Следуя этому закону, верзила
возразил маленькому:
-- Кабы мог, удрал бы!
-- А на кой ему удирать?-- отозвался маленький толстяк.--
Он и так на воле, не в гарнизонной тюрьме. Вот пакет у меня.
-- А что там, в этом пакете? -- спросил верзила.
-- Не знаю.
-- Видишь, не знаешь, а говоришь...
Карлов мост они миновали в полном молчании. Но на Карловой
улице маленький толстяк опять заговорил со Швейком:
-- Ты не знаешь, зачем мы ведем тебя к фельдкурату?
-- На исповедь,-- небрежно ответил Швейк.-- Завтра меня
повесят. Так всегда делается. Это, как говорится, для
успокоения души.
-- А за что тебя будут... того? -- осторожно спросил
верзила, между тем как толстяк с соболезнованием посмотрел на
Швейка.
Оба конвоира были ремесленники из деревни, отцы семейств.
-- Не знаю,-- ответил Швейк, добродушно улыбаясь.-- Я
ничего не знаю. Видно, судьба.
-- Стало быть, ты родился под несчастливой звездой,--
тоном знатока с сочувствием заметил маленький.-- У нас в селе
Ясенной, около Йозефова, еще во время прусской войны тоже вот
так повесили одного. Пришли за ним, ничего не сказали и в
Йозефе повесили.
-- Я думаю,-- скептически заметил долговязый,-- что так,
ни за что ни про что, человека не вешают. Должна быть
какая-нибудь причина. Такие вещи просто так не делаются.
-- В мирное время,-- заметил Швейк,-- может, оно и так, а
во время войны один человек во внимание не принимается. Он
должен пасть на поле брани или быть повешен дома! Что в лоб,
что по лбу.
-- Послушай, а ты не политический? -- спросил верзила. По
тону его было заметно, что он начинает сочувствовать Швейку.
-- Политический, даже очень,-- улыбнулся Швейк.
-- Может, ты национальный социалист?
Но тут уж маленький, в свою очередь, стал осторожным и
вмешался в разговор.
-- Нам-то что,-- сказал он.-- Смотри-ка, кругом пропасть
народу, и все на нас глазеют. Если бы мы могли где-нибудь в
воротах снять штыки, чтобы это... не так бросалось в глаза. Ты
не удерешь? А то, знаешь, нам влетит. Верно, Тоник? --
обратился он к верзиле.
Тот тихо отозвался:
-- Штыки-то мы могли бы снять. Все-таки это наш человек.--
Он перестал быть скептиком, и душа его наполнилась состраданием
к Швейку.
Они вместе высмотрели подходящее место за воротами, сняли
там штыки, и толстяк разрешил Швейку пойти рядом.
-- Небось курить хочется? Да? -- спросил он.-- Кто
знает...
Он хотел сказать: "Кто знает, дадут ли тебе закурить,
перед тем как повесят",-- но не докончил фразы, поняв, что это
было бы бестактно.
Все закурили, и конвоиры стали рассказывать Швейку о своих
семьях, живущих в районе Краловеградца, о женах, о детях, о
клочке землицы, о единственной корове...
-- Пить хочется,-- заметил Швейк.
Долговязый и маленький переглянулись.
-- По одной кружке и мы бы пропустили,-- сказал маленький,
почувствовав, что верзила тоже согласен,-- но там, где бы на
нас не очень глазели.
-- Идемте в "Куклик",-- предложил Швейк,-- ружья вы
оставите там на кухне. Хозяин в "Куклике" -- Серабона, сокол,
его нечего бояться. Там играют на скрипке и на гармонике,
бывают уличные девки и другие приличные люди, которых не
пускают в "репрезентяк".
Верзила и толстяк снова переглянулись, и верзила решил:
-- Ну что ж, зайдем, до Карлина еще далеко.
По дороге Швейк рассказывал разные анекдоты, и они в
чудесном настроении пришли в "Куклик" и поступили так, как
советовал Швейк. Ружья спрятали на кухне и пошли в общий зал,
где скрипка с гармошкой наполняли все помещение звуками
излюбленной песни "На Панкраце, на холме, есть чудесная аллея".
Какая-то барышня сидела на коленях у юноши потасканного
вида, с безукоризненным пробором, и пела сиплым голосом:
Обзавелся я девчонкой,
А гуляет с ней другой.
За одним столом спал пьяный сардинщик. Время от времени он
просыпался, ударял кулаком по столу, бормотал: "Не выйдет!" --
и снова засыпал. За бильярдом под зеркалом сидели три девицы и
хором кричали железнодорожному кондуктору:
-- Молодой человек, угостите нас вермутом!
Неподалеку от музыкантов двое спорили о какой-то Марженке,
которую вчера во время облавы "сцапал" патруль. Один утверждал,
что видел это собственными глазами, другой же уверял, будто
вчера она с одним солдатом пошла спать в гостиницу "Вальшум".
У самых дверей, в компании штатских, сидел солдат и
рассказывал о том, как его ранили в Сербии. Одна рука у него
была на перевязи, а карманы набиты сигаретами, полученными от
собеседников. Он то и дело повторял, что больше уже не может
пить, а один из компании, плешивый старикашка, без устали его
угощал.
