А вы, Лугер, будете целыми днями торчать здесь, на почте, и как только объявится получатель письма, немедленно его арестуете. При всех вопросах, недоумениях, заминках – сразу извещать меня. Того из вас, кто упустит этого человека, я немедленно отдам под суд за халатность!
Вондрачек произнес эти слова максимально грозным тоном, обводя внимательные лица своих слушателей пристальным взглядом. Убедившись, что с помощью кнута нужный эффект достигнут, он счел нужным показать и пряник:
– А если вы сообщите мне об аресте получателя письма, то я гарантирую вам щедрые награды и продвижение по службе!
Почтовый служащий угодливо кивнул головой:
– Не сомневайтесь, господин комиссар!
Однако агента осенила идея:
– А если никто не явится? Ведь эти деньги могли предназначаться майору Шмидту, а он уже арестован!
Вондрачек свирепо взглянул на Лутера, который уже мысленно предвкушал немало безмятежных дней, проведенных им на диване почтового отделения в ожидании так и не пришедшего посетителя, и погрозил ему пальцем:
– Ваше дело не рассуждать, ваше дело – ждать! – После чего немедленно отправился на доклад к министру внутренних дел.

Глава 17
Двойной натиск

Страшны времена, когда самым интересным чтением являются свежие выпуски газет, сообщающие или о последних политических событиях, или о наиболее значительных катастрофах; но благословенны времена, когда самые интересные события происходят в частной жизни отдельных граждан, а не в масштабах всего государства. Поэтому интерес к политике – это признак суровой эпохи, а увлечение сплетнями свидетельствует о временах безмятежных. Для большинства людей счастливая жизнь связана с игрой собственных чувств или «маленькими семейными радостями», а не с участием в масштабных событиях, изменяющих ход истории. И лишь немногие фанатики власти, в том числе и революционеры, всем радостям жизни предпочитают одно – явным или скрытым образом повелевать жизнью своих беспечных сограждан, равнодушных к политике и потому допускающих непростительное бездействие именно в те моменты, когда решается судьба многих и многих поколений.
Наступила середина июля. Газеты комментировали визит в Санкт-Петербург президента Франции Пуанкаре и премьер-министра Вивиани. Однако Сергей Вульф читал свежие номера венских газет не ради сведений о большой политике, но ради театральных рецензий на выступления Эмилии Лукач, а также светской и уголовной хроники.
Три дня спустя после встречи с доктором Сильверстоуном в одном из бульварных листков ему встретилась реклама недавно открытого казино, носившего пышное название «Империал». «Нас посещает даже бесподобная Эмилия Лукач!» – хвастливо сообщало это заведение.
Последнее время Вульфу не хватало сильных впечатлений, поэтому, вспомнив о совете англичанина, – о, как бы ему самому хотелось сейчас быть таким же хладнокровным и рассудительным! – он решил провести нынешний вечер в казино «Империал». Игра с судьбой – что может быть увлекательнее для трепетного человеческого сердца? Да и как еще можно проверить наличие предопределенного свыше?
Мысль о предопределенности все чаще посещала Вульфа. Стоит ли метаться и страдать, если твоя судьба находится во власти таинственных сил, с которыми невозможно бороться? Бессмысленность такой борьбы доказывал знаменитый древнегреческий миф об Эдипе, взятый на вооружение профессором Фрейдом. Если тебе предопределено быть несчастным в любви, то ты таким несчастным и будешь, обладай хоть тьмой отменных мужских достоинств. И самое ужасное состоит в том, что это свое несчастье нельзя заменить никакими успехами в других областях. Вера в предопределение заставляет опускать руки. Старайся не старайся, все равно обязательно сыщется какая-то глупая случайность, которую невозможно предусмотреть, но которая испортит все дело.
Есть смерть, есть судьба, есть любовь. Смерть одних – это жизнь других, любовь одних – это ревность других, судьба одних – это несчастье других. Все это тесно связано, переплетено и неотделимо друг от друга. И мы лишь кружимся в каком-то фантастическом лабиринте, созданном неведомыми нам силами, ничего не понимая, но все время пытаясь что-то изменить. Постоянно ошибаемся – и проигрываем, но снова и снова начинаем все сначала, ибо для человеческой натуры обиднее всего проигрывать бой, так и не вступив в него.
Надев свой лучший, сшитый еще в Париже костюм, Сергей Вульф покинул номер, спустился вниз, оставил ключи портье и вышел на вечернюю Рингштрассе.
Спускались ранние сумерки, но главная улица Вены уже была ярко освещена огнями. Светилась иллюминация ее роскошных дворцов, светились витрины кафе и магазинов, светились уличные фонари, и где-то высоко, в темно-синем, бархатном небе пробуждались от дневной спячки яркие июльские звезды.
Мир был невообразим и таинствен, хотя и состоял из самых заурядных частей, называемых городом, улицей, квартирой; и эту таинственность придавала ему беспредельность времени, которую мы, заброшенные в крошечный его отрезок, даже не можем себе представить.
И Вульф вдруг ощутил то смутное, неопределимое состояние взволнованности, которое является верным предвестником того, что именно сегодня непременно случится нечто необычайное, благодаря чему этот вечер не пройдет бесследно для всей остальной жизни.
«Вперед, вперед! – глубоко вздохнув, подбодрил себя он. – Все будет прекрасно, все в моих силах, а никакого предопределения не существует…»
Влекомый радостным предчувствием и все более возбуждаясь от нетерпения, он остановил фиакр.
– Казино «Империал»!
Вульф был уверен в том, что его ожидания непременно сбудутся, и теперь действовал весело и решительно. Поэтому когда он вошел в переполненный зал казино и за одним из столов вдруг увидел Эмилию, которая улыбнулась ему и приветливо помахала рукой, указывая на свободное место рядом с собой, то нисколько не удивился, а просто улыбнулся в ответ и направился к ней.

