Внутри комнаты царил полумрак, поскольку она освещалась единственной свечой в странной формы канделябре, стоявшем в центре большого круглого стола. Стены и окна была задрапированы плотной черной тканью с вышитыми серебром магическими знаками. Штайнер, одетый во все черное, пригласил рассаживаться. Разумеется, Эмилия оказалась между двумя своими поклонниками. Слева от Фихтера сидел Хартвиг, справа от Вульфа – пожилая, элегантно одетая дама. Из двенадцати собравшихся семь человек были мужчины, пять – женщины.
– Начнем с самого простого опыта, который проводили маги еще в четвертом веке нашей эры, – медленно и глухо проговорил Штайнер, садясь к столу и делая знак своему помощнику, незаметно отделившемуся от стены. – Это называется «магический маятник».
Он принял от помощника нитку с грузиком в виде маленького серебряного черепа и, держа ее в руке, поместил в центр круга, по периметру которого были начертаны буквы немецкого алфавита.
– Итак, – продолжал Штайнер, – теперь, после того как все мы сосредоточимся и будем думать об одном и том же, вы можете задавать вопросы духу того человека, с которым хотели бы пообщаться. Маятник будет колебаться, указывая на ту или иную букву, из которых мы будем собирать слова.
«Забавно» – подумал про себя Вульф, – насколько же упростился сеанс некромантии. Помнится, самый первый из таких сеансов был описан еще Гомером. Одиссей достиг самого края великого Океана и здесь начал вызывать духов подземного царства. Он выкопал яму и заколол над ним жертвенных овец так, чтобы их кровь стекла на самое дно. Измученные жаждой духи собираются у ямы, выпивают кровь и начинают изрекать предсказания…»
– Прошу вас, графиня, – обратился Штайнер к фрейлейн Хаммерсфильд. – О чем бы вы хотели спросить своего покойного жениха?
Хорошенькая графиня заметно волновалась, и корнет Хартвиг нежно поглаживал ее маленькую ручку.
– Генрих, ты здесь, ты меня слышишь?
Маятник качнулся два раза:
– «Да».
Графиня поспешно отдернула свою руку и укоризненно взглянула на Хартвига, который цинично усмехнулся.
– Как ты себя чувству… Нет, – спохватилась она, – я хотела спросить: ты желаешь отомстить за свою смерть? Скажи только одно слово, и я упрячу эту сумасшедшую мерзавку Форкаи до конца ее дней!
На этот раз маятник колебался дольше – видимо, дух князя Штритроттера пытался произнести целую фразу.
– «Не надо никому мстить», – прочитал движения маятника Штайнер.
– Почему? – возмутилась графиня.
– «Христос учил прощать своих врагов».
«Не ожидал я подобного смирения от Штритроттера, – подумал Фихтер, мельком переглянувшись с Хартвигом. – Впрочем, схлопотав пулю в лоб, поневоле переменишь характер…»
– Что еще, графиня? – учтиво осведомился Штайнер.
Она замялась, но в конце концов не нашла иного вопроса, кроме того, который вызвал негодующее движение со стороны корнета:
– Генрих, ты меня еще любишь?
– «Я тебя благословляю», – довольно уклончиво ответил дух, после чего Хартвиг с благодарностью взглянул на медиума.
– Теперь ваша очередь, – уловив взгляд корнета, обратился к нему Штайнер. – Кому будут адресованы ваши вопросы?
– Наполеону!
Штайнер кивнул, сосредоточился, но на этот раз маятник начал быстро совершать круговые движения, ни на мгновение не останавливаясь напротив букв. После непродолжительных усилий, направленных на то, чтобы утихомирить дух великого императора, медиум вынужден был вынести свой вердикт. Оказывается, Наполеон не пожелал беседовать с корнетом Хартвигом, видимо, сочтя его недостойным такой беседы.
– Ну и черт с ним! – сквозь зубы пробормотал обиженный корнет.
Зато дух Ницше, которого пожелал вызвать лейтенант Фихтер, оказался более сговорчивым. Впрочем, он ограничился тем, что дважды процитировал самого себя: «Не вокруг творцов нового шума – вокруг творцов новых ценностей вертится мир; он вращается неслышно» и «Моя задача – подвигнуть человечество к решениям, которые определят все будущее».
Следующей должна была задавать вопросы Эмилия Лукач, но тут Штайнер решил усложнить сеанс.
– Положите руки на стол, и пусть каждый возьмет за руки своих соседей, – скомандовал он, после чего резко щелкнул пальцами, делая знак помощнику. Тот внес в комнату дымящуюся кадильницу и поставил ее на треножник, расположенный сбоку от стола. Комната быстро заполнилась клубами ароматного дыма, от которого у присутствующих начала кружиться голова. После этого помощник задул свечу, стоявшую на столе, но вместо нее зажег светильник из пяти свечей и отошел с ним в самый дальний угол комнаты.
Теперь обстановка стала настолько таинственной, что сидевшие за столом поневоле затаили дыхание.