-- Да выпейте уж, солдатик! Кто знает, свидимся ли когда
еще? Велеть, чтоб вам сыграли? Попросить "Сиротку"?
Это была любимая песня лысого старика. И действительно,
минуту спустя скрипка с гармошкой завыли "Сиротку". У старика
выступили слезы на глазах, и он затянул дребезжащим голосом:
Чуть понятливее стала,
Все о маме вопрошала,
Все о маме вопрошала.
Из-за другого стола послышалось:
-- Хватит! Ну их к черту! Катитесь вы с вашей "Сироткой"!
И, прибегнув к последнему средству убеждения, вражеский
стол грянул:
Разлука, ах, разлука --
Для сердца злая мука.
-- Франта,-- позвали они раненого солдата, когда, заглушив
"Сиротку", допели "Разлуку" до конца.-- Франта, брось их, иди
садись к нам! Плюнь на них и гони сюда сигареты. Брось
забавлять этих чудаков!
Швейк и его конвоиры с интересом наблюдали за всем
происходящим. Швейк,-- он часто сиживал тут еще до войны,--
пустился в воспоминания о том, как здесь, бывало, внезапно
появлялся с облавой полицейский комиссар Драшнер и как его
боялись проститутки, которые сложили про него песенку. Раз они
даже запели ее хором:
Как от Драшнера от пана
Паника поднялась.
Лишь одна Марженка спьяна
Его не боялась...
В этот момент вошел Драшнер со своей свитой, грозный и
неумолимый. Последовавшая затем сцена напоминала охоту на
куропаток: полицейские согнали всех в кучу. Швейк тоже очутился
в этой куче и, на свою беду, когда комиссар Драшкер потребовал
у него удостоверение личности, спросил: "А у вас есть на это
разрешение полицейского управления?" Потом Швейк вспомнил об
одном поэте, который сиживал вон там под зеркалом и среди шума
и гама, под звуки гармошки, сочинял стихи и тут же читал их
проституткам,
У конвоиров Швейка никаких воспоминаний подобного рода не
было. Для них все было внове. Им тут начинало нравиться.
Маленький толстяк первым почувствовал себя здесь как рыба в
воде. Ведь толстяки, кроме своего оптимизма, отличаются еще
большой склонностью к эпикурейству. Верзила с минуту колебался,
но, отбросив свой скептицизм, мало-помалу стал терять и
сдержанность и последние остатки рассудительности.
-- Пойду станцую,-- сказал он после пятой кружки пива,
увидав, как пары пляшут "шляпака".
Маленький полностью отдался радостям жизни. Возле него уже
сидела какая-то барышня и несла похабщину. Глаза у него так и
блестели.
Швейк пил.
Верзила, кончив танцевать, вернулся к столу с партнершей.
Потом конвойные пели, снова танцевали, не переставая пили и
похлопывали своих компаньонок. В атмосфере продажной любви,
никотина и алкоголя незримо витал старый девиз: "После нас--
хоть потоп".
После обеда к ним подсел какой-то солдат и предложил
сделать за пять крон флегмону и заражение крови. Шприц для
подкожного впрыскивания у него при себе, и он может впрыснуть
им в ногу или в руку керосин/ Это испытанное средство попасть в
госпиталь. Однако часто выдает запах керосина, остающийся в
опухоли. Бензин лучше, так как быстрее испаряется. Позднее
солдаты впрыскивали себе смесь эфира с бензином; еще позднее
достигли они и других усовершенствований. (Прим. автора.)/.
После этого они пролежат не менее двух месяцев, а если будут
смачивать рану слюнями, то и все полгода, и их вынуждены будут
совсем освободить от военной службы.
Верзила, потерявший всякое душевное равновесие, пошел с
солдатом в уборную впрыскивать себе под кожу керосин.
Когда время подошло к вечеру, Швейк внес предложение
отправиться в путь к фельдкурату. Но маленький толстяк, у
которого язык уже начал заплетаться, упрашивал Швейка остаться
еще. Верзила тоже придерживался того мнения, что фельдкурат
может подождать.
Однако Швейку в "Куклике" уже надоело, и он пригрозил, что
пойдет один.
Тронулись в путь, однако Швейку пришлось пообещать, что
они сделают еще один привал.
Остановились они за "Флоренцией", в маленьком кафе, где
толстяк продал свои серебряные часы, чтобы они могли еще
поразвлечься.
Оттуда конвоиров под руки вел уже Швейк. Это стоило ему
большого труда. Ноги у них все время подкашивались, солдат
беспрестанно тянуло еще куда-нибудь зайти. Маленький толстяк
чуть было не потерял пакет, предназначенный для фельдкурата, и
Швейку пришлось нести пакет самому. Всякий раз, когда навстречу
им попадался офицер или унтер, Швейк должен был предупреждать
своих стражей. Сверхчеловеческими усилиями ему удалось наконец
дотащить их до Краловской площади, где жил фельдкурат. Швейк
собственноручно примкнул к винтовкам штыки и, подталкивая
конвоиров под ребра, добился, чтобы они вели его, а не он их.
