Оба были связаны "в
козлы", а полковой врач пинал их ногой в брюхо за то, что,
дескать, симулируют. Но когда оба солдата померли, дело дошло
до парламента, и все это попало в газеты. Тут нам сразу
запретили читать эти газеты и даже обыскали наши сундучки, нет
ли у кого газет. А мне ведь никогда не везет. В целом полку ни
у кого не нашли, только у меня. Ну, повели к командиру полка. А
наш полковник был такой осел,-- царствие ему небесное! --
заорал на меня, чтобы я стоял смирно и сказал, кто писал в
газеты, не то он мне всю морду разворотит и сгноит в тюрьме.
Потом пришел полковой врач, тыкал мне в нос кулаком и кричал:
"Sie verfluchter Hund, Sie schabiges Wesen, Sie ungluckliches
Mistvieh!/Вы проклятая собака, вы паршивая тварь, вы скотина
несчастная! (нем.)/ Социалистическая тварь!" А я смотрю им
прямо в глаза, глазом не моргну и молчу. Правую руку под
козырек, а левую -- по шву. Бегали они вокруг меня, как собаки,
лаяли на меня, а я ни гугу, молчу и все тут, отдаю им честь, а
левая рука по шву. Бегали они этак с полчасика. Потом полковник
подбежал ко мне и как заревет: "Идиот ты или не идиот?"--
"Точно так, господин полковник, идиот".-- "На двадцать один
день под строгий арест за идиотизм! По два постных дня в
неделю, месяц без отпуска, на сорок восемь часов в козлы!
Запереть немедленно и не давать ему жрать! Связать его!
Показать ему, что государству идиотов не нужно. Мы тебе, сукину
сыну, выбьем из башки газеты!" На этом господин полковник
закончил свои разглагольствования. А пока я сидел под арестом,
в казарме прямо-таки чудеса творились. Наш полковник вообще
запретил солдатам читать даже "Пражскую официальную газету". В
солдатской лавке запрещено было даже завертывать в газеты
сосиски и сыр. И вот с этого-то времени солдаты принялись
читать. Наш полк сразу стал самым начитанным. Мы читали все
подряд, в каждой роте сочинялись стишки и песенки про
полковника. А когда что-нибудь случалось в полку, всегда
находился какой-нибудь благожелатель, который пускал в газету
статейку под заголовком "Истязание солдат". Мало того: писали
депутатам в Вену, чтобы они заступились за нас, и те начали
подавать в парламент запрос за запросом, известно ли, мол,
правительству, что наш полковник -- зверь, и тому подобное.
Министр послал к нам комиссию, чтобы расследовать это, и в
результате некий Франта Генчл из Глубокой был посажен на два
года,-- это он обратился в Вену к депутатам парламента,
жалуясь, что во время занятий на учебном плацу получил оплеуху
от полковника. Когда комиссия уехала, полковник выстроил всех
нас, весь полк, и заявил, что солдат есть солдат, должен
держать язык за зубами и служить, а если кому не нравится, то
это нарушение дисциплины. "А вы, мерзавцы, думали, что вам
комиссия поможет? -- сказал полковник.-- Ни хрена она вам не
помогла! Ну, а теперь пусть каждая рота промарширует передо
мною и пусть громогласно повторит то, что я сказал". И мы, рота
за ротой, шагали, равнение направо, на полковника, рука на
ремне ружья, и орали что есть мочи: "Мы, мерзавцы, думали, что
нам эта комиссия поможет. Ни хрена она нам не помогла!"
Господин полковник хохотал до упаду, прямо живот надорвал. Но
вот начала дефилировать одиннадцатая рота. Марширует, отбивая
шаг, но подходит к полковнику и ни гугу! Молчит, ни звука.
Полковник покраснел как вареный рак и вернул ее назад, чтобы
повторила все сначала. Одиннадцатая опять шагает и... молчит.
Проходит строй за строем, все дерзко глядят в глаза полковнику.
"Ruht!"/ Вольно! (нем.) / -- командует полковник, а сам мечется
по двору, хлещет себя хлыстом по сапогу, плюется, а потом вдруг
остановился да как заорет: "Abtreten!"/ Разойдись! (нем.)/ Сел
на свою клячу и вон. Ждали мы ждали, что с одиннадцатой ротой
будет, а ничего не было. Ждем мы день, другой, неделю --
ничего. Полковник в казармах вовсе не появлялся, а солдаты
рады-радешеньки, да и не только солдаты: и унтеры и даже
офицеры. Наконец прислали нам нового полковника. О старом
рассказывали, будто он попал в какой-то санаторий, потому что
собственноручно написал государю императору, что одиннадцатая
рота взбунтовалась.
Приближался час послеобеденного обхода. Военный врач
Грюнштейн ходил от койки к койке, а за ним -- фельдшер с
книгой.
-- Мацуна!
-- Здесь.
-- Клистир и аспирин.
-- Покорный!
-- Здесь.
-- Промывание желудка и хинин.
-- Коваржик!
-- Здесь.
-- Клистир и аспирин.