– Кого бы вы хотели увидеть, фрейлейн? – изменившимся голосом произнес Штайнер.
– Свою подругу Берту Тымковец, – тихо и взволнованно ответила Эмилия.
– В таком случае я попрошу всех закрыть глаза и максимально сосредоточиться. Вы откроете глаза лишь после моей команды. Итак, приступим.
Вульф, размышлявший до этого, чей дух ему вызвать – Владимира Соловьева или Генриха Гейне, – послушно закрыл глаза. Как приятно было держать в своей ладони теплую руку Эмилии… но черт возьми, ведь и лейтенант, наверное, испытывает нечто подобное! А что чувствует сама Эмилия?
– Берта Тымковец, – негромко, но очень внушительно произнес Штайнер, – явись к нам, мы тебя ждем!
Молчание и тишина – лишь ноздри щекочет ароматный дым да в ладонях дрожат напряженные руки соседей по столу.
– Берта Тымковец, ты нас слышишь?
«Судя по запаху, в кадильницу подмешан гашиш, – полуприкрыв глаза, думал Фихтер. – Замечательный способ доводить женщин до экстаза… Как же у нее дрожит рука! Интересно, кого из нас она держит за руку с большим удовольствием?»
– Берта Тымковец, ответь нам!
– Я здесь!
Все вздрогнули, поскольку нежный женский голос прозвучал не сверху, снизу или сбоку, а словно бы шепнул эти два слова прямо в ухо каждому из присутствующих. Многие, забыв о запрете медиума, непроизвольно открыли глаза и замерли от ужаса и восхищения – в глубине комнаты явственно виднелся колеблющийся женский силуэт! Его окутывали клубы дыма, и оттого он казался взволнованным и трепещущим.
– Задавайте ваш вопрос, – негромко сказал Штайнер, обращаясь к фрейлейн Лукач, которая уставилась на дух подруги широко раскрытыми глазами.
– Я… я хотела… – Эмилия так волновалась, что слова застревали у нее в горле. – Берта, ты можешь назвать имя своего убийцы?
Возникла напряженнейшая пауза, а затем женский силуэт содрогнулся и сдавленным голосом произнес:
– Он находится в этом доме!
– Ах!
Это вскричала не Эмилия, это соседка Вульфа – пожилая дама – упала в обморок. Сергей успел поддержать ее в тот момент, когда она уже сползала со стула. Штайнер немедленно щелкнул пальцами, и его помощник, не забыв поставить канделябр на стол, бросился за водой. Присутствующие обводили взглядами растерянные лица друг друга, оглядывали комнату – но дух фрейлейн Тымковец, как и следовало ожидать, исчез.
– Пойдемте отсюда, – с мучительным надрывом в голосе произнесла Эмилия, – я не могу здесь больше оставаться!
Вульф первым успел вскочить и отодвинуть ее стул.
Фрейлейн Лукач быстро устремилась к выходу, а оба поклонника последовали за ней. Миновав анфиладу комнат, они спустились в вестибюль дворца. Когда слуга принес накидку, лейтенант выхватил ее у него из рук и, сердито оглянувшись на Вульфа, подал Эмилии.
– Благодарю вас. – Одевшись, она слабо улыбнулась и перевела взгляд с Фихтера на Вульфа. – Все-таки это было ужасно! Что вы обо всем этом думаете?
Оба в тот момент думали об одном и том же – как избавиться от соперника, а потому почти одновременно сделали один и тот же жест – молча пожали плечами. Фихтер смотрел на Вульфа с откровенной угрозой, тот отвечал ему холодно-пренебрежительным взглядом.
Эмилия, видимо, поняла чувства своих кавалеров.
– Я голодна, – вдруг заявила она, – поедемте ужинать!
– Прекрасно, – тут же откликнулся лейтенант. – Едем к Захеру!
Фрейлейн Лукач вопросительно посмотрела на Вульфа, и тому не оставалось ничего другого, как утвердительно кивнуть головой. Он никогда не бывал в самом шикарном ресторане Вены, расположенном в парке Пратер, поэтому на какое-то время вынужден был уступить инициативу своему сопернику.
Они вышли из дворца графини Хаммерсфильд и сели в фиакр. Лейтенант Фихтер почувствовал себя в своей стихии, действовал уверенно и даже повеселел, чего нельзя было сказать о Вульфе. В пути он сумрачно смотрел в окно фиакра, в то время как лейтенант бойко рассказывал Эмилии о своей недавней дуэли с младшим Штритроттером. Приехав в ресторан, они заказали отдельный кабинет, после чего Фихтер, советуясь с Эмилией и лишь изредка с Вульфом – причем обращаясь к нему с нарочито холодной язвительностью, – сделал заказ.
