СРЕДИ ПТИЦ ЖЕРТВ НЕТ».
Встав и торопливо позавтракав, Джим попросил посторонних уйти с сеновала и, призвав на помощь Микаса-Разбойника, принялся искать следы злоумышленника.
Все события, как нам уже известно, происходили в сарае, где по одну сторону прохода было свалено сено, а по другую находилась глухая стена хлева, за которой весело хрюкал поросенок, во всех злодеяниях, разумеется, участия не принимавший. В проходе были сложены дрова, между ними втиснута клетка с лисятами, там же стоял и ящик, где провели ночь утята.
Глиняный пол был загажен птицами, засорен сеном. Джим потребовал обшарить весь этот мусор, поскольку злоумышленник ночью мог потерять какую-нибудь «улику».
Микас-Разбойник, поморщившись, взялся за дело. И «улика» нашлась! Это была пуговица. Коричневая, далеко не новая, с четырьмя забитыми грязью дырочками.
Но эта находка и сбила с толку исследователей. Пуговица-то была от старой папиной сермяги, которую иногда надевает и мама! И когда именно она была утеряна, установить не удалось… Родители подозревали детей, а Джим с Микасом думали, что лисят все-таки выпустил кто-нибудь из взрослых.
Януте не участвовала во всем этом розыске. Сразу после завтрака она ушла по грибы. Вернулась через час с пустой корзинкой, без особого интереса осмотрела пуговицу, спросила, который час, и снова куда-то исчезла.
Не обнаружив других улик, мальчики закрылись в сарае и принялись искать кота. Суровый, но справедливый приговор остался в силе: Черныша поймать, сунуть в мешок и утопить! А кот словно чуял это и целые сутки не попадался никому на глаза.

Закупоренный улей согревало добродушное утреннее солнце, и глина, которой был залеплен леток, побелела, стала походить на штукатурку. Из улья не доносилось ни звука, – никто не гремел, не скребся и не звал на помощь. В тусклое окошко Гедрюс разглядел только залитые воском рамы и спящую ночную бабочку.
«Неужто ОНИ сумели удрать?!» – встревожился Гедрюс и, протерев очки, снял крышку улья.

Вместе с пылью взлетела испуганная моль, донесся слабый запах меда, и в уголке улья Гедрюс увидел сидящего на раме Мудрика. Ученый, по-видимому, нарочно углубился в чтение и не хотел даже смотреть на Гедрюса,
– Эй! – негромко окликнул тот. – Ты тут один?
– Нет, – ответил Мудрик. – Еще мышь есть. Любопытно, почему ты замуровал леток? Ночью нам было душновато.
– Ничего, сейчас проветрится! – ответил Гедрюс, поискав взглядом мышь.
Ах, вот она где! С одной стороны рамы высовывался длинный хвост, а с другой поблескивал крохотный, с каплю дегтя, глаз да испуганно дрожал ус.
– Мне хотелось вас Януте показать, – стал оправдываться Гедрюс. – Она хорошая девочка…
– Вот как, тебе хотелось… – горько усмехнулся Мудрик. – А если мне не хочется?
– С тобой же ничего не случится… Я тебе три ореха принес и меду на листке… Если чего хочешь – скажи, мигом сбегаю.
– Хочу, чтоб ты сейчас же открыл леток и выпустил нас!
Гедрюс все-таки положил на раму все принесенное с собой и еще раз попытался оправдаться:
– Я у Дилидона просил, объяснял ему, что хочу вас показать двоюродной сестре Микаса… Дилидон, можно сказать, пообещал…
– Знаешь, что… – захлопнув книгу, сказал Мудрик, – было бы лучше, если ты вообще нас не видел и про нас не знал. Я сам в этом виноват и за это теперь посижу… Всем нам будет наука…
– А мне-то что с того?! – воскликнул Гедрюс. – Я вижу, а другие мне не верят, вруном обзывают!
– Всем нам будет наука… – еще раз пробормотал Мудрик и снова углубился в книгу.
