! Как-то ты неосторожно и уж больно уверенно кидаешь спорт и искусство в одну кучу.
– Не кидаю я в одну кучу… Просто говорю, что спорт и искусство ближе, чем нам думается. Недаром у древних в Олимпийских играх принимали участие и певцы, и чтецы, и музыканты. Конечно, принципиальная разница между искусством и спортом в том, что в спорте прежде всего – соревновательность, а потом уже зрелищность, а в искусстве, наоборот, зрелищность первична, соревновательность вторична.
– Но дело в том, что искусство передает красоту, создает художественные образы.
– Спорт разве не несет красоту?! А что тогда привлекает болельщика? Насчет образов ты прав, тут возразить трудно. Но будет время, когда зритель станет ожидать от некоторых видов спорта и этого. Но сегодня этого нет, значит, я только приближаю спорт к искусству, но не ставлю их на одну ступеньку.
– Это все верно. Я и сам чувствую – есть много общего. Только еще не пытался…
– А я пытался. Давай разберемся. Искусство – штука условная. А зачем, во имя чего эта условность? А затем и во имя того, чтобы человек имел возможность выразить одну свою очень сильную, неудержимую потребность – потребность к творчеству.
– Столяр тоже творческий человек. Он мастерит шкаф и тоже проявляет творчество.
– Верно. Но его творчество попутно. Оно здесь не самоцель. А в искусстве самоцель; поэтому оно условно. То есть созданы специальные условия для показа творчества. Словом, краеугольные камни искусства: условность, творчество, красота и образ. А теперь смотри: на трех из них держатся очень многие виды спорта – на условности, творчестве и красоте. Вот тебе общие приметы искусства и спорта.
– Ну что ж, прекрасно. Значит, если я стану одной ногой в искусстве, а другой в спорте, то шаг получится не такой уж большой.
– Оно, конечно, так… Только, боюсь, быстро надоест тебе стоять в таком положении – захочется поставить ноги рядом.
– Все может быть… Однако еще неизвестно, куда я вторую ногу приставлю… Перспективы кудрявые – и туда и сюда. Но только перспективы… А нынче… Пока что приткнуться некуда. Сундук Волкова тоже на исходе. Хозяева ко мне всей душой, но злоупотреблять не хотелось… Пора и честь знать.
– Валяй ко мне.
– Нет, Сева. К тебе не поеду. Будь ты хозяином, я бы к тебе за милую душу. Но у тебя родители…
Бытовая сторона жизни сильно досаждала новоявленному графу Монте-Кристо. Затеняя все радости, стояла проблема: где жить, на что жить? Днем, когда шли занятия в филармонии (для краткости мы говорили вместо «училище при филармонии» просто: «филармония»), неустроенность, как забота, отступала. Здесь я забывал обо всем. Да и попросту думать некогда. Все ново, интересно, удивительно. Все поднимает в тебе горделивое чувство приобщенности к искусству.
Лишь только переступаешь порог этого дома, как гут же тебя окатывает волной звуков… Что там волна – море разливанное! Из классов несутся дивные голоса – человеческие, скрипок, виолончелей, фортепиано, труб, валторн… Все это – звучное, густое, чарующее в отдельности – несется в вестибюль и здесь мешается в какофонический, но все же ласкающий душу гомон.
Перед зеркалами стоят фактурные парни, будущие герои-любовники, примеряют на себя королевскую осанку, надменность восточных владык и, зычно откашлявшись, красивыми, густыми баритонами возвещают: «Мадонна, мама, мио». Это, разумеется, вокалисты, которые все, как один, убеждены, что им предначертана слава то ли Шаляпина, то ли Бакланова. Другие, поскромней, без устали чешут скороговорки: «Карл украл у Клары кораллы, Клара украла у Карла кларнет» или «Не красна изба углами, а красна пирогами». Актеры тренируют свою дикцию столь отчаянно и самозабвенно, словно она – единственное качество, которого им не хватает, чтобы Станиславский и Немирович-Данченко бросились им на шею.
Это свойство храма искусства я быстро распознаю: нигде так личность не верует в свою исключительность, как в творческих вузах. И это скорее хорошо, чем плохо, ибо нигде так студент не вкалывает, как здесь. А тайная вера в свою одаренность к последнему курсу проходит – улетучивается как дым.
Мне это не опасно. У меня за плечами школа войны, стало быть, сильнейший иммунитет против иллюзий. Понимаю я и другое: в течение всех лет учебы меня будут готовить Здесь в солисты, хотя заведомо знают, что скорее всего петь мне придется в хоре. Во всяком случае, минимум девять из десяти окончивших вокальные факультеты становятся хоровиками. Но всех десятерых, закрыв глаза на сей реальный факт, воспитывают солистами. И это очень правильно, по-другому и быть не может – вуз должен снабдить будущего специалиста самым полным объемом знаний и умений. И ничего тут не поделаешь: утраченные иллюзии – неизбежная жертва.