Фрейлейн Лукач продолжала вести себя так, словно ее забавляла откровенная враждебность обоих кавалеров. При этом она всячески стремилась предотвратить возможную ссору, не выказывая ни одному из мужчин ни малейшего предпочтения. Стоило возникнуть напряженной паузе, как Эмилия тут же задавала какой-то вопрос, обращаясь сразу к обоим. Вот и на этот раз, после того как официант отправился выполнять заказ, она вдруг предложила:
– Давайте поговорим о наших кумирах! Вы, лейтенант, как я поняла, почитаете Ницше. Могу я узнать – почему?
– Да потому, что этот великий философ воспевал сильную личность, которая является лучшим образцом человеческой породы. В природе существует всеобщий закон, и называется он «воля к власти». Всегда и везде сильные попирают, уничтожают, поедают слабых. Человеческое общество не исключение, а потому сильные, счастливые, выдающиеся личности не должны сковываться рамками общепринятой морали, тем более что эта мораль жалких, посредственных и убогих когда-то была выдумана кучкой паршивых иудеев!
Последнюю фразу Фихтер произнес с таким презрением, что Эмилия мгновенно вспыхнула и гневно заявила:
– Да будет вам известно, лейтенант, что моя мать – еврейка!
– О, простите. – Фихтер смутился так искренне, что даже закашлялся, подавившись дымом собственной папиросы. – Я этого не знал. Впрочем, я ничего не имею против евреев, я лишь согласен с тем, как Ницше оценивает христианскую мораль, изложенную в Новом Завете, называя ее восстанием рабов в морали. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное». А как же быть с теми, кто обладает гордым и сильным духом? Им нужно смирить свою гордыню и уподобиться убогим? Да никогда!
– Это ошибочные оценки, – вступил в разговор Вульф. – И воля к власти – это отнюдь не всеобщий закон природы! Один русский ученый, князь Кропоткин, заявлял, что мы можем увидеть множество примеров действия другого закона – не борьбы сильного со слабым, но взаимной помощи животных одного вида или разных видов. А борьба за существование ведет к выживанию самых примитивных. Ницше писал, что «современная европейская мораль есть мораль стадного животного», но ведь и сам при этом проповедовал мораль звериную, мораль мышц и клыков, а это вовсе не мораль…
– Слабые всегда называют силу и беспощадность злом, а сострадание и слабость – добром! – гордо заявил Фихтер. – А ведь на самом деле во всех языках понятие «добро» является производным от таких понятий, как «знатный» или «благородный», а понятие «зло» – наоборот. Недаром же в немецком языке слово schlecht (дурно) тождественно слову schlicht (простой, в смысле простолюдин). Согласно морали рабов, злой внушает страх; согласно морали господ, морали сильных духом, внушает страх именно хороший!
– О Боже, да разве сам Ницше был сильным человеком?
– Разумеется.
– С чего вы это взяли? – усмехнулся Вульф. – Да вспомните хотя бы его биографию. Он воспитывался без отца, постоянно находился в обществе матери и младшей сестры, а потому обзавелся целым рядом классических для психоаналитков комплексов. Однажды, гуляя по улицам, он увидел полк марширующих прусских гренадер и от вида этих рослых и крепких ребят пришел в такой восторг, что, вернувшись домой, тут же записал: «Исходный пункт моей философии – прусский солдат». Да любая немецкая барышня сделала бы то же самое, только выразилась бы несколько иначе: «Ах, какие душки эти военные!»
Эмилия усмехнулась, а Вульф, наконец-то почувствовав себя уверенно, продолжал развивать свою мысль.
– Другой пример: человек, восхвалявший беспощадных «белокурых бестий», «жадно ищущих добычи и победы», сам боялся вида крови – то есть был типичным неврастеником. Слабый здоровьем, болезненный субъект, помешанный на собственной гениальности – вспомните только названия глав из его автобиографии «Ессе homo»: «Почему я так мудр» или «Почему я пишу такие хорошие книги», – это, что ли, идеал сверхчеловека? Согласитесь, что одно дело, когда мораль сверхчеловека проповедует человек сильный и могущий, и совсем другое, когда это делает слабый и жалкий. В этом случае его писания становятся классическим примером вытесненного в бессознательное комплекса собственной неполноценности. Я бы назвал Ницше самовлюбленным ничтожеством, если бы не боялся вас обидеть.
– Что? – Лейтенант Фихтер все же решил почувствовать себя обиженным. – Ну, в таком случае вы сами относитесь к числу тех, кого Ницше называл «высокомерными насекомыми»!
– Он называл так весь род человеческий! – усмехнулся Вульф. – Вы недостаточно внимательно читали своего кумира.
– Ну хорошо, хорошо, – решила вмешаться Эмилия, испугавшись, что разговор может зайти слишком далеко. – А кто ваш кумир, господин Вульф? С чьим духом вы бы хотели побеседовать?
– Я? Боюсь, что его имя вам ничего не скажет, хотя я лично считаю его самым выдающимся русским философом. Короче, это Владимир Соловьев.
– Ну и чем же интересен ваш кумир?
Пока продолжался весь этот разговор, два официанта расторопно накрыли на стол, в центре которого в изящной хрустальной вазе благоухал букет пармских фиалок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41