Гедрюс почувствовал себя неуютно, закрыл улей и посмотрел на солнце. Поскорей бы пробило двенадцать!

Двенадцать пробило раньше, чем Гедрюс управился с делами. Ему еще оставалось подать завтрак соне Расяле, а чего она не съест – отнести курам и Кудлатику. Надо было нарвать свекольной ботвы и подбросить в корыто свиньям, привязать на другом месте выгона корову, начистить на обед картошки и снять с веревки белье, – но только если начнет моросить.
Небо заволакивали тучи, и Гедрюс, долго не ожидая, стащил с веревки белье, упросил Расяле начистить картошки, а сам помчался к волшебному колодцу.
Когда-то здесь была усадьба. Судя по каменному фундаменту, посреди сада стоял просторный дом, в шесть комнат, с террасой. В саду росли не только фруктовые деревья, но и серебристые ели, туи, высоченные тополи. Но в войну людей не стало, избу снесли, яблони перемерзли, и остался только глубокий колодец, несколько вишен, которые каждый год обрывали дети со всей деревни; туи, обломанные для кладбищенских венков, прибывшие издалека серебристые ели и красавцы тополи, пустившие побеги у самой земли.
Януте он увидел еще издали – она умостилась на верхушке тощей вишенки, стараясь достать последние, изъеденные осами, ягодки.
– Ты совсем как белка! – похвалил Гедрюс, с завистью глядя на ее ковбойские джинсы. – У колодца была?
– Была, – ответила она. – А ты насочинял. Он совсем не отвечает, как ты говорил.
– Да, – согласился Гедрюс. – Он не всегда и не каждому отвечает… Сейчас попробуем вместе!
Януте выплюнула косточки, одна из которых угодила Гедрюсу за шиворот, не торопясь, слезла с дерева, отряхивая испачканные джинсы, и пошла за Гедрюсом к позеленевшему срубу.
В жутковатой глубине, как живой, сверкнул водяной глаз. Гедрюс почему-то застеснялся крикнуть имя Януте и, наклонясь, укнул:
– У!
– У! – ответил колодец.
– Ну-у… – разочарованно протянула Януте. – А ты говорил – и длинные слова, даже несколько слов повторяет…
– Януте! – расхрабрившись, крикнул Гедрюс.
– …уте! – откликнулось в глубине.
– Гед-рюс вру-нишка! Гед-рюс вру-нишка! – запела в колодец Януте.
– …нишка, нишка, – подтвердил колодец.
– Вот видишь! – обрадовался Гедрюс. Он откашлялся, чтоб голос звучал басовитей, попросил Януте подержать его за ремень и, перевесившись через край сруба, заревел:
– Януте!
– Януте… – ответил колодец.
– Ты… – продолжал Гедрюс.
– …Ты…
– Очень, очень!
– …чень, чень… – гремело в колодце.
– Хорошая! – кое-как закончил он.
– …ошая!.. – откликнулся водяной глаз, и в тот же миг что-то булькнуло.
– Очки уронил… – как о большом несчастье сообщил Гедрюс.
– Что ж теперь будет? Ты, правда, без них не видишь?
– Вижу, но… Ты понимаешь, я гнома поймал! А теперь все…
– Ну так пойдем, покажешь. Почему все?
– Без очков ты его не увидишь, вот и все…
– Он такой малюсенький?
– Он не малюсенький, – все мрачнел Гедрюс. – Понимаешь, тут такое дело… Эти гномы любому не показываются. Нужны особые очки…
– Ну, знаешь!.. Все-то ты врешь.
– Честное слово! – бил себя в грудь Гедрюс. – Увидеть, может, и не увидишь, но хоть услышишь, как я с ним разговариваю. Пошли, а?
И он повел сомневающуюся Януте на свой хутор.