Однако как тут не преисполниться чувством гордости, собственной значительности, когда на звуки моцартовского «Реквиема» ты входишь в пустующий зал, садишься где-нибудь поближе к последнему ряду, а знаменитый Вячеслав Сук, показав оркестру вступление, сбегает со сцены и, обнаружив в зале слушателя, совсем незнакомого (это неважно: музыка роднит всех, кто ее любит), подсаживается, сперва вслушивается в звучание оркестра, а потом спрашивает:
– Вы не находите, что виолончели несколько выпирают?
Я, разумеется, ничего не нахожу. Мне кажется идеальными, гениальными и музыка и исполнение.
Сидя в филармоническом буфете, я насыщаю свою плоть более чем скудно. Зато улещенное тщеславие перегружает душу, пардон, до отрыжки, когда за столик ко мне подсаживаются два совсем еще молодых человека; они рассказывают анекдоты, и мы все вместе смеемся; потом анекдот рассказываю я, оба они хохочут, а я осознаю величие момента, ибо анекдот мой привел в восторг двух профессоров, имена которых Игумнов и Гольденвейзер. Потом мы раскланиваемся и разбегаемся по своим делам: они бегут учить, я – учиться.
Да, шагом ходить здесь приходится редко – все больше бегать. Я должен заниматься сольным пением, хором, сольфеджио, музыкальной литературой, теорией музыки, фортепиано, сценическим искусством…
В висевшем на доске расписании я увидел знакомую фамилию: Харлампиев. «Однофамилец», – подумал я. Но был удивлен, узнав, что носитель ее не кто иной, как знаменитый российский боксер, и что приглашен он сюда за тем, чтобы давать нам уроки бокса.
И другая спортивная дисциплина считалась здесь обязательной для студентов, будущее которых связано с актерской сценой, – фехтование. Вел ее чемпион России Петров. Судьба, как видите, все устраивала так, чтобы ни минуты не оставлять меня без спорта.
Была еще одна группа дисциплин – хореографическая: пластика, ритмика, танец. Словом, нас готовили актерами музыкальной комедии. Не случайно это учебное заведение впоследствии преобразовали в ГИТИС. Однако сама по себе вокальная школа здесь была настолько сильна, что многие ее ученики в дальнейшем с успехом пели на оперной сцене.
В первых числах каждого месяца я заходил в кассу филармонии и получал стипендию – двенадцать рублей. В то время сумма эта совсем не казалась символической. Хотя и тогда прожить на нее целый месяц удавалось с трудом. Ко всему мне вдруг повезло с жильем – одна из наших студенток вышла замуж, переехала к мужу и оставила мне свою комнату. Но за комнату полагалось платить. Все из тех же двенадцати рублей.
Я ломал голову: где и как подработать? Хотел было пойти на разгрузку и погрузку вагонов, но судьба и здесь подоспела навстречу.
Как-то вечером меня посетил наш управдом, сказал, что переходит на другую работу, и предложил занять его место. Он начал было убеждать, доказывать преимущества этой службы, но я не позволил себя уговаривать, оборвал на полуслове и дал согласие.
Позднее понял, что поступил опрометчиво. В отличие от Остапа Бендера, который в ту пору еще не родился, я взялся постигать жизнь с противоположного конца и быстро пришел к выводу, что управдома из меня не вышло… Во всяком случае, попытка утвердиться в этой должности закончилась столь же плачевно, что и попытка великого комбинатора стать графом Монте-Кристо.
Само собой разумеется, что тут же по возвращении из армии я вернулся в футбол, в свою «Стрекозу». Учеба в филармонии, тренировки, игры занимали меня настолько, что на дела дома № 34 по улице Герцена времени оставалось очень немного. Конечно, полагалось бы об этом подумать сразу, когда соглашался. Но в оправдание могу сказать: меня сильно дезориентировал мой предшественник, говоривший, будто дел здесь на два часа в день.
Коммунальную склоку еще не назвали проблемой. Журналисты еще не успели заметить ее как явление. Ильф и Петров описали Воронью слободку значительно позже, но управдомы хорошо знали ее уже тогда.
Меня одолевали заявлениями, жалобами, открытыми и анонимными. Требовали иногда применения санкций, на которые я не имел права. Об этом почему-то ни слова не сказал мой предшественник, не включил в перечень дел управдома.
Как-то летом 1923 года после, лекций в филармонии я забежал домой, чтобы наскоро поесть, осмотреть свое хозяйство. Я торопился на тренировку – в воскресенье команде предстояла ответственная игра. С тоской в душе оглядел кучу мусора, которая, как и положено ей, не уменьшалась, а потихоньку росла, превращаясь из кучи в гору. Но делать нечего, пропустить эту тренировку не мог и решил, что завтра же плотно займусь «грязным» вопросом. Но назавтра…
Рано утром ко мне постучались. Открыв дверь, я увидел милиционера. Он хорошо меня знал, но сухо спросил:
– Вы Сушков Михаил Павлович, управляющий домами?
