из вас получится мученик. Смех, да и только.
Ему никогда не приходило в голову, что его могут счесть мучеником. Он сказал:
— Мученик… это очень трудно. Я об этом подумаю. Я не хочу, чтобы над Церковью насмехались.
— Вот перейдете границу, тогда и думайте.
— Да…
Она сказала:
— Когда у нас с вами было то самое, я гордилась. Ждала — вот вернутся прежние времена… Не каждая женщина может стать любовницей священника. А ребенок… Я надеялась, что вы много чего сделаете для нее. Но пользы от вас как от вора…
Он рассеянно проговорил:
— Среди воров было много хороших людей.
— Уходите отсюда, ради всего святого! И заберите ваше бренди.
— Там кое-что было, — сказал он. — У меня в портфеле были…
— Тогда ищите свой портфель на свалке. Я и пальцем до него не дотронусь.
— А девочка? — сказал он. — Ты хорошая женщина, Мария… Я вот о чем: сделай все, чтобы она выросла… истинной христианкой.
— Из нее ничего путного не получится, это и сейчас видно.
— Не может она быть такой уж дурной… в ее-то возрасте, — умоляюще проговорил он.
— С чего начала, тем и кончит.
Он сказал:
— Следующую мессу я отслужу за нее.
Мария уже не слушала его. Она сказала:
— Девчонка дрянная, насквозь дрянная.
Он чувствовал, как вера умирает здесь, в тесноте между кроватью и дверью. Месса скоро будет значить для людей не больше черной кошки, перебежавшей дорогу. Он рисковал их жизнью ради того, что было для них простым суеверием, чем-то вроде просыпанной соли или скрещенных пальцев. Он начал было:
— Мой мул…
— Ему засыпали кукурузы, — сказала она, потом добавила: — И уходите к северу. На юге уже опасно.
— Я думал, может, в Кармен…
— Там ведут слежку.
— Ну что ж… — Он грустно сказал: — Вот жизнь немножко наладится, тогда, может быть… — И, сделав знак креста в воздухе, благословил ее, но она стояла перед ним, еле сдерживая нетерпение, и ждала, когда же он уйдет отсюда навсегда.
— Ну что ж, прощай, Мария.
— Прощайте.
Сгорбившись, он пошел через площадь. Он чувствовал, что все до одного в этой деревне с радостью следят за его уходом — уходом смутьяна, которого они из суеверия или по каким-то другим непонятным причинам не захотели выдать полиции. Он завидовал тому гринго — его бы они заманили в ловушку со спокойной душой. Этому человеку по крайней мере не надо таскать за собой бремя благодарности.
Внизу под откосом, изрытым копытами мулов и вкривь и вкось перерезанным древесными корнями, текла река фута в два глубиной. На берегу валялись пустые консервные банки и битое стекло. Под прибитой к дереву надписью: «Мусор выбрасывать запрещается» — громоздилась куча отбросов со всей деревни, постепенно сползающая в реку. Когда начнутся дожди, это все унесет водой. Он ступил на груду банок и гнилых овощей, поднял свой портфель и вздохнул: портфель был хороший — тоже память о прежних мирных днях. Пройдет месяц-другой, и не вспомнишь, что когда-то жизнь шла совсем по-иному. Замок был сорван; он просунул руку под шелковую подкладку…
Бумаги оказались на месте; он с сожалением бросил свой портфель в кучу мусора. Вся его молодость, полная такого значения и милая его сердцу, канула среди консервных банок. Этот портфель он получил в подарок от прихожан в Консепсьоне к пятой годовщине своего рукоположения… За деревом кто-то шевельнулся. Он вытащил ноги из мусора под гуденье мух, поднявшихся с кучи, и, зажав бумаги в руке, обошел ствол — посмотреть, кто за ним подглядывает. Девочка сидела на корне и постукивала о него пятками. Глаза у нее были крепко зажмурены. Он сказал:
— Милая, кто тебя обидел? — Глаза открылись — злые, покрасневшие — и со смехотворной гордостью посмотрели на него.
Она сказала:
— Ты… ты.
— Я?
— Ты меня обидел.
Он шагнул к ней с величайшей осторожностью, точно это был пугливый зверек. Щемящее чувство разлило слабость по всему его телу. Он сказал:
— Я? Чем же?
Она злобно сказала:
— Они смеются надо мной.
— Из-за меня?
Она сказала:
— У каждого есть отец… он работает.
— Я тоже работаю.
— Ты ведь священник?
— Да.
— Педро говорит, ты не мужчина. Женщине с тобой делать нечего. Я не понимаю, что это значит.
— Он, видно, сам не понимает.
— Нет, понимает, — сказала она. — Ему десять лет. И я тоже хочу понять. Ты уходишь он нас?
— Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31