Возможно, Мудрик и не стал счастливее от того, что весь свой век корпел над книгами, но знания, которые он почерпнул, помогали ему одолевать страх и никогда не лишаться присутствия духа. И на веселом пиру весны, и в мрачную осеннюю слякоть ученый был одинаково невозмутим. Вот и теперь, угодив в ловушку, Мудрик ничуть не растерялся…
«Если б я растерялся, – трезво рассудил узник, – то мне от этого было бы только хуже…» Он огляделся, поискал, нет ли какой-нибудь дыры или щели. Вроде не видать… Какого-нибудь инструмента, чтоб продолбить стенку улья, тоже нет. Что же остается делать? Ждать товарищей и, не тратя зря время, читать свою книгу. Вот, пожалуй, и все.
Нет, не все. «Мудрик, поразмысли!..» – сказал себе ученый и принялся мыслить.
В улье были еще мышь, несколько личинок моли и толстая, упитанная гусеница, полосатая, как кошачий хвост, с черными, красными и желтыми ворсинками. Такой яркой расцветке самый что ни на есть полосатый позавидовал бы. Но гусеница была на диво унылой, она ползла по раме улья и все вздыхала:
– Умру… Вот чувствую, умру! Успеть бы напрясть себе ниток…
– Не умрешь, – уверял ее Мудрик, но гусеница не слышала. А если и услышала, не поверила бы.
– И покрывала уже не наткать… – стонала полосатая гусеница. – Вот обмотаюсь потеплее и умру. И вечный мне упокой… Аминь!
– Да, ты обмотаешься своими нитками и превратишься в кокон… За зиму ты вся переменишься, а летом твой шелковый кокон лопнет, и ты возродишься вновь. И станешь прекрасным мотыльком!
– Ах, конечно, все кончено… – хныкала гусеница.
Так и не успела листья на деревьях объесть, так и не успела…
«Ничего ты не знаешь! – думал Мудрик. – Тебя еще ждет удивительное лето, цветы, сладкий нектар и всевозможные приключения. Только взберись, глупышка, повыше, чтоб тебя мышь не достала. Ну, не ленись, работай, шевелись… И постарайся напрясть побольше ниток. Зима будет холодная – а улей пустой – хорошенько закутайся…»
И ученый снова уткнулся в толстую книгу, где как раз были описаны различные стадии развития животных – от яичек до мотылька. В один прекрасный день мотылек, быть может, опустится на щеку девочки, и ей приснится такой удивительный сон, что она не забудет его всю жизнь. А через много-много лет, когда эта девочка станет взрослой, этот мотылек и этот сон, быть может, согреют ее душу именно тогда, когда это тепло будет нужно еще кому-то…
«Все, что мы видим вокруг, – вычитал в своей книге Мудрик, – все, от песчинки, камешка до зеленого листа и от листка до мотылька, от мотылька до птицы, от птицы до лисы, льва, гнома и человека – все связано между собой, переплетено и все вместе греется в лучах одного солнышка. От песчинки и букашки до человека. Получается, что камешек и гора, карлик и великан – как бы братья. Соловей или Живилёк – не такая уж большая разница… Может быть, в замечательной книге удастся найти способ, как им, шестерым, вернуть в свой отряд самого маленького и самого любимого седьмого гномика?»
Пока Мудрик размышлял, мышь-полевка, забравшаяся в улей полакомиться воском и поохотиться за ночными бабочками, и тоже попавшая в заточение, принялась катать по полу и грызть орехи, что принес Гедрюс.
Ученый поморщился – от этой мышиной возни он потерял нить рассуждений. Но истинный мыслитель всегда должен найти добро и во зле! Пусть мышь разгрызет один орех, а другой только надкусит и отдаст его Мудрику, «А потом, – мелькнула у Мудрика мысль, – пусть она лакомится медом и постепенно грызет стенку улья. Может, прогрызет. Вот и будет выход для обоих». На том они и порешили.
Ученый окончательно успокоился, съел орешек и снова углубился в свою книгу.

– Ты к улью не подходи, – шепнул Гедрюс, – стань вот тут и слушай. Сейчас я с ним заговорю.
Януте кивнула. Гедрюс снял крышку и заглянул в улей. Но теперь он ничего не увидел – только мышиный хвостик и две пустые ореховые скорлупки. Гедрюс знал, что сбежать Мудрик не мог, и, притворившись, что видит его, немного свысока спросил:
– Ну как? Орехи понравились?