– Ну я, понятно, вы же знаете…
– Документы!
Он достал сшивку квитанций и выписал штраф. Двенадцать рублей! Моя полная стипендия.
– За что? – спросил я на всякий случай, хотя догадаться было нетрудно.
– Мусор надо вовремя вывозить!
– Я завтра…
– Не завтра, а три дня назад надо было вывозить! Платите штраф.
– Но у меня нет денег.
– Нет денег, тогда собирай вещички, пойдешь в тюрьму.
– Да за что в тюрьму-то?! Что я, преступник какой?…
– Разговаривать мне некогда. Или выкладывай двенадцать рублей, или ступай в тюрьму.
Во всех моих карманах мелочью не набралось даже рубля. Я тряс ею перед носом блюстителя порядка, объяснял, убеждал с горячностью человека, который знает, что говорит правду.
Представитель милиции, убежденный в высокой своей правоте, слушал меня с глухотой и твердостью скалы, он честно нес службу.
Поистратив свой пыл, я понял, что альтернативы здесь нет – нужно топать в тюрьму и последовал за милиционером.
Просидел я там только одну ночь.
Утром следующего дня дверь камеры открылась, вошел надзиратель.
– Кто здесь Сушков?
Я отозвался.
– Собирай вещички, пошли.
В канцелярии тюрьмы мне сообщили, что штраф заплачен и потому могу быть свободным.
– Там, у входа, вас ждут. Ступайте и больше не попадайте сюда.
Я догадался, что «выкупил» меня Сева Кузнецов и что для этого ребята, вероятно, собрали деньги. Но не мог понять одного, откуда он узнал: ведь арест мой состоялся тихо, незаметно. Просто вышли с милиционером из дому, и все тут.
На выходе из тюрьмы меня действительно ждал Сева.
– Ну, Сушков, задал ты нам работенку. Да легче было этот твой чертов мусор но ведрышку на свалку перетащить.
– Спасибо, друг! Но как ты узнал-то? Ведь никому ничего не известно…
– Как! Очень просто – дворник сказал. Забежал к тебе – хотел в кино позвать. Дворник увидел, спрашивает: «К Сушкову? Нет его… И не будет». – «Как, – говорю, – не будет?» – «А так. Забрали его, в тюрьме он». – «Как это „забрали“?! За что?» Ну он мне все и объяснил.
– Но он-то откуда знал?
– Э-э, брат, дворники все знают. От них ничего не скроешь. Ладно, поехали на стадион. Там ребята ждут, волнуются.
Мы встречались с командой «Русскабель». Команда не из слабых. К тому же недавно ее усилили шесть игроков, перешедших из распавшейся команды РСКС (Рогожско-Симоновский клуб спорта). Ожидали мы упорного сопротивления еще и потому, что «Русскабель» полезет из кожи вон, чтобы взять у нас реванш за проигранную встречу.
Так все и вышло. русскабелевцы бились, не щадя живота. Мы одолели их с огромным трудом, закончив игру со счетом 1:0. Этот единственный в матче гол удалось забить вчерашнему узнику Михаилу Сушкову. В результате чего команда пришла к выводу, что меня надо почаще сажать…

Болезни роста




…С командой «Русскабель» – читатель напрасно станет напрягать свою память: не попадалось ли на этих страничках такое название? Нет, не попадалось. Не было раньше «Русскабеля», как не было «Моссовета», «Динамо», «Пищевика», «Трехгорки», РСКС (Рогожско-Симоновского клуба спорта), МСОГ (Московского спортивного общества глухонемых)…
Более того, «Русскабель» играл вовсе не с командой СКЗ. Он встречался с «Яхтклубом райкомвода» – так теперь именовалась наша «Стрекоза».
Перемены, перемены… По российской земле катилась мощная, сокрушающая, обновляющая, освежающая волна перемен, которая вымывала гниющие, вредоносные наслоения старой жизни.
Понятно, в футболе, в правилах самой игры никаких принципиальных изменений не было, по-прежнему одиннадцать пар крепких мужских ног пинали маленький надувной мяч, стараясь загнать его в ворота. Более того, сокрушив монархию, пригвоздив слово «царь» к столбу позора, революция все-таки в одном случае поспособствовала даже некой коронации, возведя футбол на трон короля атлетики.
И без того массовый, футбол получает в эти годы еще больший размах. Спорт, и этот вид его в особенности, рассматривается как один из важнейших рычагов воспитания нового человека.
В 1923 году приказом Реввоенсовета республики введено обязательное обучение игре в футбол в Красной Армии.
Оценка высочайшая! Признание футбола как игры, которая дает воину самое всестороннее развитие. И не только физическое! Никакой другой спорт в то время не способен был так моделировать ситуацию борьбы, схватки, как это делал футбол. И немного набралось бы тогда видов атлетики, которые могли бы так эффективно воспитывать самоотверженность, стойкость духа, решительность, находчивость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27