-- Котятко!
-- Здесь.
-- Промывание желудка и хинин.
И так всех подряд -- механически, грубо и безжалостно.
-- Швейк!
-- Здесь.
Доктор Грюнштейн взглянул на вновь прибывшего.
-- Чем больны?
-- Осмелюсь доложить, у меня ревматизм.
Доктор Грюнштейн за время своей практики усвоил привычку
разговаривать с больными с тонкой иронией. Это действовало
гораздо сильнее крика.
-- Ах вот что, ревматизм...-- сказал он Швейку.-- Это
действительно тяжелая болезнь. Ведь и приключится этакая штука
-- заболеть ревматизмом как раз во время мировой войны, как раз
когда человек должен идти на фронт! Я полагаю, это вас страшно
огорчает?
-- Осмелюсь доложить, господин старший врач, страшно
огорчает.
-- А-а, вот как, его это огорчает? Очень мило с вашей
стороны, что вам пришло в голову обратиться к нам с этим
ревматизмом именно теперь. В мирное время прыгает, бедняга, как
козленок, а разразится война, сразу у него появляется ревматизм
и колени отказываются служить. Не болят ли у вас колени?
-- Осмелюсь доложить, болят.
-- И всю ночь напролет не можете заснуть? Не правда ли?
Ревматизм очень опасная, мучительная и тяжелая болезнь. У нас в
этом отношении большой опыт: строгая диета и другие наши
способы лечения дают очень хорошие результаты. Выздоровеете у
нас скорее, чем в Пештянах, и так замаршируете на фронт, что
только пыль столбом поднимется.-- И, обращаясь к фельдшеру,
старший врач сказал:-- Пишите: "Швейк, строгая диета, два раза
в день промывание желудка и раз в день клистир". А там --
увидим. Пока что отведите его в амбулаторию, промойте желудок и
поставьте, когда очухается, клистир, но, знаете, настоящий
клистир, чтобы всех святых вспомнил и чтобы его ревматизм сразу
испугался и улетучился.
Потом, повернувшись к больным, доктор Грюнштейн произнес
речь, полную прекрасных и мудрых сентенций.
-- Не думайте, что перед вами осел, которого можно
провести за нос. Меня вы своими штучками не тронете. Я-то
прекрасно знаю, что все вы симулянты и хотите дезертировать с
военной службы, поэтому я и обращаюсь с вами, как вы того
заслуживаете. Я в своей жизни видел сотни таких вояк, как вы.
На этих койках валялась уйма таких, которые ничем другим не
страдали, только отсутствием боевого духа. В то время как их
товарищи сражались на фронте, они воображали, что будут
валяться в постели, получать больничное питание и ждать, пока
кончится война. Но они ошиблись, прохвосты! И вы ошибетесь,
сукины дети! Через двадцать лет будете криком кричать, когда
вам приснится, как вы у меня тут симулировали.
-- Осмелюсь доложить, господин старший врач,-- послышался
тихий голос с койки у окна,-- я уже выздоровел. Я уже ночью
заметил, что у меня прошла одышка.
-- Ваша фамилия?
-- Коваржик. Осмелюсь доложить, мне был прописан клистир.
-- Хорошо, клистир вам еще поставят на дорогу,--
распорядился доктор Грюнштейн,-- чтобы вы потом не жаловались,
будто мы вас здесь не лечили. Ну-с, а теперь больные, которых я
перечислил, отправляйтесь за фельдшером и получите кому что
полагается.
Каждый получил предписанную ему солидную порцию. Некоторые
пытались воздействовать на исполнителя докторского приказания
просьбами или угрозами: дескать, они сами запишутся в санитары,
и, может, когда-нибудь нынешние санитары попадут к ним в руки.
Что касается Швейка, то он держался геройски.
-- Не щади меня,-- подбадривал он палача, ставившего ему
клистир.-- Помни о присяге. Даже если бы здесь лежал твой отец
или родной брат, поставь ему клистир -- и никаких. Помни, на
этих клистирах держится Австрия. Мы победим!
На другой день во время обхода доктор Грюнштейн
осведомился у Швейка, как ему нравится в госпитале. Швейк
ответил, что это учреждение благоустроенное и весьма почтенное.
В награду он получил то же, что и вчера, и в придачу еще
аспирин и три порошка хинина, все это ему всыпали в воду, а
потом приказали немедленно выпить.
Сам Сократ не пил свою чашу с ядом так спокойно, как Швейк
пил хинин, на котором доктор Грюнштейн испробовал все виды
пыток.
Когда Швейка в присутствии врача завертывали в холодную
мокрую простыню, он на вопрос доктора Грюнштейна, как ему это
нравится, отвечал:
-- Осмелюсь доложить, господин старший врач, чувствую себя
словно в купальне на морском курорте.
-- Ревматизм еще не прошел?
-- Осмелюсь доложить, господин старший врач, никак не
проходит.
Швейк был подвергнут новым пыткам.