Мудрик молчал.
– Что же ты не отвечаешь? Может, еще чего надо?
Снова тишина.
– Если будешь молчать, я подумаю, что ты сбежал, и не буду носить тебе еды! – мягко погрозил Гедрюс и этим выдал, что он не видит Мудрика.
Но тот и теперь не ответил.
– Эй! – рассердившись, крикнул Гедрюс. – Я тут с Януте пришел. Она хорошая девочка. Скажи ей что-нибудь!
– Где он? – не выдержав, наклонилась над ульем Януте.
– Да где-то тут… Раньше вон в том углу сидел и читал, положив на колени книгу.
– Куда же он делся?
– Я же говорил… Я бы тебе очки дал… – стал объяснять Гедрюс. – Понимаешь, эти очки были как бы волшебные…
– Опять врешь! – сказала Януте.
– Честное слово! – уверял Гедрюс. – Кому бы я орехи принес? И мед – кому?
– А вот мышь! Бр-р, боюсь!..
– Правда, мышь… – сказал Гедрюс, как будто только что ее увидел. Он хотел объяснить Януте, как мог исчезнуть гном. – Ты понимаешь… эти гномы – не простые гномы. Скорее всего они происходят от мышей. Мой дедушка так объяснял. Мыши стали работать, ходить на задних лапках и постепенно превратились в гномов. А этот посидел взаперти, без работы – р-раз! – и опять мышь…
– Да будет тебе врать-то! – не поверила Януте и даже головой покачала. – Так я и думала… Поймает он… гнома.
– Ты подожди, побудь еще… – хватал ее за руку Гедрюс. – Он еще со мной заговорит, вот увидишь! Он непременно что-нибудь скажет…
– Все мальчишки – вруны, – отняв руку, ответила Януте. – А ты врун-врунишка-завирушка!
– Ты подожди, Януте… Ну подожди, пожалуйста!.. – просил Гедрюс, провожая ее через сад. – Если хочешь – у Расяле спроси. Давай ее поищем, увидишь ее ногу, посмотришь, как она с костылями ходит… Януте!
– Отстань! – сердито ответила девочка и сбежала с горки на берег озера.
Гедрюс почувствовал себя так, словно его коза наземь повалила: ни заплакать, ни за козой гнаться. Постоял, пнул в сердцах ногой белый как творог гриб-дождевик и вернулся к улью.
– Ты слышал?! – крикнул он невидимому Мудрику. – Теперь я из-за тебя вруном стал! Трудно было слово сказать? Эй! Пока не заговоришь, я тебя отсюда не выпущу. Так и знай!
– Не ори, – спокойно отозвался Мудрик. – Считай, что меня здесь нет. Так будет лучше и для тебя и для меня.
– Но я же знаю, что ты тут! Я тебя слышу!
– Если знаешь, значит, ты не врун…
– Как не врун? Не только Януте – никто мне не верит.
– Пускай не верят. Главное – самому знать, что говоришь правду, а не ложь.
– Ну и что? И так, и так все надо мной смеются…
– Если боишься насмешек, не рассказывай того, что тебе известно. Знаешь, вот и ладно. Запомни: правда требует большего, чем дает сама. Бывало, людей за нее даже на костре сжигали.
– А что же она дает? Ты ведь говоришь – правда дает…
Мудрик почувствовал, что в своих рассуждениях очень уж далеко зашел, и задумался, как бы Гедрюсу все объяснить.
– Вот, скажем, у меня, – не то в шутку, не то всерьез сказал он, – если я чего-то не знаю, сразу начинает чесаться макушка. И не только у меня – многие ученые оттого и облысели, что им хочется побольше правды узнать…
– Вот и неправда! – ответил Гедрюс. – Наверное, не потому…
– Может, и не потому, – согласился Мудрик. – Из правды, как из одежки, вырастаешь и шьешь себе новую. Некоторые, конечно, обходятся вообще без одежды…
– Дикари?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20