* * *

Последнее время Эмилию раздирали противоречивые чувства. Она была воспитана в строгих семейных ценностях, согласно которым девушке ее возраста уже полагалось выйти замуж и родить как минимум одного ребенка. Однако эти самые ценности явно не соответствовали ее нынешнему образу жизни – знаменитой певицы, окруженной толпой богатых поклонников, каждый из которых стремился взять ее на содержание, и лишь самые влюбленные готовы были жениться, но не ради семьи и детей, а лишь потому, что не видели иного способа оказаться в ее постели.
Эмилия была совсем не так порочна, как «бедняжка Берта», а потому и сама порой вздыхала о спокойной жизни – свой дом, надежный, любящий муж и, самое главное, дочь, воспитанию которой она бы отдалась со всей страстью еще не изведанного материнства. Они бы стали лучшими подругами, и она бы сама учила ее пению и танцам – особенно знаменитому венгерскому чардашу!
Больше всего угнетало Эмилию положение «дамы полусвета» – то самое положение, к которому ее приобщила подруга. Сама Берта относилась к этому положению легко и непринужденно – как всего лишь к одной из ступеней карьеры будущей светской «львицы».
А ведь «дамы полусвета», то есть актрисы, певицы или балерины, отличались от обычных проституток только ценой: если последние могли стоить две кроны, то первые – двести. Впрочем, с ними было принято показываться в обществе – например, в казино, ночных ресторанах или на бегах; и о них даже сообщали светские хроники газет, перечисляя присутствовавших при том или ином событии знатных персон.
Эмилии удалось избежать участи мимолетной любовницы светского денди ценою в двести крон лишь благодаря внезапно свалившейся славе и особому покровительству директора «Иоганн Штраус-театра». В свое время, когда Вульф интересовался ее покровителями, Эмилия ушла от ответа, тем более что ее отношения с директором театра – красивым и вежливым пятидесятилетним господином, женатым на молодой женщине, которая годилась ему в дочери, – выходили далеко за рамки обычного. Именно благодаря ему то отвращение к мужчинам, особенно немолодым, которое вызвал в ней Фальва, сменилось любопытством и… жаждой страсти. Их отношения нельзя было назвать ни чисто дружескими, ни чисто любовными, ни чисто платоническими, поскольку в них присутствовало и то, и другое, и третье. Возлюбленный Эмилии был импотентом, которому доставляло странное удовольствие ласкать молодых женщин и доводить их до экстаза всеми иными средствами, кроме главного, предусмотренного самой природой. Именно эта странная смесь из откровенных эротических ласк и дружеских бесед и составляла содержание их редких свиданий.
Разумеется, об этих свиданиях никто не знал, а потому общественное мнение сотворило над Эмилией ореол таинственности – и это при том, что в ее неприступность никто не верил! Количество приписываемых ей любовников увеличивалось с каждым новым отвергнутым и разочарованным поклонником, который немедленно начинал упражняться в злословии. Некоторые из них даже обвиняли Эмилию в извращенных наклонностях, а когда стало известно об убийстве ее лучшей подруги, открыто заговорили о лесбиянстве, ревности и шантаже.
Чтобы избавить себя от подобных сплетен, имелось три выхода – завести влиятельного любовника, который бы сумел заткнуть рот всем остальным, покинуть сцену или… выйти замуж!
Предложение, которое ей сделал Сергей Вульф, не стало для нее неожиданностью. Впрочем, и лихой натиск Стефана Фихтера не столько разозлил, сколько позабавил. Ей нравилось сравнивать достоинства русского литератора и австрийского лейтенанта, поскольку именно их влюбленностью Эмилия дорожила больше всего. И тот, и другой были хороши собой, однако действовали с разной степенью решительности, в зависимости от своего темперамента. Русский преклонялся перед ней нежно и почтительно, австриец всецело поддавался влиянию своей грубой мужской страсти, но и то и другое было одинаково увлекательно, поскольку взаимно дополняло друг друга. Именно таким должен быть настоящий возлюбленный, друг и муж – нежным, добрым и при этом страстным и сильным!
Увидев Вульфа в зале казино, Эмилия искренне обрадовалась и подозвала его к себе.
– Здравствуйте, Серж. – Она так мило улыбалась, что Вульф, целуя ей руку, невольно улыбнулся в ответ. – А вы, оказывается, тоже поклонник рулетки?
– О нет, я пришел сюда ради вас.
– Ради меня? А, понимаю, объявление в газете. Стоило мне всего лишь раз здесь появиться, как владельцы не замедлили сделать себе рекламу. Ну, присаживайтесь, что же вы стоите.
– А вы разве пришли одна? – осторожно поинтересовался Вульф, садясь рядом с ней и чувствуя на себе завистливые взгляды окружающих.
– Нет. – И Эмилия состроила неподражаемо милую гримаску. – Но мой сегодняшний кавалер уже проигрался и теперь отправился в ресторанный зал, чтобы с горя выпить шампанского. Вы будете ставить?
– Да, пожалуй. На то же число, что и вы!
– Ну, тогда давайте рискнем. Поставьте на шестнадцать.
Вульф дождался призыва крупье, после чего положил три фишки на квадрат с этой цифрой.
Крупье раскрутил рулетку и бросил шарик, который, мелко задребезжав, скатился в лунку под номером 24.
– О черт! – выругался Вульф.
– Вы так расстроены? – удивилась Эмилия. – Неужели вы надеялись выиграть с первого раза?
– Нет, просто я вдруг вспомнил слова Ницше: «Иной павлин скрывает от постороннего взгляда свой павлиний хвост и называет это своей гордостью».
– Кого вы имеете в виду?
Ответить Вульф не успел, поскольку Эмилия подняла голову и увидела лейтенанта Фихтера, который только что сел за стол прямо напротив них.
«И он здесь! И каким взором на меня смотрит! Ну, теперь мне предстоит выдержать двойной натиск!» – весело подумала она.