В это время вдова генерала-от-инфантерии, баронесса фон
Боценгейм, прилагала неимоверные усилия для того, чтобы
разыскать того солдата, о котором недавно газета "Богемия"
писала, что он, калека, велел себя везти в военную комиссию в
коляске для больных и кричал: "На Белград!" Это проявление
патриотизма дало повод редакции "Богемии" призвать своих
читателей организовать сбор в пользу больного героя-калеки.
Наконец, после справок, наведенных баронессой в
полицейском управлении, было выяснено, что фамилия этого
солдата Швейк. Дальше разыскивать было уже легко. Баронесса фон
Боценгейм взяла с собою свою компаньонку и камердинера с
корзиной и отправилась в госпиталь на Градчаны.
Бедняжка баронесса и не представляла себе, что значит
лежать в госпитале при гарнизонной тюрьме. Ее визитная карточка
открыла ей двери тюрьмы. В канцелярии все держались с нею
исключительно любезно. Через пять минут она уже знала, что "der
brave Soldat"/Бравый солдат (нем..)/ Швейк, о котором она
справлялась, лежит в третьем бараке, койка номер семнадцать.
Сопровождать ее вызвался сам доктор Грюнштейн, совсем
обалдевший от внезапного визита.
Швейк только что вернулся после обычного, ежедневного
тура, предписанного доктором Грюнштейном, и сидел на койке,
окруженный толпой исхудавших и изголодавшихся симулянтов,
которые до сих пор не сдавались и упорно продолжали состязаться
со строгой диетой доктора Грюнштейна.
Если бы кто-нибудь послушал разговор этой компании, то
решил бы, что очутился среди кулинаров высшей поварской школы
или на курсах продавцов гастрономических магазинов.
-- Даже самые простые свиные шкварки можно есть, покуда
они теплые,-- заявил тот, которого лечили здесь от застарелого
катара желудка.-- Когда сало начнет трещать и брызгать, отожми
их, посоли, поперчи, и тогда скажу я вам, никакие гусиные
шкварки с ними не сравнятся.
-- Полегче насчет гусиных шкварок,-- сказал больной "раком
желудка",-- нет ничего лучше гусиных шкварок! Ну, куда вы
лезете против них со шкварками из свиного сала! Гусиные
шкварки, понятное дело, должны жариться до тех пор, пока они не
станут золотыми, как это делается у евреев. Они берут жирного
гуся, снимают с кожи сало и поджаривают.
-- По-моему, вы ошибаетесь по части свиных шкварок,--
заметил сосед Швейка.-- Я, конечно, говорю о шкварках из
домашнего свиного сала. Так они и называются,-- домашние
шкварки. Они ни коричневые, ни желтые, цвет у них какой-то
средний между этими двумя оттенками. Домашние шкварки не должны
быть ни слишком мягкими, ни слишком твердыми. Они не должны
хрустеть. Хрустят -- значит, пережарены. Они должны таять на
языке... но при этом вам не должно казаться, что сало течет по
подбородку.
-- А кто из вас ел шкварки из конского сала? -- раздался
чей-то голос, но никто не ответил, так как вбежал фельдшер.
-- По койкам! Сюда идет великая княгиня. Грязных ног
из-под одеяла не высовывать!
Сама великая княгиня не могла бы войти более торжественно,
чем баронесса фон Боценгейм. За ней следовала целая процессия,
тут был и бухгалтер госпиталя, видевший в этом визите тайные
происки ревизии, которая может оторвать его от сытого корыта в
тылу и бросить на съедение шрапнелям, к проволочным
заграждениям передовых позиций. Он был бледен. Но еще бледнее
был доктор Грюнштейн. Перед глазами у него прыгала маленькая
визитная карточка старой баронессы с титулом "вдова генерала" и
все, что связывалось с этим титулом: знакомства, протекции,
жалобы, перевод на фронт и прочие ужасные вещи.
-- Вот Швейк,-- произнес доктор с деланным спокойствием,
подводя баронессу фон Боценгейм к койке Швейка.-- Переносит все
очень терпеливо.
Баронесса фон Боценгейм села на приставленный к постели
Швейка стул и сказала:
-- Ческий зольдат, кароший зольдат, калека зольдат,
храбрый зольдат. Я очень любиль ческий австриец.-- При этом она
гладила Швейка по его небритому лицу.-- Я читаль все в газете,
я вам принесля кушать: "ам-ам"; курить, сосать... Ческий
зольдат, бравый зольдат!.. Johann, kommen sie her!/ Иоганн,
подойдите! (нем.)/
Камердинер, своими взъерошенными бакенбардами напоминавший
Бабинского, притащил к постели громадную корзину. Компаньонка
баронессы, высокая дама с заплаканным лицом, уселась к Швейку
на постель и стала поправлять ему за спиной подушку, набитую
соломой, с твердой уверенностью, что так полагается делать у
постели раненых героев.
Баронесса между тем вынимала из корзины подарки. Целую
дюжину жареных цыплят, завернутых в розовую папиросную бумагу и
перевязанных черно-желтой шелковой ленточкой, две бутылки
какого-то ликера военного производства с этикеткой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16