Во втором этаже, где на дверях висела визитная карточка
"Отто Кац -- фельдкурат", им вышел отворить какой-то солдат. Из
соседней комнаты доносились голоса, звон бутылок и бокалов.
-- Wir... rneldem... gehorsam... Herr... Feldkurat,-- с
трудом выговорил верзила, отдавая честь солдату,-- ein...
Paket... und ein Mann gebracht / Честь имеем... доложить...
господин фельдкурат... доставить пакет с человеком (нем.)/.
-- Влезайте,-- сказал солдат.-- Где это вы так нализались?
Господин фельдкурат тоже...-- И солдат сплюнул.
Солдат ушел с пакетом. Пришедшие долго ждали его в
передней, пока наконец не открылась дверь и в переднюю не
вошел, а как бомба влетел фельдкурат. Он был в одной жилетке и
в руке держал сигару.
-- Так вы уже здесь,-- сказал он, обращаясь к Швейку.-- А,
это вас привели. Э... нет ли у вас спичек?
-- Никак нет, господин фельдкурат,-- ответил Швейк.
-- А... а почему у вас нет спичек? Каждый солдат должен
иметь спички, чтобы закурить. Солдат, не имеющий спичек,
является... является... Ну?
-- Осмелюсь доложить, является без спичек,-- подсказал
Швейк.
-- Совершенно верно, является без спичек и не может дать
никому закурить. Это во-первых. А теперь, во-вторых. У вас ноги
не воняют, Швейк?
-- Никак нет, не воняют.
-- Так. Это во-вторых. А теперь, в-третьих. Водку пьете?
-- Никак нет, водки не пью, только ром.
-- Отлично! Вот посмотрите на этого солдата. Я одолжил его
на денек у поручика Фельдгубера, это его денщик. Он ни черта не
пьет, такой pp...тр...трезвенник, а потому отправится с
маршевой ротой. По...потому что такой человек мне не нужен. Это
не денщик, а корова. Та тоже пьет одну воду и мычит как бык.
-- Ты т...т...резвенник! -- обратился он к солдату.--
Не... не стыдно тебе! Дурррак! Достукаешься -- получишь в
морду.
Тут фельдкурат обратил свое внимание на солдат, которые
привели Швейка и, несмотря на то что изо всех сил старались
стоять ровно, качались из стороны в сторону, тщетно пытаясь
опереться на свои ружья.
-- Вы п...пьяны!..-- сказал фельдкурат.-- Вы напились при
исполнении служебных обязанностей! За это я поса...садить велю
вас! Швейк, отберите у них ружья, отведите на кухню и
сторожите, пока не придет патруль. Я сейчас п...позвоню в
казармы.
Итак, слова Наполеона: "На войне ситуация меняется каждое
мгновение",-- нашли здесь свое полное подтверждение -- утром
конвоиры вели под штыками Швейка и боялись, как бы он не
сбежал, а под вечер оказалось, что Швейк привел их к месту
назначения и ему пришлось их караулить. Они не сразу
сообразили, как обернулось дело, но когда, сидя на кухне,
увидели в дверях Швейка с ружьем и примкнутым штыком, то поняли
все.
-- Я бы чего-нибудь выпил,-- вздохнул маленький оптимист.
Но верзилу опять одолел приступ скептицизма. Он заявил,
что все это -- низкое предательство, и громко принялся обвинять
Швейка за то, что по его вине они попали в такое положение. Он
укорял его, вспоминая, как Швейк им обещал, что завтра его
повесят, а теперь выходит, что исповедь, как и виселица, одно
надувательство.
Швейк молча расхаживал около двери.
-- Ослы мы были! -- вопил верзила.
Выслушав все обвинения, Швейк сказал:
-- Теперь вы по крайней мере видите, что военная служба --
не фунт изюма. Я только исполняю свой долг. Влип я в это дело
случайно, как и вы, но мне, как говорится, "улыбнулась
фортуна".
-- Я бы чего-нибудь выпил! -- в отчаянии повторял
оптимист.
Верзила встал и, пошатываясь, подошел к двери.
-- Пусти нас домой,-- сказал он Швейку,-- брось
дурачиться, голубчик!
-- Отойди! -- ответил Швейк.-- Я должен вас караулить.
Отныне мы незнакомы.
В дверях появился фельдкурат.
-- Я... я никак не могу дозвониться в эти самые казармы. А
потому ступайте домой да по...помните у меня, что на службе
пьянствовать не...нельзя! Марш отсюда!
К чести господина фельдкурата будь сказано, что в казармы
он не звонил, так как телефона у него не было, а просто говорил
в настольную электрическую лампу,
II
Уже третий день Швейк служил в денщиках у фельдкурата Отто
Каца и за это время видел его только один раз. На третий день
пришел денщик поручика Гельмиха и сказал Швейку, чтобы тот шел
к ним за фельдкуратом.
По дороге денщик рассказал Швейку, что фельдкурат
поссорился с поручиком Гельмихом и разбил пианино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16