* * *

Последнее время лейтенант Фихтер пребывал в состоянии нервной озлобленности. Оба этих дела – убийство и шпионаж, в которые он поневоле оказался замешан, – обострили его нервы и… чувственность. Именно поэтому он так тяжело переживал свою неудачу с Эмилией, хотя надеяться на успех спонтанного гусарского натиска значило бы думать о ней хуже, чем она того заслуживает. После достопамятного посещения борделя оказалось, что он напрасно гордился своей развращенностью. Любой настоящий развратник давно бы утешился и забыл обо всем, поскольку его интересуют не конкретные женщины, а лишь сам процесс совокупления, происходящий с максимальным цинизмом и откровенностью. Фихтеру утешиться не удалось, а значит, в глубине души он оказался более целомудренным, чем сам о себе думал. Кстати, настоящие развратники никогда не влюбляются…
Когда-то беспечного лейтенанта всерьез захватило новое, ранее неведомое чувство, которое условно можно было бы назвать чувством скоротечности жизни.
Какого черта! если вот-вот грянет война, а об этом сейчас рассуждают все европейские газеты, то и жить надо иначе, чем в мирное время, – быстро, решительно, полнокровно. Именно так вели себя граждане великих империй, например Рима, накануне полного краха.
Но почему женщины этого не понимают, почему они так веселы, беззаботны и не считаются с реалиями времени? Неужели потому, что где-то в глубине подсознания представителей каждого пола таится инстинктивное понимание своей природной миссии? Мужчины – это мимолетное воплощение оплодотворяющего начала, которое необходимо лишь на короткий промежуток времени, по истечении которого оно утрачивает свою природную значимость и может отмирать или уничтожаться. Недаром же самцы некоторых видов насекомых поедаются самками сразу после оплодотворения. А женщины – это носители непрерывного потока жизни, и для них имеет значение не время, но вечность. Время вынашивания и воспитания ребенка настолько велико по сравнению с мгновением оплодотворения, что первое можно считать бесконечно большим по отношению ко второму. Мужское начало – символ мимолетного удовольствия, женское – символ вечности жизни, так не в этом ли глубинном противоречии между мгновением и вечностью кроется источник женской неприступности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41